убийствах. Я тут же сказал об этом ей.
- Кто, он? Ты спятил! Да ведь Лоран...
К несчастью, никто ничего не знал, хотя и Кики и Альбер помогали нам
для потехи обсуждать разные версии. Подозрение наше рухнуло, когда хозя-
ин, слышавший все разговоры, вспомнил, что кое-что о Лоране известно: он
может задушить одной рукой. А этот сопляк... куда ему! Да и вообще позд-
но, пора идти, мне хотя бы, потому что Жозиану ждет в мансарде тот, дру-
гой, по праву владеющий ключом, и я провожу ее один пролет, чтоб не боя-
лась, если погаснет свеча, и я вдруг устал, и смотрел, как она идет, и
думал, что она, наверное, рада, а мне сказала неправду, и потом я вышел
на скользкий тротуар, под снег, и пошел куда глаза глядят, и вышел вдруг
на дорогу, и сел в трамвай, где люди читали вечерние газеты или глядели
в окошко, словно хоть что-то увидишь в такой тьме, в этих кварталах.
Не всегда удавалось мне дойти до галереек или застать Жозиану свобод-
ной. Иногда я просто бродил по проулкам, разочарованно слонялся, убежда-
ясь понемногу, что и ночь - моя возлюбленная. В час, когда загорались
газовые рожки, наше царство оживало, кафе обращалось в биржу досуга и
радости, и люди жадно пили хмельную смесь заката, газет, политики, прус-
саков, бегов и страшного Лорана. Я любил выпивать понемногу то там, то
сям, спокойно поджидая, когда на углу галерейки или у витрины встанет
знакомый силуэт. Если она была не одна, она давала мне понять (у нас был
знак), когда освободится; иногда же - только улыбалась, и я уходил бро-
дить по галереям. В такие часы я исследовал и узнал самые дальние углы
Галери Сент-Фуа, к примеру, и недра Пассаж-дю-Каир, но, хотя они нрави-
лись мне больше, чем людные улицы (а были и такие - Пассаж-де-Прэнс,
Пассаж-Верде), хотя они нравились мне больше, я, сам не знаю как, любым
путем, приходил к Галери Вивьен не только ради Жозианы, но и ради надеж-
ных решеток, обветшалых фигур и темных закоулков галереи Пас-
саж-де-Пти-Пэр, ради всего этого мира, где не надо думать об Ирме и
распределять время, и можно плыть по воле случая и судьбы. Мнение за что
зацепиться памятью, и я не скажу, когда же именно мы снова заговорили об
американце. Как-то я увидел его на углу Рю-Сен-Мар. Он был в черном пла-
ще, модном лет за пять до того (тогда их носили с высокой широкополой
шляпой), и мне захотелось спросить его, откуда он родом. Однако я предс-
тавил себе, как холодно и злобно принял бы такой вопрос я сам, и не по-
дошел. Жозиана сказала, что зря, - наверное, он был ей интересен, она
обижалась за своих и вообще страдала любопытством. Она вспомнила, что
ночи две назад вроде бы видела его у Галери Вивьен, хотя он там бывал
нечасто.
- Не нравится мне, как он смотрит, - говорила она. - Раньше я и вни-
мания не обращала, но когда ты сказал про Лорана...
- Да я шутил! Мы сидели с Кики и Альбером, а он ведь шпик, сама зна-
ешь. Он бы непременно сообщил. За голову Лорана хорошо заплатят.
- Глаза нехорошие, - твердила она. - Смотрит в сторону, а все, как
есть, видит. Подойдет ко мне - убегу, истинный крест.
- Мальчишки испугалась! А может быть, по-твоему, мы, аргентинцы, вро-
де обезьян?
Все знают, чем кончаются такие беседы. Мы пили грог на Рю-де-Женер и,
пройдясь по галереям, заглянув в театры на бульваре, поднимались к ней,
а там смеялись до упаду. Были недели (нелегко мерить время, если счаст-
лив), когда мы смеялись постоянно, даже глупость Бадэнге2 и угроза войны
смешили нас. Просто глупо, что такая гадость, как Лоран, могла унять на-
ше веселье - но так было. Он убил еще одну женщину на Рю-Борегар, совсем
рядом, - и мы в кафе приуныли, и Марта, прибежавшая, чтоб крикнуть нам
новость, зашлась в истерике, и мы кое-как проглотили душивший нас клу-
бок. В тот вечер полиция прочесала квартал, все кафе, все отели, Жозиана
пошла за хозяином, и я отпустил ее, потому что тут была нужна высочайшая
помощь. На самом же деле все это сильно меня огорчало - галерейки не для
того, совсем не для того, - и я пил с Кики, а потом с Рыжей, которая хо-
тела помириться через меня с Жозианой. У нас пили много, и в жарком об-
лаке, в винном чаду, в гуле голосов мне почудилось, что ровно в полночь
американец сел в угол и заказал абсент - как всегда, изящно, рассеянно и
странно. Я пресек откровенности Рыжей и сказал, что сам все знаю, вкус у
него неплохой, ругать не за что; она замахнулась в шутку, и мы еще смея-
лись, когда Кики снизошла и сообщила, что бывала у него. Пока Рыжая еще
не впилась в нее ноготками вопроса, я спросил, как же он живет, какая у
него комната. "Большое дело - комната!" - бросила Рыжая; но Кики снова
нырнула в мансарду на Рю-Нотр-Дам-де-Виктуар и, словно плохой фокусник,
извлекала из памяти серую кошку, кучи исписанной бумаги, большой рояль,
и опять бумаги, и снова кошку, которая, должно быть, осталась лучшим
воспоминанием.
Я не мешал ей, и глядел в тот угол, и думал, что, в сущности, очень
просто подойти и сказать что-нибудь по-испански. Потом я чуть не встал
(и до сих пор, как многие, не знаю, почему я не решился), но остался с
девицами, и закурил новую трубку, и спросил еще вина. Не помню, что я
чувствовал, когда поборол свое желание, - тут был какой-то запрет, мне
казалось, что я вступлю в опасную зону. И все же я так жалею, что не по-
шел, словно это могло меня спасти. От чего спасти, в сущности? От этого:
тогда б я не думал теперь все время, без перерыва, почему же я не встал,
и знал бы Другой ответ, кроме беспрерывного курения, дыма и ненужной,
смутной надежды, которая идет со мной по улицам, как шелудивый пес.
2
Ou sont-ils passes, les bees de gaz?
Que sont-elles devenues, les
vendeuses d'amour? 3 ...VI, 1
Понемногу я убедился, что времена пошли плохие и, пока Лоран и прус-
саки так сильно нас тревожат, в галереях уже не будет, как было. Мать,
наверное, поняла, что я сдал, и посоветовала принимать таблетки, а Ирми-
ны родители (у них был домик на острове) пригласили меня отдохнуть и по-
жить здоровой жизнью. Я отпросился на полмесяца и неохотно поехал к ним,
заранее злясь на солнце и москитов. В первую же субботу под каким-то
предлогом я вырвался в город и пошел, как по волнам, по размякшему ас-
фальту. От этой глупой прогулки осталось все же хотя бы одно хорошее
воспоминанье: когда я вошел в галерею Гуэмес, меня окутал запах кофе,
крепкого, почти забытого, - в галереях пили слабый, подогретый. Я обра-
довался и выпил две чашки без сахару, смакуя, обжигаясь и нюхая. Потом,
до вечера, все пахло иначе; во влажном воздухе, словно вода в колодцах,
стояли запахи (я шел домой, обещал матери поужинать с ней вместе), и с
каждым колодцем запах был резче, злее, пахло мылом, табаком, кофе, ти-
пографией, мате, пахло зверски, и солнце с небом тоже становились все
злей и суше. Не без досады я забыл о галереях на несколько часов, а ког-
да возвращался через Гуэмес (неужели это было в те полмесяца? Наверное,
я спутал две поездки, а в сущности - это не важно), тщетно ждал, что мне
в лицо ударит радостный аромат кофе. Запах стал обычным, сменился слад-
коватой вонью опилок и несвежего пива, сочащейся из здешних баров, -
быть может, потому что я снова хотел встретить Жозиану и даже надеялся,
что страх и снегопады наконец кончились. Кажется, в те дни я понял хоть
немного, что все пошло иначе, однако желания тут мало, и прежний ритм не
вынесет меня к Галери Вивьен, а может, я просто вернулся на остров, что-
бы не расстроить Ирму, - зачем ей знать, что единственный мой отдых сов-
сем не с ней? Потом опять не выдержал, уехал в город, ходил до изнемо-
женья, рубашка прилипла к телу, я пил пиво и все чего-то ждал. Выходя из
последнего бара, я увидел, что, завернув за угол, попаду туда, к себе, и
обрадовался, и устал, и смутно почувствовал, что дело плохо, потому что
страх тут по-прежнему царил, судя по лицам, по голосу Жозианы, стоявшей
на своем углу, когда она жалобно хвасталась, что сам хозяин обещал защи-
щать ее. Помню, между двумя поцелуями я мельком увидел его в глубине га-
лереи, в длинном плаще, защищавшем от мокрого снега.
Жозиана была не из тех, кто укоряет, что ты долго не был, и я задумы-
вался порой, замечает ли она время. Мы вернулись под руку к Галери
Вивьен и поднялись наверх, но позже поняли, что нам не так хорошо, как
раньше, и решили, должно быть, что это - из-за здешних тревог; война бы-
ла неизбежна, мужчины шли в армию (она говорила об этом важно, казенными
словами, с почтеньем и восторгом невежды), люди боялись, злились, а по-
лиция никак не могла поймать Лорана. Чтоб утешиться, казнили других,
например отравителя, о котором болтали в кафе на Рю-де-Женер, когда еще
не кончился суд; но страх рыскал по галереям, ничего не изменилось с на-
шей встречи, даже снег шел, как тогда.
Чтоб развлечься, мы пошли погулять, холода мы не боялись, ей надо бы-
ло показать новое пальто на всех углах, где ее подруги ждали клиентов,
дуя на пальцы и грея руки в муфтах. Мы не часто ходили вот так по
бульварам, и я подумал, что среди витрин все же как-то спокойнее. Когда
мы ныряли в переулок (ведь надо показать пальто и Франсине и Лили), ста-
новилось страшней, но наконец обновку все посмотрели, и я предложил пой-
ти в кафе, и мы побежали по Рю-де-Круассон, и свернули обратно, и спря-
тались в тепле, среди друзей. К счастью, о войне в этот час подзабыли,
никто не пел грязноватых куплетов о пруссаках, было так хорошо сидеть с
полным бокалом, недалеко от печки, и случайные гости ушли, остались
только мы, свои хозяину, здешние, и Рыжая просила у Жозианы прощенья, и
они целовались, и плакали, и даже дарили что-то друг другу. Мы были как
бы сплетены в гирлянду (позже я понял, что гирлянды бывают и траурные),
за окном шел снег, бродил Лоран, мы сидели в кафе допоздна, а в полночь
узнали, что хозяин ровно пятьдесят лет простоял за стойкой. Это надо бы-
ло отпраздновать; цветок сплетался с цветком, бутылки множились, их ста-
вил хозяин, мы почитали его дружбу и усердие, и к трем часам пьяная Кики
пела опереточные арии, а Жозиана и Рыжая, обнявшись, рыдали от счастья и
абсента, и, не обращая на них внимания, Альбер вплетал новый цветок,
предложив отправиться в Рокет4, где ровно в шесть казнили отравителя, и
хозяин растрогался, что полвека беспорочной службы увенчиваются столь
знаменательно, и обнимался с нами, и рассказывал о том, что жена его
умерла в Лангедоке, и обещал нанять фиакры.
Потом пили еще, вспоминали матерей и детство, ели луковый суп, сва-
ренный на славу Рыжей и Жозианой, пока Альбер и я обнимались с хозяином,
клялись в вечной дружбе и грозили пруссакам. Наверное, суп и сыр охлади-
ли нас - мы как-то притихли, и нам было не по себе, когда запирали кафе,
гремя железом, и холод всей земли поджидал нас у фиакров. Нам было лучше
поехать вшестером, мы б согрелись, но хозяин жалел лошадей и посадил в
первый фиакр, с собой вместе. Рыжую и Альбера, а меня поручил Кики и Жо-
зиане, которые, как он сказал, были ему вроде дочек. Мы посмеялись над
этим с кучерами и отошли немного, пока фиакр пробирался к Попэнкуру и
кучер усердно делал вид, что гонит вскачь, понукает коней и даже стегает
их кнутом. Из каких-то неясных соображений хозяин настоял, чтобы мы ос-
тановились поодаль, и, держась за руки, чтоб не поскользнуться, мы под-
нялись пешком по Рю-де-ла-Рокет, слабо освещенной редкими рожками, среди
теней, которые в полоске света оборачивались цилиндрами, или фиакром,
или людьми в плащах и сливались в глубине улицы с большой и черной тенью
тюрьмы. Скрытый, ночной мир толкался, делился вином, смеялся, взвизги-
вал, шутил, и наступало молчанье, или вспыхивал трут, вырывая лица из
мрака, а мы пробирались, стараясь держаться вместе, словно знали, что
только так мы искупим свой приход. Гильотина стояла на пяти каменных
