один.
- Правильно - обрадованно сказал Серёжа. - Светку Лапину я подожду во
дворе, а Танька сегодня дежурит в группе...
- Постой-постой! Ты что же, с девочками хочешь драться?
- Я не драться, а только раз... А чего! Они сами первые...
- Неважно, что первые, - серьезно сказал отец. - Ты будущий мужчина.
Настоящий мужчина никогда не дерется с женщинами, это стыдно.
- Они же не взрослые тетеньки, а девки, - обиженно возразил Серёжа.
- Не девки, а девочки, во-первых. Ты ведь Наташу девкой не называешь.
А во-вторых, девочки вырастают и становятся взрослыми женщинами. Мамами,
бабушками. Твоя мама тоже была девочкой. Тебе понравилось бы, если бы
какой-нибудь парнишка ее отлупил?
Мамы тогда уже не было, но они всегда говорили о ней, как о живой: "А
что сказала бы мама? А маме бы понравилось?"
Мама уехала и не вернулась. Потом пришла та телеграмма от незнакомых
людей... Иногда Серёжу будто с размаху ударяла мысль, что мама уже
никогда, совсем никогда не вернется, и тоска скручивала его, и
прорывались совершенно безудержные слезы. Но он не видел маму мертвую. А
живая она улыбалась с большой фотографии и словно удивлялась: "В чем
дело? Я же здесь".
Нет, Серёже ни капельки не понравилось бы, если бы какой-нибудь
мальчишка задел маму хоть мизинчиком!
Но чтобы не сдаваться так легко, он проворчал:
- Мама, наверно, первая никого не стукала. И папа согласился:
- Наверно...
Покачиваясь на папиных руках и почти касаясь губами его колючей щеки,
Серёжа спросил:
- А ты маму знал, когда она была маленькая? Папа сказал:
- Нет, Серёженька, не знал.
... Когда мама была девочкой, с ней дружил не папа, а совсем другой
мальчик. Андрей. Серёжа узнал про это позже, когда была уже тетя Галя и
маленькая Маринка. Он увидел однажды, как папа сидит на поленьях у
горящей печки-голландки и медленно бросает в открытую дверцу письма.
Писем была целая пачка. Серёжу это заинтересовало, потому что на многих
конвертах он заметил красивые марки.
- Папа, это что?
- Это мамины, - тихо объяснил папа.
- Мама писала?
- Нет. Когда мама училась в школе, у нее был друг Андрей Кожин. Когда
они выросли, то разъехались в разные города, и он маме часто письма
писал. Даже потом... два письма пришло.
- А зачем ты их в печку?
- Куда же их? Лежат, лежат... Андрею отослать? Я адреса не знаю, на
конвертах он обратный адрес не указывал.
- А что в них написано?
- Не знаю, Серёженька. Мама не говорила, а я не спрашивал.
- А сейчас почитай.
Отец покачал головой и отправил в желтый огонь ещё один конверт.
- Нельзя. Чужие письма не читают без разрешения. Это нечестно.
Конверт свернулся в трубочку, и пламя взвилось над ним длинным
языком.
- А марки? - шепотом спросил Серёжа.
- Марки?.. Марки можно взять.
Серёжа сел рядом с папой у гудящей и стреляющей печки. Он отрывал от
писем разноцветные марки и под тонкой бумагой конвертов чувствовал
сложенные вчетверо листки. Там были слова, которые больше никто никогда
не прочитает. Потому что не у кого спросить разрешения, а лезть без
спросу в чужое письмо - это очень скверное дело...
Заглянула Наташа, сказала, что пельмени готовы.
- Вставай руки мыть... Ой, да ты спишь уже!
- Я? Нисколечко. Даже не хочется,
Серёжа поднялся и нащупал ногами сандалии. Нок принюхался к кухонным
запахам и деликатно замахал хвостом.
- Папа магнитофон купил, - сообщила Наташа. - Хочешь, включу, чтобы
не заснул? У нас одна такая запись есть! Мексиканский гитарист и
певец...
- У нас в лагере вожатый был. Вот это гитарист! - сказал Серёжа. - От
него все ребята ни на шаг не отходили. Он такую песню знал - лучше всех
песен на свете! И вообще он был самый хороший вожатый.
- У нас тут недалеко тоже один человек появился. За ним тоже
мальчишки табуном ходят. Он их на шпагах сражаться учит.
- Что это за человек? - встрепенулся Серёжа.
- Кажется, тренер. Или вожатый... В общем, на Красноармейской есть
старый дом, вроде нашего. Его сносить хотели, а потом не стали. Там
какой-то детский клуб сделался. Название "Эспада".
- "Эспада" - по-испански "шпага", - сказал Серёжа.
- Правда? В одной песенке у этого мексиканца тоже все время
повторяется: "Эспада, эспада..."
- Включи, - попросил Серёжа. Наташа вытащила из шкафа магнитофон -
плоский чемоданчик, нашла на полке катушку.
- На транзисторах, - сказал Серёжа. - Какая марка?
- "Мрия". По-украински значит "Мечта".
- Слушай, Нат. Он был в пенопластовой коробке?
- Да, а что?
- Она где?
- Папа убрал куда-то.
- Можно, я ее заберу?
- Ну... ты спроси у папы. Можно, наверно. А зачем?
- Хочу одну штуку сделать... Давно хочу, да все пенопласта не могу
достать. Большие плиты, которые на стройках, не годятся, они крошатся.
Мне нужен плотный.
- Папа, наверно, отдаст... Серёжка, ну что все-таки в лагере
случилось?
- "Что, что"!.. Написал домой письмо, что скучно. Начальник его
прочитал. Начал меня на линейке ругать. Я ему говорю: "А зачем чужие
письма читаете?" Он ещё сильнее раскричался: "Убирайся, если тебе все не
нравится!" Думал, я испугаюсь. А я убрался...
- Сумасшедший, - сказала Наташа тоном полного одобрения. - Ну, слушай
запись.
Сначала защелкали кастаньеты, и это напоминало цокот копыт. Потом
упруго и ритмично ударили струны. И, опять привалившись к подушке,
Серёжа почти сразу увидел желтые травы и низкое косматое солнце среди
облаков, похожих на рваные красные ленты. И темные всадники, медленно
выплывая на круглую вершину холма, разворачивались и пускали коней в
галоп.
И была уже не музыка, а встречный ветер и летящая под копыта степь...
И вдруг сквозь шум ветра и топот донеслись голоса. Папин.
Взволнованный тети Галин. Спокойный и чуть насмешливый бас дяди Игоря:
- Да вот он, "бедный странник". Спит без задних ног.
Серёжа это слышит, но пошевелиться и сказать что-нибудь не может,
потому что по-прежнему видит степь и стремительных кавалеристов. И сам
он - один из всадников.
Голос тети Гали:
- Я чуть с ума не сошла! Приезжает начальник лагеря, представляете -
сам? Ночью. Привозит его куртку и брюки... Я думала - утонул.
Оказывается, бросил вещи на станции и куда-то ускакал...
(Значит, вещи нашлись. Значит, мамина карточка, которая была в
кармане, все-таки не пропала. Хорошо. А то, когда примчались всадники,
он так и не успел схватить одежду со скамейки.)
Голос дяди Игоря:
- Наталья, знаешь, что этот герой отколол?
- Знаю.
- И конечно, одобряешь?
- И конечно...
Папин голос:
- Ну ладно, друзья, ничего не отучилось. Галина, хватит слезы
пускать. И ты, Маша, за сердце не хватайся. Одно слово - женщины.
Тетя Маша:
- Молчи уж, мужчина. Сам белее мела до сих пор.
Папа:
- Мы сами виноваты. Надо было сразу адрес ему дать.
Наташа:
- Папа, перетащи его на раскладушку. Есть он все равно уже не будет.
Дядя Игорь:
- Это можно... Граждане, а это что за чудовище? Эй, да он не
подпускает? Зубы показывает! Наташа.
- Это кто не подпускает? Я вот ему! Ну-ка брысь!
(А Наташку Нок слушается сразу. Молодец Наташка!) Могучие руки
поднимают Серёжу. (Вместе с конем.} И желтое поле, качаясь, уходит вниз.
Совсем откуда-то издалека папа говорит:
- Все понимаю... Да не спорь, Галя, ты сама знаешь, что он прав. Не
пойму только: что за лошади, на которых он умчался? Просто сказка
какая-то...
2
Пенопластовой коробки от магнитофона, конечно, не хватило бы на
макет. Но ещё одну коробку Серёже отдал Генка Кузнечик.
Теперь фасад замка был почти готов: две квадратные башни, двойная
зубчатая стена между ними, в стене глубокая арка решетчатых ворот. Но
работы оставалось очень много, и Серёжа мысленно дорисовывал замок.
Появятся ещё пять башен - круглых и шестигранных, потом - внутреннее
кольцо стен, дворики, галерея и замковая церковь, сама по себе похожая
на крепость. Все сооружение будет стоять на крутом холме, сделанном из
папье-маше и пластилина.
Холм - зеленый, а башни и стены - как из белого мрамора. Квадратные
зубцы блестят на солнце, будто пиленый сахар.
Серёжа сидел у подоконника и на игрушечной наковаленке склепывал из
тонкой алюминиевой проволоки узорный флюгер для главной башни.
Сегодня был неожиданный выходной. В районе назначили какое-то срочное
учительское собрание, и поэтому в трех школах отменили занятия. Объявили
спортивный день.
Но спортивные соревнования были не подготовлены, и участвовать в них
смогли только немногие. Остальные гуляли, радуясь нежданному отдыху.
За окошком начинался хороший день.
Начало сентября было холодным и слякотным, но в середине месяца
подули южные ветры и опять пришло лето. Перед Серёжиным домом цвел
пустырь. На нем год назад разломали несколько ветхих домиков. От них
остались только заросшие крапивой квадратные фундаменты, а вокруг
фундаментов зеленели кусты сирени и дикие яблони, Из травы смотрели
шарики красного клевера и белела россыпь диких ромашек.
Пустырь тянулся вдоль всего нового дома, а дом был длиной с океанский
лайнер. Говорили, что скоро перед ним разобьют сквер. Но пока никаких
работ никто не вел, пустырь зарастал буйными травами, и здесь было
отличное место для игр. Правда, кое-где уже поднимались уже рыжие от
ржавчины гаражи частников и пестрели в траве какие-то огороженные
клумбочки и грядки.
Из окна своей комнаты, с третьего этажа, Серёжа видел, как на старых
фундаментах мальчишки играют в индейцев. Где-то шумели и футболисты, но
их не было видно за кустами, а "индейцы" расположились как на ладони.
Один, в помятом школьном пиджачке и синих джинсах, маленький, с
растрепанной светлой головой, суетливо перебегал среди кустов: искал
хорошее место для засады. "Похож на Грачёва", - подумал Серёжа. И
воспоминание о Стасике неприятно кольнуло его.
Эта история случилась вчера. Дурацкая какая-то история.
На перемене перед четвертым уроком Серёжа услыхал в коридоре шум,
визги и рыдающий крик малыша. Недалеко от их класса находился второй
"А", и там что-то случилось. Что?!
Серёжа выскочил за дверь. А за ним Генка Кузнечик и Мишка Маслюк. В
коридоре голосила толпа второклассников. Впереди толпы двигалась
дежурная девятиклассница Лилька Граевская, по прозвищу Мадам Жирафа, -
могучая особа с тонкой шеей и маленькой головкой. Лилька тащила
визжащего и ревущего малыша. Малыш извивался, пытался упасть, чтобы
вырваться, скользил каблуками по паркету. И взахлеб кричал:
- Пусти! Не буду! Пусти!..
Столько отчаяния было в этом крике, такой ужас был на маленьком,
залитом слезами лице, что Серёжа и не помнил, как оказался на пути у
дежурной.
- Не трогать!
У Лильки было очень глупое лицо. Она моргала слегка подкрашенными
ресницами и все ещё держала малыша за кисти рук, пытаясь приподнять его
над полом.
Уже спокойнее и жестче Серёжа повторил:
- Не смей трогать.
Она могла бы одним движением локтя смести Серёжу с дороги. Но ей это,
видимо, и в голову не пришло. Кроме того, рядом с ним были Кузнечик и
Мишка. Она выпустила пленника, он шлепнулся на пол и, сидя, все ещё
повторял:
- Пусти! Пусти! Второклассники притихли.
- Ты чего? Я дежурная, - сказала Мадам Жирафа.
- Дура ты, а не дежурная, - сказал Серёжа.
- Я дежурная, - повторила Лилька.
- Дежурная ты сегодня, а дура каждый день, - почти успокоившись,
объяснил Серёжа.
- И это, к сожалению, неизлечимо, - вежливо добавил Кузнечик.
