тянулись точеные перила. На горбатом полу раскинулись зеленые лунные
квадраты. От них было светло.
Скользя ладонью по перилам, я пошел к открытой двери, из которой
доносился стук часов. Был он громкий, словно в металлический ковшик
роняли железные шарики. Братик обогнал меня, он уже перестал бояться.
Мы вошли в квадратную комнату и сразу увидели часы. Они были очень
старые и громадные, ростом со взрослого мужчину. Стояли они на полу --
такой узкий застекленный шкаф с резными деревянными рыцарями по бокам
дверцы. Рыцари были ростом с Братика. Они стояли, положив руки в боевых
перчатках на перекладины мечей. Я почему-то подумал о меченосцах Данаты.
Высоко вверху за стеклом дверцы мерцал фарфоровый круг с черными
трещинами и медными римскими цифрами. Узорные стрелки показывали без
двух минут двенадцать. Внизу тяжело ходил маятник, похожий на медную
сковородку.
-- Ну, давай, берись за стрелки, -- сказал я. -- Пора.
Валерка с досадой пожал плечами.
-- Да не могу я. Ну... нельзя нам. Ничего не выйдет. Это ты один
можешь. Понимаешь?
Я кивнул и, покосившись на рыцарей, потянул дверцу. Она отошла, и
стук часов стал еще громче. Я поднялся на цыпочки и прикоснулся к
большой стрелке. Она была холодная, как сосулька. Внутри часов нарастало
скрежетанье. Мы напряженно замерли. Скрежетанье исчезло, и мягко,
негромко, толкнулся первый удар.
-- Верти! -- тонко крикнул Братик.
Я завертел стрелку так, что она расплылась в прозрачный круг, на
котором вспыхнули лунные искры. Часы удивленно промолчали, потом ударили
еще два раза. И тут я с отчетливой тоской понял, что мы расстаемся.
Валерка и Братик исчезнут сейчас, и я останусь в этом пустом лунном
одиночестве. Мы даже не успеем ничего сказать друг другу.
Я так не мог!
Рука слегка задержала стрелку.
-- Ну, что ты? -- не сердито, а как-то жалобно крикнул Валерка. --
Крути! Боишься?
Я подумал, что теперь всю жизнь он будет считать меня предателем. И
снова нажал на стрелку. Но тут пришла спасительная мысль.
-- Бесполезно, -- сказал я, устало обернувшись. -- Потому что не
успеть. Ну смотри: один круг -- это один час. В сутках двадцать четыре
часа. В году триста шестьдесят пять суток. А за пятьсот лет? Это больше
четырех миллионов оборотов!
Наяву я ни за что бы не сосчитал так быстро: арифметику всегда еле
тянул на тройку...
Часы ударили последний раз, и навалилась тишина.
Валерка и Братик были рядом, но я не радовался. Им было очень
грустно, и я чувствовал себя виноватым. Надо было все же вертеть стрелки
до конца. Всегда надо вертеть до конца.
-- Тогда пусть возьмет меч, -- вполголоса, но настойчиво сказал
Братик.
-- Какой меч? -- спросил я.
-- Он не тяжелый, -- торопливо сказал Братик. -- Только им надо убить
Железного Змея. Это он держит нас в плену.
-- Сможешь? -- нерешительно и с надеждой спросил Валерка.
Начиналась совсем уже сказка. А у сказки свои правила. Я знал, что
смогу. Убью Железного Змея, и все будет хорошо. Для Валерки и для
Братика. А для меня?
-- Только этот меч на старом кладбище, -- виновато сказал Валерка.
-- Подумаешь...
-- Тогда пойдем?
-- Пойдем.
Мне очень не хотелось идти. Я ни капельки не боялся ночного кладбища,
но опять стало тоскливо. Сказка разворачивалась по своим законам, и я
знал: скоро надо расставаться с Валеркой.
Можно было бы не ходить, придумать что-нибудь, отказаться. Я
чувствовал, что он даже не обидится. Но я шел, потому что ни во сне, ни
наяву дружбу не завоюешь предательством.
Лунные улицы были совсем не похожи на дневные. Афишные тумбы
напоминали маленькие терема. От них падали очень черные тени. На углу,
где раньше стоял киоск, возвышалась трансформаторная будка, очень
странная: на громадном разлапистом пне -- бревенчатая кособокая избушка.
От нее тянулись провода. С пня спрыгнул на асфальт крошечный гном с
электрическим фонариком и юркнул в подворотню. Я не удивился.
Мы вышли на освещенное луной место. Кругом были травянистые холмики и
серые продолговатые камни, похожие на обломки бетонных панелей. На
камнях темнели буквы. Торчало несколько кривых крестов. Один крест --
очень маленький, но на длинной ножке -- ярко блестел.
И вдруг я понял: это воткнутый в холмик меч с крестообразной
рукоятью.
Валерка с Братиком остановились. Я шагнул к мечу. Витая рукоятка с
перекладиной была на уровне моих плеч. Я ухватил ее двумя руками и
потянул. Клинок легко-легко вышел из земли.
На лезвии не осталось ни крошки чернозема. Лунный свет буквально
стекал по сверкающему лезвию. Казалось, он начнет падать с острия
тяжелыми каплями.
Меч был удобный -- рукоятка увесистая, а клинок легкий. Крути над
головой, как хочешь. Я взмахнул им и...
Земля ушла из-под ног, словно пол рванувшегося автобуса. Пространство
сдвинулось, перекосилось... и мы опять оказались в старом доме.
Шкаф из-под часов стоял на прежнем месте, но циферблата и маятника не
было. Вместо них блестел за стеклом дверцы мой меч.
-- Теперь бери смело, -- сказал Валерка.
-- Бери, -- сказал Братик. И я взял, хотя сердце бухало как колокол.
-- Ну, где ваш змей?
-- Пойдем, -- как-то скованно отозвался Валерка. Я его понимал: ему
было неловко, что не он идет на поединок. Но ведь он был не виноват, что
у этой сказки такие законы.
Снова мы пошли по ночному городу. По краям улицы стояли темные
деревья. Идти было грустно.
-- Знаешь, что... -- сказал Валерка.
Я знал. Он хотел сказать, что остался бы, но не может. Обязательно
ему надо туда, где не закончена битва, где он оставил свою трубу.
-- Понимаю... -- сказал я и посмотрел на Братика. Вот Братик,
пожалуй, остался бы. Если с Валеркой. Потому что ему важно одно: чтобы
рядом был старший брат.
Улица становилась все темнее, превращалась в глухую аллею. Стволы и
ветки смыкались, заслоняя лунный свет. А мы шли и шли.
А потом за поворотом ударили по глазам лучи, и мы увидели, что уже
утро, почти день.
Мы стояли на большом пустыре, поросшем чахлой полынью. В полыни
валялся белый конский череп. Костлявый старик таскал за собой на веревке
костлявую козу: искал, где трава получше. На нас он посмотрел со злобой
и опаской.
На краю пустыря желтел глинистый бугор с черной норой, похожей на
подземный ход.
-- Смотрите, -- звонко сказал Братик.
Из черной дыры выбиралось на свет смешное железное чудовище. Этакий
громыхающий Змей Горыныч. Туловище было похоже на ржавую цистерну с
наростами из помятых рыцарских панцирей и кирас. Сзади волочился
членистый хвост из металлических бочек, дырявых ведер и бидонов. Между
ними я заметил несколько сломанных набедренников и налокотников от
старинных лат. Скрежетали крылья из кровельных листов и автомобильных
дверок. Голова щелкала челюстями, как медвежьим капканом. Вместо глаз у
нее блестели треснувшие фары.
Я с любопытством следил за этой живой грудой металлолома. Она вдруг
перестала грохотать, бесшумно поднялась в воздух и понеслась на меня с
нарастающим реактивным свистом.
Без страха, даже без всякой тревоги я поднял навстречу сверкающий
меч. Он прошел сквозь железную рухлядь, как сквозь бумагу. И тут же
вокруг меня стали падать друг на друга гремящие обломки. Последним упало
к моей ноге автомобильное колесо.
-- Вот и все, -- сказал я.
Сухо пахло пылью и полынью.
-- Вот и все, -- повторил Валерка.
Валерка и Братик стояли рядом. Они были рядом со мной но уже как бы
за стеклянной стенкой. Они думали не обо мне. Смотрели мимо, за
горизонт.
"Может быть, останутся все-таки?" -- подумал я, но вслух не спросил.
Знал, что не останутся, и было горько.
Что-то пушистое задело мою ногу. На автомобильном колесе сидел и
зевал рыжий котенок. А я забыл о нем! Я взял котенка на руки, и он,
конечно, опять заурчал. Валерка и Братик смотрели на меня молча.
-- Как же вы попадете домой? -- спросил я.
-- А, теперь это все равно как. Пустяки, -- с какой-то преувеличенной
бодростью откликнулся Валерка. Он уложил поровнее на земле дверцу от
самосвала, пристроил к ней железную стойку, а на нее прицепил
автомобильный руль.
-- Вот и машина, -- сказал он. -- Это ведь неважно... Пора.
Он и Братик встали на дверцу. Я понял, что сейчас они уйдут совсем.
Было нечего сказать на прощанье. Вернее, незачем было говорить.
Валерка смотрел на меня виновато.
Братик вдруг встал на цыпочки и зашептал ему на ухо. Валерка неловко
улыбнулся:
-- Он спрашивает, можно ли взять с собой котенка.
-- Конечно! -- торопливо воскликнул я.
Невидимая стеклянная стенка на несколько секунд растаяла. Братик
прыгнул с дверцы, подошел и торопливо взял в ладошки нашего рыжего
найденыша. Тот даже не перестал урчать.
-- Спасибо, -- одними губами сказал Братик.
Потом они опять встали рядом, и "машина", приподнявшись над землей,
заскользила к горизонту. И сразу стала таять...
-- Может быть, еще вернутся? -- сказал я себе вполголоса.
-- Зачем? -- скрипуче спросил подошедший старик. Я промолчал.
-- Хулиганство одно на уме, -- проворчал он.
У меня скребло в горле: не то от слез, не то от полыни. И болела
рука. На тыльной стороне ладони алел глубокий порез, Видно, царапнуло
обломком железного змея.
"Приложи подорожник, и все пройдет..." -- вспомнил я. И пошел искать
подорожник. Но его не было. За пустырем началась густая трава. Я брел по
ней, и пушистые метелки ласково трогали колени. Я слизывал с руки
капельки крови. Сон угасал, как гаснет киноэкран, когда на кадрах бывает
затемнение.
Я. просыпался, будто проваливаясь в светлую щель. В окно било яркое
утро. Однако сон еще держал меня в мягких ладонях. Я машинально поднес к
губам руку, чтобы слизнуть кровь. Но пореза не было, боль быстро
проходила...
Во дворе хлопала калитка, и деловито орал соседский петух. Я вскочил,
оделся и стал жужжать электробритвой.
И тут пришел Володька, с которым два дня назад мы сильно поссорились.
Он был сам виноват тогда, но обиделся и ушел со слезинками на ресницах.
Ушел, не сказав ничего, не ответив на оклик. Так уходят, чтобы совсем уж
не возвращаться. И мне было очень горько, что он не придет, не будет,
сидя в кресле, листать мои книги, не будет "давить клопов"" на моей
пишущей машинке и рассказывать о своих приключениях. И я хотел даже
найти Володьку, чтобы помириться, хотя и не был виноват. Но не
помирился. Не потому, что я взрослый, а он маленький. Просто он уехал к
своему деду на другой конец города.
И вот он пришел. Вернее, прибежал. Коричневый, в белой маечке,
натянутой на мокрое тело, с влажными волосами. Легкий и тонконогий, как
олененок.
-- Здравствуй! -- сказал он. -- Ты дома? Пойдем купаться! Знаешь,
какая теплая вода! Ну, пойдем... Да?
Он говорил, пританцовывая на пороге, и смотрел веселыми влажными
глазами. И только в глубине этих глаз была виноватинка: "Ты не вспомнишь
обиду?"
А обиды у меня не было. Была только радость, что он вернулся.
И мы, конечно, пошли купаться на пруд, к плотине, где уже собрались
все мальчишки с нашей улицы. По краям тропинки цвела белая кашка,
отчаянно звенели кузнечики, а в небе стояли желтые кучевые облака,
похожие на дирижабли.
Володька прыгал впереди и порой оглядывался. Виноватинки в глазах еще
не совсем исчезли.
Я улыбался ему и вспоминал сон. Хороший сон про возвращение в
детство. Про то, как грустно бывает расставаться с другом, но тут уж
ничего не поделаешь. Раз у него страна, где не доиграна битва и где он
оставил свою трубу.
