Пудра был Гутин друг, хотя он на Гутю ну ни капельки не походил.
Худой, длинный, в штанах с пузырями на коленях, в рубахе навыпуск,
нескладный. У него была тонкая шея, круглая голова и желтые космы волос.
Они торчали вразлет, и Пудра напоминал подсолнух.
Пудра умел притворяться дурачком. Как скажет свое "гы" да отпустит
шуточку поглупее, сразу покажется, будто он недоразвитый. Но это тем
покажется, кто Пудру не знает.
А Витька Солобоев ходил у Гути и Пудры в адъютантах. И ничего
особенного в нем не было, кроме розовых щек и аппетита.
В этом году приклеился еще к "мушкетерам" Женька Скатов. Хмурый
такой, неразговорчивый парнишка. Выбрали его в совет отряда, потому что,
говорят, он в школе хорошо учился, но Женька отрядными делами не
занимался, а все время гулял с "мушкетерами".
...Вот этих четверых и встретил Серёжа, когда проводил Костю и
возвращался в лагерь.
Костя уехал. Не мог он оставаться: пришла из города телеграмма, что
Костина мать заболела. Тяжело. Про Костин отъезд и телеграмму никто не
знал, кроме вожатых.
Серёжа узнал случайно. Он раньше всех закончил завтрак и украдкой
выскользнул из столовой: ему всегда было неловко орать вместе с другими,
хором: "Спасибо всем!" Выскочил он на крыльцо и увидел, что Костя шагает
к лагерной калитке с плащом на руке и с чемоданом.
Сердце у Серёжи неприятно стукнуло. Он догнал Костю.
- Ты разве уезжаешь?
- Приходится, - откликнулся Костя. И коротко рассказал про
телеграмму.
Серёжа молча пошел рядом. Что тут скажешь? Потом он спросил:
- А почему ребята не провожают?
- Не сказал я никому. И так на душе муторно. А тут сорок человек -
сорок расставаний. Девчонки еще слезу пустят.
"Не только девчонки", - подумал Серёжа. И попросил:
- Можно, я провожу? Я не пущу слезу.
- Пойдем, Сергей, - сказал Костя. Серёжа взял у него плащ, и они
зашагали к станции. Через лес, через луг. Молча.
Когда среди трав поднялся станционный домик. Костя остановился:
- Возвращайся, Сергей, а то потеряют тебя. Спасибо. Ребята пусть не
обижаются, я им напишу.
"А песню я навсегда запомнил", - хотелось сказать Серёже, но он
промолчал. Стоял и смотрел вслед Косте. Даже "до свиданья" не сказал.
"До свиданья" - значит "до встречи". А где же им встретиться, если
Серёжа и адресата Костиного не знает. Постеснялся спросить. Какие уж тут
адреса, если у человека несчастье.
"Мушкетеры" повстречались ему у самой калитки.
- Очень приятно. Еще один самовольщик, - лениво произнес Гутя. - Кто
разрешил за территорию лагеря уходить?
Серёже было грустно. Ему было не до "мушкетеров". Серёжа и не
подумал, что их четверо, а он один. Просто сказал:
- Тебе какое дело?
- Ух ты... - в один голос возмутились Пудра и Солобоев и хотели
ухватить Серёжу. Гутя удержал их движением ладони.
- А вот какое дело, - любезно сказал он. - Позвольте довести до
вашего сведения, что директор велел всех, кто из лагеря нос высовывает,
отправлять на гауптвахту и держать там до выяснения.
- Куда отправлять? - удивился Серёжа.
- В пионерскую комнату. Под замочек. Под арест. Пока он не придет и
не разберется.
- Гы! Да ты не бойся, не заскучаешь, - вмешался Пудра. - Тама уже три
гаврика сидят, веселятся.
- Ну идите и веселитесь с ними, - хмуро сказал Серёжа.
- Ты поговори, - пригрозил Женька Скатов. - Иди лучше добром. Нам
директор приказ дал.
Директором почему-то все звали начальника лагеря.
- Приказ - дуракам напоказ, - сказал Серёжа. Ему было все равно,
потому что Костя уехал. - Пусть он сам сидит под арестом, если хочет.
Здесь не кадетский корпус.
- Взять! - сказал Гутя. Пудра и Витька прижали Серёжу к забору.
хотели повести насильно. А ему вдруг так обидно сделалось и такая злость
нахлынула! Кулаки сами сжались.
- Ладно, отпустите, - вдруг распорядился Гутя. - Дитя готово
разрыдаться. Маму звать начнет. Пудра заупрямился:
- Не-а... Пускай сказочку расскажет, тогда пустим. Это же тот
сказочник. Он нам всю ночь про каких-то наездников мозги заправлял. У,
потеха!
Видно, Пудра решил отомстить за Витьку, которого накануне вечером не
захотели слушать ребята. И сам Витька обрадовался:
- Точно! Он трепался, будто лошадиной дивизией командовал! Ты, Гутя,
не слыхал, не знаешь. Будто, как свистнет, так все кругом без памяти
валятся.
Стыд и ярость взметнулись в Серёже! Он им тайну открыл, сказку
доверил, а они!
- А ну пустите! - крикнул он с такой злостью, что "мушкетеры"
отшатнулись.
- Что случилось? - раздался голос начальника лагеря. Совков подошел
незаметно.
- Ничего страшного, Тихон Михайлович. Самовольщик нервничает, -
объяснил Гутя. - За пределами лагеря гулял, а теперь брыкается. Совков
повернулся к Серёже:
- Кто позволил уходить из лагеря? Глядя в землю, Серёжа сказал:
- Я Костю провожал. Он мне сам разрешил.
- Надо было у меня спросить... Ладно, ступай.
Серёжа плечом отодвинул с дороги молчаливого Женьку и шагнул в
калитку. Но злость и обида вдруг снова поднялись в нем. Он повернулся:
- А они... пусть лучше меня не трогают! Я под их скрипку танцевать не
собираюсь!
Он ожидал в ответ возмущения и угроз. Но "мушкетеры" промолчали, а
Тихон Михайлович сказал почти ласково:
- Ступай, ступай. Они не тронут. Я поговорю.
Они и правда не трогали Серёжу. Но в тот же день он увидел на своей
подушке листок с карикатурой: кривоногий всадник сидел на брюхатой
лошади и держался за хвост.
На следующий день вслед Серёже то и дело звонко ржали наученные
"мушкетерами" малыши. К вечеру кое в чем разобрался, видимо, Димка и
навел среди октябрятской братии порядок: ржание прекратилось. Но перед
ужином к Серёже подошла Гортензия и, хлопая крашеными ресницами,
заговорила:
- Послушай, Каховский, у нас завтра костер. Ты не мог бы рассказать
всему отряду свою сказку?
- Какую сказку?
- Ту самую, про которую все говорят. Про каких-то волшебников,
говорящих верблюдов, лошадей...
"Сама ты говорящий верблюд", - подумал Серёжа. И спросил:
- Кто вам сказал про эту сказку?
- Падерин и Солобоев. А что?
- Скажите им, что они болваны, - четко произнес Серёжа.
- А ты грубиян! Тебя по-хорошему просят, а ты...
Вот в тот вечер Серёжа и написал домой письмо. Написал и бросил в
фанерный почтовый ящик у пионерской комнаты.
А на другой день, на вечерней линейке, - как гром среди ясного неба!
Впрочем, сначала линейка шла, как обычно: рапорта, итоги,
благодарности дежурным по кухне. Потом взял слово директор. Это было
тоже привычно: он часто выступал на линейках.
На этот раз он говорил о тех, кто самовольно уходит из лагеря в лес,
на речку и в поле. Невысокий, кругловатый, энергичный, он стоял у мачты
с флагом и при каждом слове резко дергал устремленным вниз указательным
пальцем - словно кнопки нажимал или неумело печатал на большой пишущей
машинке.
Слова директора были привычные и скучные:
- Отдельные безобразные случаи превратились в систему...
Администрация будет вынуждена... Есть меры, которые заставят
нарушителей...
Потом он передохнул и заговорил попроще:
- Ну, чего вам не хватает? Территория благоустроенная, аттракционы
всякие. Порядок надоел? Так ведь порядок этот не назло вам, а чтобы
избежать несчастных случаев. Вам бы все скакать, а мы, взрослые,
отвечаем. Понимаете? От-ве-ча-ем! Совести у вас нет, вот что.
Безобразничаете, а потом еще жалуетесь родителям. Приезжайте, мол,
заберите отсюда, а то как в тюрьме...
- А кто жалуется? - насмешливо спросили из рядов.
- Да есть такие... "Папа, приезжай, а то все плохо. На рыбалку
нельзя, купаться нельзя"... А тонуть можно, я спрашиваю?
Серёжа в первый миг почувствовал себя так же, как при стычке с
"мушкетерами", когда они издевались над его сказкой. А потом стало ему
тоскливо и очень одиноко. И уже ничего не боясь, он спросил:
- Это вы про мое письмо говорите?
- А что? - ответил директор. - Может быть, я говорю неправду?
- Значит, вы его читали?!
- Может быть, ты хочешь сказать, что я лгу? Я могу прочитать письмо
на линейке.
И тогда при напряженном молчании отрядов, в ясной вечерней тишине,
когда не колышутся листья и флаги, все до единого человека услышали
Серёжины слова:
- Но ведь это подлость!
- Понимаете, Алексей Борисович, я совсем не хотел нагрубить, - сказал
Серёжа. - Ну, нисколечко. Так получилось. Просто другого слова не
нашлось. А он раскричался, конечно: "Хулиган, как ты смеешь! Раз тебе
наши порядки не нравятся, убирайся из лагеря! Чтоб твоего духу здесь не
было!" Ну, я сказал "хорошо" и ушел. С линейки ушел и хотел сразу на
станцию идти, но уже поздно было, сумерки.
- И страшновато, - добродушно уточнил Алексей Борисович.
- Ну... да. Не потому, что вечер, я темноты не боюсь. Просто на
станции стали бы спрашивать: куда один едешь ночью? В общем, я
переночевал, а утром ушел. Хорошо, что чемодан был не на складе, а под
кроватью: я его как раз взял со склада, чтобы рубашку сменить...
- Никто не знал, что ты уходишь?
- Я Димке сказал, чтобы предупредил всех. Я рано ушел, на рассвете...
На рассвете он проснулся, будто по сигналу. В окошке, за черными
соснами, розовели клочковатые облака. Серёжа неслышно оделся, подхватил
чемодан и курточку, отодвинул на окне марлевую занавеску и прыгнул на
песок. Осторожно прошел он вдоль всего корпуса к самому крайнему окошку.
У этого окошка, в палате шестого отряда, спал Димка.
Оконные створки были распахнуты. Видно, утренний холодок донимал
Димку, и он завернулся в одеяло по самую макушку. Торчал только затылок
с пшеничными растрепанными волосами.
- Дим, - позвал Серёжа и лег животом на подоконник.
Димка не пошевелился, лишь волоски на затылке вроде бы насторожились,
как маленькие антенны.
- Ди-ма...
Димка откинул одеяло и сел. Поморгал. И внимательно, будто и не спал,
посмотрел на Серёжу.
- Я ухожу. Домой уезжаю. Ты скажи вожатой... и всем, кому надо.
- Насовсем уезжаешь? - шепотом спросил Димка.
- Насовсем. Что ж теперь делать?
- Правильно, - серьезно сказал Димка. - Только жалко... Костя уехал,
ты тоже.
- Что же теперь делать? - снова сказал Серёжа.
- Я понимаю...
- Я тебе письмо напишу, - пообещал Серёжа.
Димка растянул в улыбке большие губы.
- Ты длинное напиши, чтобы долго читать. Ладно?..
И тут же насупился.
- Нет, не надо. Это письмо, наверно, тоже распечатают. Ну их...
- Я так заклею, что никто не распечатает, - пообещал Серёжа. - Ну, ты
ложись. Спи, рано еще.
Димка кивнул, но продолжал сидеть.
- Спи, Дим...
Укладывайся. Димка лег на спину, но продолжал во все глазищи глядеть
на Серёжу. Серёжа до подбородка натянул на него одеяло.
- Ну, я пошел.
Короткая хлесткая злость на директора, на его "мушкетеров", на всех,
из-за кого приходилось уезжать из лагеря, обожгла Серёжу. Он резко
оттолкнулся от подоконника и зашагал к забору. Он успел еще заметить,
что Димка снова сел и смотрит вслед. Но оглядываться не стал. Потому что
все равно нужно было уходить. О том, что можно бы и остаться, он даже не
думал.
Лагерь спал таким глубоким сном, что можно было никого не опасаться.
Но все-таки Серёжа не пошел к калитке: сторож мог и проснуться.
Доказывай тогда, что Серёжа не убегает, а просто уходит, потому что... В
общем, сторожу трудно что-нибудь доказать.
Серёжа пробрался сквозь колючки к забору. Серые головки репейника
приклеились к брюкам, острый сучок разорвал штанину. Серёжа отодвинул в
заборе доску, и открылась щель. От нее убегала тропинка...
