Физический мир - это вибрации, кванты, но вибрации чего? Для глаза
это вибрации формы и цвета, для уха - звука, для носа - запаха, для
пальцев - прикосновения. Однако все это различные языки для выражения
одного и того же, различные качества чувствительности, различные измере-
ния сознания. Кажется, что вопрос "Различными формами чего они являют-
ся?" не имеет смысла. Что есть свет для глаз, то есть звук для ушей. У
меня возникает образ ощущений как полюсов, граней и измерений не одного
и того же предмета, а друг друга; они замкнуты в кольцо взаимности. При
пристальном рассмотрении форма становится цветом, который становится
вибрацией, которая становится звуком, который становится запахом, а за-
тем вкусом, прикосновением и снова формой. (Легко видеть, например, что
форма листа есть его цвет. Вокруг листа нет пунктирного очертания; очер-
тание - это грань, где поверхность одного цвета переходит в другую.) Я
вижу все эти чувственные измерения как круговой танец, как действия од-
ной структуры, переходящие в действия другой. И эти действия парят в
пространстве, у которого есть также другие измерения, которые мне хочет-
ся описать как оттенки эмоционального цвета, света или звука, - радост-
ных или пугающих, восторженного золота или подавленного свинца. Они тоже
образуют цепь соответствий, круговой спектр, поляризованный таким обра-
зом, что одно мы можем описать лишь в терминах другого.
Иногда образ физического мира - это не столько танец жестов, сколько
хитросплетение фактур. Свет, звук, прикосновение, вкус и запах становят-
ся основой ткани, и возникает чувство, что все измерения ощущений предс-
тавляют собой единый континуум или поле. Пересекает основу ткани уток
<Примечание: "Основа" и "уток" - продольные и поперечные нити в ткани.>,
представляющий измерение смысла - моральных и эстетических ценностей,
личных и общественных предпочтений, логического значения и экспрессивной
формы. Эти два измерения пронизывают друг друга так, что различающиеся
формы кажутся рябью на поверхности единого потока восприятия. Основа и
уток текут вместе, поскольку ткань не одномерна и статична, а является
многомерным хитросплетением импульсов, заполняющих собой всю емкость
пространства. Я чувствую, что мир пребывает на чем-то, на плотном потоке
энергии - во многом подобно тому, как цветная фотография находится на
пленке, которая соединяет разноцветные пятна. Но сразу же после этого я
вижу, что мир пребывает на моем мозге - на "том волшебном инструменте",
как его назвал Шеррингтон. Мозг и мир, основа ощущений и уток смысла,
кажется, нерасторжимо проницают друг друга. Они имеют общие границы и
очертания и тем самым не только определяют друг друга, но и становятся
раздельно немыслимыми.
------------------------------
Я слушаю органную музыку. Подобно тому, как создается впечатление,
что листья жестикулируют, мне кажется, что орган буквально говорит. Этот
голос звучит без пауз, но каждый звук, сдается мне, порожден человечес-
ким горлом, увлажненным слюной. Когда органист, играя на педали, движет-
ся вниз по звуковой гамме, мне кажется, что звуки раздуваются в вели-
чественные, тягучие звуковые кляксы. Когда я прислушиваюсь внимательнее,
эти кляксы приобретают фактуру - становятся похожими на расходящиеся
круги вибраций и напоминают чем-то ровные густые гребни, больше уже не
увлажненные, как живое горло, а механически разрывные. Звук распадается
на бесчисленные индивидуальные дррриты вибраций. Я слушаю дальше, и фак-
тура снова исчезает, или, быть может, это каждая отдельная дрррита ста-
новится в свою очередь кляксой. Водянистое и жесткое, протяженность и
разрывность, липкое и колкое - эти противоположности становятся проявле-
ниями друг друга, разными уровнями выражения одного и того же.
Эта тема повторяется сотней разных способов - неразделимая полярность
противоположностей, взаимность и соответствие всех возможных проявлений
сознания. Теоретически легко видеть, что все ощущения построены на конт-
расте - фигуры и фона, света и тени, ясного и смутного, твердого и мяг-
кого. Однако нормальное внимание, кажется, встречает трудности с тем,
чтобы вместить одновременно и то и другое. И в ощущениях, и в мыслях мы
чаще всего переходим поочередно от одного к другому; может показаться,
что мы не можем сосредоточить внимание на фигуре, не переставая при этом
осознавать фон. Однако в этом новом мире взаимодополняемость вещей ста-
новится очевидной на всех уровнях. Лицо человека, например, становится
очевидным во всех своих аспектах - это целостная картина, включающая в
себя все волоски и морщинки. Лицо становится одновременно всех возрас-
тов, поскольку все то, что говорит о старости, одновременно свиде-
тельствует и о молодости; в костях черепа сразу же угадывается новорож-
денный младенец. Ассоциации, порождаемые нашим мозгом, кажется, возника-
ют не последовательно, а все вместе. При этом у нас может создаваться
впечатление, что жизнь пугает своей многозначностью или же радует своей
целостностью.
Принятие решений может оказаться полностью парализованным внезапным
осознанием, что нельзя иметь хорошее без плохого, или же что невозможно
последовать чужому совету, не решившись вначале сделать это. Если здра-
вомыслие подразумевает безрассудство, а вера - сомнение, не являюсь ли я
на самом деле сумасшедшим, который прикинулся душевно здоровым, пугливым
дурачком, которому все же кое-как удается имитировать самоконтроль? Я
начинаю видеть свою жизнь как шедевр двойственности - смущенный, беспо-
мощный, голодный и болезненно чувствительный маленький эмбрион глубоко
внутри меня постепенно научился соглашаться, заверять, стращать, убла-
жать, льстить, брать на пушку и обманывать с тем, чтобы его принимали за
компетентную и заслуживающую доверия личность. Но ведь, если разоб-
раться, что каждый из нас знает?
------------------------------
Я слушаю, как священник солирует в Мессе в сопровождении хора мона-
хинь. В звучании его зрелого, поставленного голоса чувствуется незыбле-
мый авторитет единой святой католической и апостольской Церкви, великой
веры, данной раз и навсегда святым - и ему вторит несколько простодуш-
ное, невинно преданное пение монахинь. Однако, прислушиваясь к пению
дальше, я понимаю, что священник "напускает на себя вид", я слышу, как
он раздувает, словно воздушный шарик, свой высокомерный голос. Мне ка-
жется, что это вкрадчивый голос опытного обманщика, запугавшего бедных
монахинь, которые на хорах стоят на коленях. Слушай глубже! Монахини
совсем не запуганы. Они только прикидываются наивными. Немного смести
угол зрения, и вялый поклон превратится в сжатие клешни. Здесь очень ма-
ло мужчин, и монахини знают, что делают. Они знают, как нужно покло-
ниться, чтобы выжить.
Однако это циничное видение положения вещей - всего лишь промежуточ-
ная стадия. Мне хочется выразить свое восхищение священнику за его прит-
ворство, за его умение создать видимость авторитетности, тогда как в
действительности он ничего не знает так же, как и я. Возможно, не су-
ществует другого знания, кроме решимости действовать. Если в глубине на-
шего естества нет подлинного "я", верным которому нужно оставаться, иск-
ренность - это всегда маска; за нею стоит решительное и беззастенчивое
стремление притворяться.
Однако притворство является притворством только в том случае, когда
считается, что поступок не соответствует подлинному намерению действую-
щего. Найди действующего! Глубоко в голосе священника я слышу рычание
первобытного зверя в джунглях, однако это рычание подавлено, усложнено,
утончено и преображено тысячелетиями культурной жизни. Каждое новое ис-
кажение, каждая дополнительная тонкость были новыми ставками в игре,
смысл которой в том, чтобы сделать первобытное рычание более впечатляю-
щим. Но это тот же самый грубый и неприкрытый вой самца в поисках пищи
или самки, или же рык удовлетворения, от которого сотрясаются горы. За-
тем это рычание приобретает ритм, чтобы очаровывать, затем оно меняет
тон, чтобы умолять или угрожать. Затем появляются слова, чтобы сообщить
о нужде, обещании, сделке. И только потом, намного позже, начинаются
притворные игры. Здесь и женская стратегия побеждать, уступая; и притя-
зание на высшую добродетель, основанное на отречении от мира во имя ду-
ха; и уловка слабости, на поверку оказывающейся сильнее мощи мышц; и
блаженство кротких, которые унаследуют землю.
Я слушаю дальше и теперь слышу, как в одном этом голосе одновременно
говорят все уровни человеческой истории, а также все стадии эволюции че-
ловека. Каждая стадия становится такой же явной, как одно из годичных
колец на поперечном срезе дерева. Однако все это - лишь иерархия уловок,
стратегии венчающие стратегии, но под всеми наслоениями утонченности все
еще звучит первобытное рычание. Иногда это рычание из брачного воя
взрослого животного становится беспомощным плачем младенца, и тогда я
чувствую человеческую музыку - со всей ее пышностью и изощренностью, с
ее радостью, ужасом и самодовольной торжественностью - как чрезвычайно
усложненный и подавленный плач ребенка по матери. Но когда мне хочется
заплакать от жалости, я понимаю, что жалко мне самого себя. Я, взрослый
человек, тоже вою во тьме подобно тому, как первобытное рычание все еще
звучит под утонченными модуляциями церковного пения.
Ты бедный ребенок! Но в то же время ты маленький корыстный шельмец!
Когда я пытаюсь найти действующего за действием, мотивацию в основе все-
го, мне кажется, что я вижу только бесконечную двойственность. Под мас-
кой любви я нахожу прирожденный эгоизм. В какое интересное положение я
попадаю, когда кто-то спрашивает: "Действительно ли ты любишь меня?" Я
не могу сказать "да", не подразумевая "нет", поскольку единственным
удовлетворительным ответом может быть: "Да, я люблю тебя так, что могу
съесть тебя! Моя любовь к тебе неотделима от моей любви к себе. Моя лю-
бовь к тебе - чистейший эгоизм". Никто не хочет, чтобы его любили из
чувства долга.
Поэтому я буду откровенным. "Да, я - чистое эгоистическое желание, и
я люблю тебя, потому что мне приятно быть вместе с тобой - по крайней
мере сейчас". Однако затем я начинаю недоумевать, не закралась ли в мою
откровенность какая-то хитрость. Хорошо мне быть искренним, играть перед
ней роль человека, который не притворяется, - в отличие от других пар-
ней, которые убеждают ее, что любят ее для нее самой. Я вижу, что в
стремлении быть искренним всегда присутствует какая-то неискренность,
будто я открыто заявляю: "Это мое утверждение ложно". В каждой моей по-
пытке определить себя, быть полностью искренним всегда есть какая-то
уловка. Затруднение в том, что я не могу видеть своей спины, не говоря
уже о внутренностях своей головы. Я не могу быть искренним, потому что
не знаю полностью, кто я такой. Сознание возникает из центра, который я
не могу видеть - вся сложность именно в этом.
Создается впечатление, что жизнь может постичь себя вплоть до ма-
ленького зачатка, или источника чувствительности. Я называю его Ини-Вини
- извивающийся крохотный зародыш, который пытается совокупиться сам с
собой, но все никак не может этого сделать. Все сказочное многообразие
растительной и животной жизни, причуды человеческой цивилизации - это
всего лишь грандиозная уловка Ини-Вини, стремящегося обладать Ини-Вини.
Я влюблен в самого себя, но не могу стремиться к себе, не скрываясь от
самого себя. По мере того, как я преследую свой собственный хвост, он
убегает от меня. Может быть, амеба для того и делится пополам, чтобы ре-
шить эту проблему?
Я пытаюсь уйти глубже, погружаясь мыслями и чувствами к их первоисто-
кам. Что я имею в виду, когда говорю, что люблю себя? Каким образом я
