велосипеде, отдал его ребятам на целую неделю. А сам лежал дома на
животе и читал роман "Королева Марго". Этот роман ему уступил на
несколько дней Виталька Логинов. За два боевых револьверных патрона.
Поскольку путешествие сорвалось, боезапас Цыпе был не нужен, и держать
его дома он опасался.
Откуда у Цыпы взялись патроны, Митька не знал.
Он увидел их уже у Витальки. Именно на них Митька и поспорил, что
попадет в баронессу, а в случае промаха обещал отдать Витальке свой лук.
- Раз попал, значит, они мои,-объяснил он Матвею. - Виталька сразу
отдаст, у нас по-честному. Я сейчас сбегаю, это рядышком. Ладно, Матвей?
Ну, Матвей.
Потом они шагали к оврагу, и Митьке все еще не верилось. Матвей
вздыхал и ворчал, что патроны старые -наверно, еще с гражданской войны
остались - и добром все это не кончится. Митька осторожно уверял, что
все будет прекрасно.
В конце Садовой улицы на краю оврага паслась костлявая коза. Она
взглянула на Митьку и Матвея, как Адель Францевна.
- Я тебе... -шепотом сказал Митька и погрозил козе кулаком с зажатыми
патронами.
Закоулок, похожий на тир, Матвею не понравился :
- Близко от улицы. Какая-нибудь бабка придет за козой и напугается до
смерти. Отвечай потом...
Наверно, Матвей все-таки побаивался начальства. Они пробирались все
дальше, под укрытие зарослей и глинистых обрывов, пока Митька не взвыл,
напоровшись на крапивную чащу. Матвей взял его в охапку и понес. Стебли
шелестели вокруг брезентовых сапог.
Они выбрали тупичок у глухого откоса за ручьем.
Матвей приспособил среди глиняных комьев ржавую консервную банку. У
Митьки от волнения почти останавливалось сердце, когда он смотрел, как
Матвей открывает кобуру и достает наган. Матвей вынул из барабана два
желтых блестящих патрона и вставил Митькины - потемневшие, с пятнышками
зелени.
Потом они отошли на десять шагов. И Матвей сказал:
- Держи.
Митька взял в ладонь шероховатую рукоятку. Это было оружием. Не
малокалиберка и, уж конечно, не лук. Тяжелый боевой наган, с каким
воевали Чапаев, Щорс и Котовский. Он прочно лежал в руке, только мушка
слегка прыгала.
- Оттяни курок, - сказал Матвей, и Митька с удовольствием оттянул.
И опять стал целиться. Банка казалась крошечной, а мушка никак не
могла остановиться. Не то что у винтовки. Винтовочные мушки слушались
Митьку беспрекословно, а эта...
Выстрел грянул неожиданно для Митьки: спуск был очень легкий. Наган
прыгнул в руке. Уши словно пробками забило. Глиняный комок под банкой
разлетелся в пыль, но сама банка не шелохнулась.
Митька растерянно взглянул на Матвея. Значит, все? Выстрел, промах -
и больше ничего не будет? Но как же так? Почему промах? Ведь Митька
привык всегда-всегда попадать в мишень!
Сквозь плотный звон в ушах Митька услышал голос Матвея:
- Старый патрон. Наверно, поэтому пуля вниз ушла.
Митька закусил губу. Надо было достойно перенести поражение. Он
протянул наган Матвею:
- Твоя очередь. Стреляй.
И стал смотреть на банку. Сейчас она вовсе не казалась маленькой.
Целая кастрюля. Как он мог промахнуться? С десяти шагов...
Матвей легонько хлопнул его по матросскому воротнику:
- Ладно уж, Митька. Пали еще раз. У меня все равно через неделю
стрельбы.
Второй раз Митька попал. Банка подскочила, завертелась волчком. И
Митька тоже чуть не завертелся и не завопил "ура". Но он сдержался и
молча протянул револьвер Матвею...
В свой двор Митька вернулся только вечером. Потому что сначала они
пошли к Матвею домой и чистили револьвер. После этого Митька проводил
Матвея на пост - в сад "Спартак". В саду было малолюдно и спокойно. Они
долго бродили по аллеям и говорили о важных вещах: об оружии, о боях на
Северном фронте в Испании, об учителях, которых знали, о Марке Твене и
фильме "Дети капитана Гранта".
А потом пришел Митька опять в овраг. Шипя и охая от крапивных ожогов,
он пробрался сквозь заросли на прежнее место. Поднял банку. В ней, с
краю, чернела пробоина.
Митька поставил банку среди глиняных комков. Отошел на десять шагов.
Поднял согнутую в локте руку, будто с наганом. Прищурил левый глаз и
отчетливо сказал:
- Т-тах!
Он переживал все заново: надежную тяжесть боевого оружия, грохот и
толчок выстрела и пронзительную радость меткого попадания.
- Т-тах!.. Т-тах!..
Выбравшись на улицу, Митька зашагал домой, и радость не оставляла
его. Он шел вприпрыжку, подбрасывал на ладони две пустых, звонких,
порохом пахнувших гильзы и думал, как еще от калитки крикнет: "Ребятам
Знаете что?.."
Он и крикнул.
Но веселье Митькино разбилось о хмурые взгляды ребят.
Вся компания сидела на крыльце двухэтажного дома и сердито молчала.
Только Вовка Шадрин коротко объяснил:
- Жада сено привез.
И тогда Митька увидел "шатер"". Он стоял под наружной чердачной
лестницей - большой кособокий ящик из ободранной фанеры. Голый какой-то,
маленький и совсем непохожий на штаб грозного стрелкового от ряда.
Дверца косо висела на одной петле.
Митька легонько хлопнул по стенке шатра, и ящик тихо загудел. Словно
жаловался.
- Жада выкинул? - спросил Митька.
- Не мы, конечно, - сказал Павлик.
- Хотел сперва к себе утащить, - объяснил Вовка Шадрин. - Чтоб
курятник сделать. Мы как вцепились...
- Молчи уж. "Вцепились!" - хмыкнула Валентина. - Хорошо, что Серёгин
отец мимо шел. Он Жаде сказал... Тот чуть не упал.
- Мы бы все равно не отдали, - угрюмо сказал Цыпа.
- Ну и зря. Зря, что не отдали, - пожалел Митька.
- Рехнулся? - спросил Сергей.
- Ни капельки. Просто ему еще хуже было бы. Сам бы обратно тащил, на
своем горбу. Под конвоем. Потому что я бы милиционера попросил помочь, у
меня знакомый есть. Сегодня познакомились на улице. Знаете какой
человек! Два раза дал из нагана стрельнуть.
Все молчали, потому что стало неловко: такое вранье даже в детском
саду считалось неумелым.
Митька небрежно сказал:
- Не верите? Глядите. Узнаете?
Он протянул Витальке и Цыпе две гильзы.
Виталька и Цыпа одинаково приоткрыли рты. Гильзы были те самые: одна
с косой царапиной, другая с круглым зеленым пятнышком. От гильз пахло
порохом, а в капсюлях виднелись ямки.
- Чо такое? Чо такое? - забеспокоился Вовка Шадрин и сунул курчавую
голову между Виталькой и Цыпой.
Митька усмехнулся, захлопнул ладонь и полез по чердачной лестнице,
чтобы устроиться там на высоте, на удобной широкой ступеньке. Отряд
молча двинулся за ним.
- А ну рассказывай, - велел Виталька.
И Митька стал рассказывать. Про тумбу, про овраг, про выстрелы. Про
то, что Матвей обещал зайти в гости, и, может быть, он даже покажет
ребятам наган...
Пока он говорил, пришли сумерки. Василиса Тимофеевна, косясь на
мальчишек, загнала в сарай кур и драного Петю. Мать крикнула из окна
Павлика Шагренева, и он крикнул в ответ:
- Не пойду!
И никто не пошел бы. Им хорошо было вместе. Им просто позарез надо
было сейчас быть вместе.
От земли теплыми слоями поднимался нагретый за день воздух. Длинное
пунцовое облако, похожее на громадное перо, горело над забором. Вдалеке
дробно, как пулеметы, стучали на рельсовых стыках составы.
- Алёха, мой брат двоюродный, сегодня на планере летал, - сказал
Серёга. - Вот бы полетать, ага?
Все промолчали, потому что и так было ясно, что "вот бы полетать".
В сарае тихо замычала Жадина корова.
- Мается, бедная, - сказала Валька. - Зарезал Жада ее теленочка.
- Он за деньги хоть кого зарежет, - сказал Вовка и плюнул. -
Сквалыга! Даже ящик хотел забрать, не мог удержаться от жадности.
- Откуда такие люди берутся? - удивленно спросил Павлик. - Правда,
ребята, даже непонятно.
- Потому что буржуйская натура, - отрезал Цыпа.
И словно в ответ, на Жадиной веранде обрадовапно взревел патефон:
Я - кукарача!
Я - кукарача!
Вовка обеспокоенно завозился. Он сидел выше всех, а сейчас еще
поднялся на ноги. И смотрел через забор во двор Василия Терентьевича.
- Не дали тогда мне расстрелять эту бандуру, - с упреком произнес он.
- Сядь, - велел Митька. - Ты мне ногой по затылку стукнул.
Павлик Шагренев задумчиво сказал:
- Если бы достать такой репродуктор, как на стадионе... Мы бы с папой
все остальное сделали, чтобы пластинки играть. Жала завел бы свою
"кукарачу", а мы бы свою хорошую песню. Жадин патефон и не услыхал бы
никто.
- Он охрип бы и лопнул от натуги вместе с хозяином, - заметил Митька.
- Зачем репродуктор? - сказала Валька. - Вон у Вовки голос громче
всякого радио. Ты, Вовка, запел бы что-нибудь. Это лучше всякой пули.
Никакой патефон тебя не переорет.
- А что! Я могу! - неожиданно сказал Вовка и крикнул: - "А ну-ка
песню нам пропой, веселый ветер!"
Голос был в самом деле отчаянно громкий. Ясный и отчетливый. Даже в
ушах зазвенело. Но, кроме голоса, был у Вовки еще хороший слух. И может
быть, сам того не желая, Вовка с протестующего крика перешел на мелодию:
...Веселый ветер,
Веселый ветер!
Моря и горы ты обшарил все на свете...
Сейчас эта песня старая и привычная. А тогда была она совсем новой.
Она прилетела к ребятам с экранов, из нового фильма, где их ровесник
Роберт Грант неустрашимо рвался на помощь отцу-капитану. Были в песне
синие ветры, зов морей и яростная уверенность, что "кто ищет, тот всегда
найдет".
Не прерывая песни. Вовка вскочил и начал подниматься по лестнице. Так
же, как поднимался по вантам к верхушке мачты Роберт Грант. И ребята
ринулись за ним.
Они любили хорошие песни, только раньше как-то стеснялись петь
вместе. Но сейчас в песне была их борьба, их протест и гордость. И они
подхватили слова о веселом ветре, разнесли их с высоты на весь квартал-
звонкие слова о смелости и мальчишечьей правоте.
Жестяная глотка патефона заскрипела и умолкла. Жадин голос на веранде
нерешительно сказал:
- Хулиганство...
Это случилось в промежутке между куплетами, и ребята услышали. Они
засмеялись. Безбоязненно и торжествующе, потому что слишком явным было
Жадина бессилие. А потом они закончили песню, и Вовка тут же завел
новую:
Все выше, и выше, и выше
Стремим мы полет наших птиц!
И они подхватили опять, удивляясь, как здорово, как слаженно звучит
их неожиданный хор.
Митькин отец вышел на крыльцо и слушал, подняв голову.
- Идите к нам, Петр Михайлович, песни петь! - крикнула Валька.
- Голос теперь не тот, Валя, - сказал он. - А то бы я спел, честное
слово. Вот Алеша пусть идет.
Лешка, деловито сопя, стал карабкаться к ребятам.
Патефон порывался выплюнуть лихой фокстрот, но умолк, не доиграв. А
ребята пели:
Кра-сно-флотцы!
Недаром песня льется!
Недаром в ней поется,
Как мы на море сильны!
А потом пришло время для песни, которая была главной. Главной - в ту
пору.
Ее пели по-русски и по-итальянски. По-испански и по-немецки, у нее
было много переводов, а кто не знал слов, находил их тут же.
И, быть может, перевирая незнакомые слова, но зато со звонкой силой
выводил Вовка в высоте:
Аванти, пополо, а ля рискосса!
Бандьера росса,
Бандьера росса!
И с той же силой повторяли Валька и мальчишки:
Вперед, товарищи! Гори над нами
Победы знамя,
Свободы знамя!
Потом Митька вспомнил немецкий припев:
Ди ротэ фанэ,
Ди ротэ фанэ..,
И совсем притихла улица, слушая боевую песню Испании:
Ты, знамя алое,
Красней зари,
Ты, знамя красное,
Гори, гори...
Они стояли и пели у самой крыши, среди тополиной листвы, под бледными
июньскими звездами, веселые, абсолютно бесстрашные, готовые лететь
навстречу всем пулям и штыкам, навстречу всем врагам. Вместе с песней,
