Легенда стала возникать почти тотчас же, и Эдгар от души позабавился
бы, помогая ее творить, придумывая чтоѕнибудь новое, путая людей, отда-
вая свое бесценное воображение на службу мифическому жизнеописанию.
Перевод с испанского Н. БОГОМОЛОВОЙ Перевод с испанского Н. БОГОМОЛО-
Хулио Кортасар
Другое небо
Рассказ
(Из книги "Все огни - огонь")
Перевод Н. Трауберг
1
Ces yeux ne t'appartiennent
pas... ой les as tu pris? 1
....IV, 5
Иногда я думал, что все скользит, превращается, тает, переходит само
собой из одного в другое. Я говорю "думал", но, как ни глупо, надеюсь,
что это еще случится со мной. И вот, хотя стыдно бродить по городу, ког-
да у тебя семья и служба, я порой повторяю про себя, что, пожалуй, уже
пора вернуться в, свой квартал и забыть о бирже, где я служу, и, если
немного повезет, встретить Жозиану и остаться у нее на всю ночь.
Бог знает, давно ли я это повторяю, и мне нелегко, ведь было время,
когда все шло само собой и, только задень плечом невидимый угол, попа-
дешь неожиданно в тот мир. Пойдешь пройтись, как ходят горожане, у кото-
рых есть излюбленные улицы, и оказываешься чуть не всякий раз в царстве
крытых галерей - не потому ли, что галереи и проулки были мне всегда
тайной родиной? Например, галерея Гуэмес, место двойное, где столько лет
назад я сбросил с плеч детство, словно старый плащ. Году в двадцать
восьмом она была зачарованной пещерой, где неясные проблески порока све-
тили мне сквозь запах мятных леденцов, и вечерние газеты вопили об
убийствах, и горели огни у входа в подвал, в котором шли бесконечные
ленты реалистов. Жозианы тех лет смотрели на меня насмешливо и по-мате-
рински, а я, с двумя грошами в кармане, ходил, как взрослый, заломив
шляпу, заложив руки в карманы, и курил, потому что отчим предрек мне
умереть от сигарет. Лучше всего я помню запахи и звуки, и ожиданье, и
жажду, и киоск, где продавали журналы с голыми женщинами и адресами мни-
мых маникюрш. Я уже тогда питал склонность к гипсовому небу галерей, к
грязным окошкам, к искусственной ночи, не ведающей, что рядом - день и
глупо светит солнце. С притворной небрежностью я заглядывал в двери, за
которыми скрывались тайны тайн, и лифт возносил людей к венерологам или
выше, в самый рай, к женщинам, которых газеты зовут порочными. Там лике-
ры, лучше бы - зеленые, в маленьких рюмках, и лиловые кимоно, и пахнет
там, как пахнет из лавочек (на мой взгляд - очень шикарных), сверкающих
во мгле галерей непрерывным рядом витрин, где есть и хрустальные флако-
ны, и розовые лебеди, и темная пудра, и щетки с прозрачными ручками.
Мне и теперь нелегко войти в галерею Гуэмес и не растрогаться чуть
насмешливо, вспомнив юные годы, когда я чуть не погиб. Прелесть былого
не тускнеет, и я любил бродить без цели, зная, что вот-вот войду в мир
крытых галереек, где пыльная аптека влекла меня больше, чем витрины ши-
роких, наглых улиц. Войду в Галери Вивьен или в Пассаж-де-Панорама, где
столько тупичков и переулков, ведущих к лавке букиниста или к бюро путе-
шествий, не продавшему ни билета; в маленький мир, выбравший ближнее не-
бо, где стекла - грязны, а гипсовые статуи протягивают вам гирлянду; в
Галери Вивьен, за два шага от будней улицы Реомюра или биржи (я на бирже
служу). Войду в мой мир - я и не знал, а он был моим, когда на углу Гуэ-
мес я считал студенческие гроши и прикидывал, пойти мне в бар-автомат
или купить книжку или леденцов в прозрачном фунтике, и курил, моргая от
дыма и трогая в глубине кармана пакетик с невинной этикеткой, приобре-
тенный в аптеке, куда заходят одни мужчины, хотя и надеяться не мог пус-
тить его в дело, слишком я был беден и слишком по-детски выглядел.
Моя невеста, Ирма, никак не поймет, почему я брожу в темноте по цент-
ру и по южным кварталам, а если б она знала, что особенно я люблю Гуэ-
мес, она бы ужасно удивилась. Для нее, как и для матери, нет лучшего
места, чем диван в гостиной, и лучшего занятия, чем кофе, ликер и то,
что зовется беседой. Ирма - кротчайшая из женщин, я никогда не говорил
ей о том, чем живу, и потому, наверное, стану хорошим мужем и хорошим
отцом, чьи дети, кстати, скрасят старость моей матери. Наверное, так и
узнал я Жозиану - нет, не только из-за этого, мы ведь могли встретиться
и на бульваре Пуассоньер или на Рю-Нотр-Дам-де-Виктуар, а на самом деле
мы впервые взглянули друг на друга в самых недрах Галери Вивьен, под
сенью гипсовых статуй, дрожащих в газовом свете (венки трепетали в
пыльных пальцах муз), и я сразу узнал, что тут ее место, и нетрудно ее
встретить, если ты бываешь в кафе и знаком с кучерами. Может быть, это
случайно, но мы встретились с ней, когда в мире высокого неба, в мире
без гирлянды, шел дождь, и я счел это знаком, и не подумал, что просто
столкнулся со здешней девкой. Потом я узнал, что в те дни она не отходи-
ла от галереи, потому что снова пошли слухи о зверствах Лорана, и ей бы-
ло страшно. Страх придал ей особую прелесть, она держалась почти робко,
Но не скрывала, что я ей очень нравлюсь. Помню, она глядела на меня и
недоверчиво и пылко и расспрашивала поравнодушней, а я не верил себе, и
радовался, что она живет тут же, наверху, и просил ее пойти к ней, а не
в отель на улице Сантье, хотя там она многих знала и ей было бы спокой-
ней. Потом она поверила, и мы смеялись ночью, что я мог оказаться Лора-
ном. Мансарда была точь-в-точь как в дешевой книжке, а Жозиана - так
прелестна, и так боялась убийцы, пугавшего Париж, и прижималась ко мне,
когда мы говорили о его злодействах.
Мать знает всегда, если я не спал дома, и хотя ничего не скажет (это
было бы глупо), дня два смотрит на меня то ли робко, то ли оскорбленно.
Я понимаю прекрасно, что Ирме она не проговорится, но все ж надоело, ма-
теринский присмотр уже ни к чему, а еще досадней, что в конце концов
я-то и явлюсь с цветком или с коробкой конфет, и само собой станет ясно,
что ссора кончена, и сын-холостяк снова живет, как люди. Жозиана радова-
лась, когда я описывал ей эти сцены, и там, в нашем царстве галереек,
они стали своими так же просто, как их герой. Она, Жозиана, очень чтила
семейные связи, и свойство, и родство; я не люблю говорить о своем, но о
чем-то говорить надо, а все, о чем поведала она, было уже переговорено,
вот мы и возвращались почти неизбежно к моим холостяцким затруднениям.
И это мне было тоже на руку, Жозиана любила галерейки - потому ли,
что там жила, или потому, что там было тепло и сухо (мы познакомились в
начале зимы, шел ранний снег, а в галереях, у нас, было весело и его не
замечали). Мы ходили вдвоем, когда оставалось время, то есть когда один
человек (она не хотела называть его) был ублажен и отпускал ее поразв-
лечься. Мы мало говорили о нем - я спрашивал, конечно, а она, конечно,
лгала о деловых отношениях, и само собой подразумевалось, что он - хозя-
ин, достаточно тактичный, чтобы не лезть на глаза. Потом я решил, что он
рад, когда я хожу с Жозианой, потому что в те дни все особенно боялись,
убийца снова натворил дел на Рю-д'Абукир, и она, бедняжка, не посмела бы
уйти в темноте от Галери Вивьен. В сущности, мне полагалось благодарить
и Лорана, и хозяина, из-за этих страхов я бродил с Жозианой по перехо-
дам, заглядывал в кафе и все больше понимал, что становлюсь другом де-
вушке, с которой, казалось бы, ничем и не связан. Мы говорили глупости,
молчали и понемногу, постепенно убеждались в нашей нежной дружбе. Я при-
выкал к чистой, маленькой каморке, так вписывавшейся в галереи. Вначале
я поднимался ненадолго, у меня не хватало денег на ночь, да и ее ждал
другой, побогаче, и я ничего не успевал разглядеть, а позже, дома, где
единственной роскошью были журналы и серебряный чайник, вспоминал, и ни-
чего не помнил, кроме самой Жозианы, и засыпал, словно она еще в моих
объятиях. Но с дружбой пришли и права; а может, Жозиана уговорила хозяи-
на, и он разрешил ей оставлять меня на ночь, и комната стала заполнять
перерывы наших, не всегда легких, бесед. Все куклы, все картинки, все
безделушки поселились в моей памяти и помогали лгать, когда я возвращал-
ся домой и говорил с матерью или с Ирмой о политике и о болезнях.
Потом пришло и другое, например - смутный абрис того, кого она звала
американцем, но сперва всем владел страх перед тем, кто, если верить га-
зетам, звался Лораном-душителем. Если я решаюсь вспомнить Жозиану, я ви-
жу, как мы входим в кафе на Рю-де-Женер, садимся на малиновый плюш, здо-
роваемся с друзьями, и сразу всплывает Лоран, все только о нем и гово-
рят, а я утомился за день от работы и оттого, что на бирже, в перерывах,
коллеги и клиенты тоже говорили о его последнем злодействе, и я думал
теперь, кончится ли этот тяжкий сон, будет ли снова так, как, по моим
представлениям, было здесь прежде (хотя тогда я тут не был), или жутким
забавам нет конца. А хуже всего - говорю я Жозиане, спросив грогу, кото-
рый так нужен в снег, - хуже всего, что мы его не знаем и зовем Лораном,
потому что одна ясновидящая узрела в своем стеклянном шаре, как убийца
писал кровавыми пальцами собственное имя, а газеты не хотят перечить то-
му, во что верит народ. Жозиана не глупа, но никто не убедит ее, что
злодея зовут иначе, и нечего спорить с ней, когда, испуганно мигая сини-
ми глазами, она смотрит как бы невзначай на молодого человека, высокого
и сутулого, который вошел в кафе и, не здороваясь ни с кем, прислонился
к стойке.
- Может быть... - прерывает она мое наспех придуманное утешение, - а
подниматься мне одной. Если ветер задует свечу, когда я буду на лестни-
це... Темно, я одна...
- Ты редко идешь одна, - смеюсь я.
- Вот, тебе смешно, а бывает, особенно в снег или в дождь, идешь под
утро...
Она расписывает, как он притаился на площадке или, не дай господь, в
комнате (дверь он открыл всесильной отмычкой). За соседним столом вздра-
гивает Кики, и ее нарочитый крик отдается в зеркалах. Нас, мужчин, очень
веселит этот кокетливый страх, и мы снисходительно и важно охраняем под-
ружек. Хорошо курить трубку в кафе, когда дневная усталость растворяется
в вине и в дыме, а женщины хвастают шляпами, боа и смеются пустякам; хо-
рошо целовать Жозиану, хотя она задумчиво глядит на пришельца, почти
мальчика, который стоит спиной к нам и мелкими глотками пьет абсент,
опираясь на стойку. А все же удивительное дело: подумаешь о Жозиане (я
всегда вспоминаю ее в кафе, снежным вечером, за разговором об убийце), и
тут же в памяти явится тот, кого она звала американцем, и стоит спиною к
ней, и пьет абсент. Я тоже зову его американцем или аргентинцем, она
убедила меня, что он - оттуда, ей говорила Рыжая, та с ним спала еще до
того, как они с Жозианой поругались, кому на каком углу стоять или когда
стоять, и зря, они ведь очень дружат. Так вот, Рыжая сказала, что он ей
сам признался, иначе и не угадаешь, у него совсем нет акцента. Сказал
он, когда раздевался - кажется, снимал ботинки; надо же, в конце концов,
о чем-то говорить.
- Вот он какой, совсем мальчишка. Правда, как из школы, только высо-
кий? А ты бы послушал Рыжую!.. Жозиана всегда сплетала пальцы, когда
рассказывала страшное, и расплетала, и сплетала снова. Она поведала мне
об его требованиях (не особенно, впрочем, странных), об отказе Рыжей и о
том, как угрюмо он ушел. Я спросил, приглашал ли он ее. Нет, как можно,
ведь все знают, что они с Рыжей - подруги. Он сам тут живет, про всех
слышал, и, пока она говорила, я посмотрел на него снова и увидел, как он
платит за абсент, бросает монетку на свинцовое блюдце, а нас (будто мы
исчезли на бесконечный миг) окидывает пристальным, пустым взглядом,
словно застрял в сновиденьях и не хочет проснуться. Он был молод и хо-
рош, но от такого взгляда волей-неволей вспоминались жуткие слухи об
