опорах, и слуги правосудия неподвижно ждали меж нею и каре солдат, дер-
жавших ружья с примкнутым штыком. Жозиана впилась мне ногтями в руку и
так тряслась, что я хотел повести ее в кафе, но их тут не было, а она ни
за что не соглашалась уйти. Держа под руку меня и Альбера, она подпрыги-
вала, чтоб рассмотреть машину, и снова впивалась мне в рукав и, наконец,
схватив меня за шею, пригнула мою голову и поцеловала меня, укусила в
истерике, бормоча то, что я редко от нее слышал, и я на миг возгордился,
словно получил над ней власть. Истым ценителем был один Альбер; он курил
сигару и, чтоб убить время, наблюдал за церемонией, прикидывая, что бу-
дет делать преступник в последний момент и что происходит в тюрьме (он
откуда-то это знал). Сперва я жадно слушал, узнавал все детали ритуала,
но постепенно, медленно, оттуда, где нет ни его, ни Жозианы, ни праздни-
ка, что-то надвигалось на меня, и я все больше чувствовал, что я - один,
что все не так, что под угрозой мой мир галереек, нет, хуже - все мое
здешнее счастье только обман, пролог к чему-то, ловушка среди цветов,
словно гипсовая статуя дала мне мертвую гирлянду (я еще вечером думал,
что все сплетается), дала венок, и я понемногу скольжу из невинного
опьянения галереи и мансарды в ужас, в снег, угрозу войны, туда, где хо-
зяин справляет юбилей и зябнут на заре фиакры и Жозиана, вся сжавшись,
прячет лицо у меня на груди, чтоб не видеть казни. Мне показалось (ре-
шетки дрогнули, и офицер дал команду), что это, по сути, конец, сам не
знаю чего, ведь жить я буду, и ходить на биржу, и видеться с Жозианой,
Альбером и Кики. Тут Кики стала колотить меня по плечу, повернувшись к
приоткрывшимся решеткам, и мне пришлось взглянуть туда, куда глядела она
и удивленно и насмешливо, и я увидел чуть не рядом с хозяином сутулова-
тую фигуру в плаще, и узнал американца, и подумал, что и это вплетается
в венок, словно кто-то спешит доплести его до зари. А больше я не думал
- Жозиана со стоном прижалась ко мне, и там, в большой тени, которую ни-
как не могли разогнать две полоски света, падавшие от газовых рожков,
забелела рубаха между двумя черными силуэтами. Белое пятно поплыло, ис-
чезло, возникло, а над ним то и дело склонялся еще один силуэт, и обни-
мал его, или бранил, или тихо говорил с ним, или давал что-то поцело-
вать, а потом отошел, и пятно чуть приблизилось к нам в рамке черных ци-
линдров, и вдруг что-то стали делать ловко, словно в цирке, и, отделив-
шись от машины, его схватили какие-то двое, и дернули, будто сорвали с
плеч ненужное пальто, и толкнули вперед, и кто-то глухо крикнул - то ли
Жозиана у моей груди, то ли само пятно, скользившее вниз в черной маши-
не, где что-то двигалось и гремело. Я подумал, что Жозиане дурно, она
скользила вдоль меня, словно еще одно тело падало в небытие, и я поддер-
жал ее, а ком голосов рассыпался последними аккордами мессы, грянул в
небе орган (заржала лошадь, почуяв запах крови), и толпа понесла нас
вперед под крики и команды. Жозиана плакала от жалости, а я видел поверх
ее шляпы растроганного хозяина, гордого Альбера и профиль американца,
тщетно пытавшегося разглядеть машину - спины солдат и усердных чиновни-
ков закрывали ее, видны были только пятна, блики, полоски, тени в
мельканье плащей и рук, все спешили, все хотели выпить, согреться, выс-
паться, и мы хотели того же, когда ехали в тесном фиакре к себе в квар-
тал и говорили, кто что видел, и успели между Рю-де-ла-Рокет и биржей
все сопоставить, и поспорить, и удивиться, почему у всех по-разному, и
похвастаться, что ты и видел, и держался лучше, и восхищался последней
минутой, не то что наши робкие подружки.
Не удивительно, что мать сокрушалась о моем здоровье и сетовала отк-
ровенно на мое безразличие к бедной Ирме, которое, на ее взгляд, могло
поссорить меня с влиятельными друзьями покойного отца. На это я молчал,
а через день-другой приносил цветок или уцененную корзиночку для шерсти.
Ирма была помягче - должно быть, она верила, что после брака я снова бу-
ду жить как люди; и сам я был недалек от этих мыслей, хотя и не мог
расстаться с надеждой на то, что там, в царстве галереек, страх схлынет
и я не буду искать защиты дома и понимать, что защиты нет, как только
мама печально вздохнет, а Ирма протянет мне кофе, улыбаясь хитрой улыб-
кой невесты. В те дни у нас царила одна из бесчисленных военных дикта-
тур, но всех волновала большая угроза мировой войны, и всякий день в
центре собирались толпы, чтоб отметить продвижение союзников и освобож-
дение европейских столиц. Полиция стреляла в студентов и женщин, торгов-
цы опускали железные шторы, а я, застрявши в толпе у газетных стендов,
думал, когда же меня доконает многозначительная улыбка Ирмы и биржевая
жара, от которой мокнет рубаха. Я чувствовал теперь, что мирок галереек
- не цель и не венец желаний. Раньше я выходил, и вдруг на любом углу
все могло закружиться почти незаметно, и я попадал без усилий на
Плас-де-Виктуар, откуда так приятно нырнуть в переулок, к пыльным лавоч-
кам, а если повезет - оказывался в Галери Вивьен и шел к Жозиане, хотя,
чтоб себя помучить, любил пройтись для начала по Пассаж-де-Панорама и
Пассаж-де-Прэнс и, обогнув биржу, прийти кружным путем. А теперь в гале-
рее Гуэмес даже не пахло кофе мне в утешенье (несло опилками и щелоком),
и я чувствовал смутно, что мир галереек - не пристань, и все же верил
еще, что смогу освободиться от Ирмы и от службы и найти без труда угол,
где стоит Жозиана. Я всегда хотел вернуться - и перед газетными витрина-
ми, и среди приятелей, и дома, в садике, а больше всего вечером, когда
там загорались на улице газовые рожки. Но что-то держало меня около ма-
тери и Ирмы - быть может, я знал, что в галерейках Меня уже не ждут,
страх победил. Словно автомат, входил я в банки и в конторы, терпеливо
покупал акции и продавал и слушал, как цокают копыта и полицейские стре-
ляют в толпу, славящую союзников, и так мало верил в освобождение, что,
очутившись в мире галереек, даже испугался. Раньше я не чувствовал себя
таким чужим, чтоб оттянуть время, я нырнул в грязный подъезд и, глядя на
прохожих, впервые привыкал заново к тому, что казалось мне прежде моим:
к улицам, фиакрам, перчаткам, платьям, снегу во двориках и гомону в лав-
ках. Наконец стало снова светло, и я нашел Жозиану в Галери Кольбер, и
она целовала меня, и прыгала, и сказала, что Лорана уже нет, и в кварта-
ле всякий вечер это празднуют, и все спрашивают, куда я пропал, как же
не слышал, и снова прыгала, и целовала. Никогда я не желал ее так
сильно, и никогда нам не было лучше под крышей, до которой я мог дотя-
нуться из постели. Мы шутили, целовались, радостно болтали, а в мансарде
становилось все темнее. Лоран? Такой курчавый, из Марселя, он - трус, он
заперся на чердаке, где убил еще одну женщину, и жалобно просил пощады,
пока полицейские взламывали дверь. Его звали Поль, мерзавца, нет, ты по-
думай - еще и трус, убил девятую женщину, а когда его тащили в тюремную
карету, вся здешняя полиция стояла (правда, без особой охоты), а то б
его убила толпа. Жозиана уже привыкла, погребла его в памяти, не сохра-
нившей деталей, но мне и того хватало, я просто не верил, и только ее
радость убедила меня наконец, что Лорана нет, и мы сможем ходить по пе-
реулкам, не опасаясь подъездов. Это надо было отметить, и, раз еще и
снега не было, Жозиана повела меня на танцы к Пале-Рояль, где мы не бы-
вали при Лоране. Когда, распевая песни, мы шли по Рю-де-Пти-Шан, я обе-
щал ей повести ее попозже на бульвары, в кабаре, а потом - в наше кафе,
где за бокалом вина я искуплю свое отсутствие.
Несколько недолгих часов я пил из полной чаши здешнего, счастливого
времени, убеждаясь, что страх ушел, и я вернулся под мое небо, к гирлян-
дам и статуям. Танцуя в круглом зале у Пале-Рояль, я сбросил с плеч пос-
леднюю тяжесть межвременья и вернулся в лучшую жизнь, где нет ни Ирминой
гостиной, ни садика, ни жалких утешений Гуэмес. И позже, болтая с Кики,
Жозианой и хозяином и слушая о том, как умер аргентинец, и позже я не
знал, что это - отсрочка, последняя милость. Они говорили о нем насмеш-
ливо и небрежно, словно это - здешний курьез, проходная тема, и о смерти
его в отеле упомянули мимоходом, и Кики затрещала о будущих балах, и я
не сразу смог расспросить ее подробней, сам не пойму - зачем. Все ж
кое-что я узнал, например - его имя, самое французское, которое я тут же
забыл; узнал, как он свалился на одной из улиц Монмартра, где у Кики жил
друг; узнал, что он был один, и что горела свеча среди книг и бумаг, и
друг его забрал кота, а хозяин отеля сердился, потому что ждал тестя и
тещу, и лежит он в общей могиле, и никто о нем не помнит, и скоро будут
балы на Монмартре, и еще - взяли Поля-марсельца, и пруссаки совсем зар-
вались, пора их проучить. Я отрывался, как цветок от гирлянды, от двух
смертей, таких симметричных на мой взгляд - смерти американца и смерти
Лорана, - один умер в отеле, другой растворился в марсельце, и смерти
сливались в одну и стирались навсегда из памяти здешнего неба. И ночью я
думал еще, что все пойдет, как раньше, до страха, и обладал Жозианой в
маленькой мансарде, и мы обещали друг другу гулять вместе летом и ходить
в кафе. Но там, внизу, было холодно, и угроза войны гнала на биржу, на
службу, к девяти утра. Я переломил себя (я думал тогда, что это нужно),
и перестал думать о вновь обретенном небе, и, проработав весь день до
тошноты, поужинал с матерью, и рад был, что она Довольна моим состояни-
ем. Всю неделю я бился на бирже, забегал домой сменить рубашку и снова
промокал насквозь. На Хиросиму упала бомба, клиенты совсем взбесились, я
бился, как лев, чтоб спасти обесцененные акции и найти хоть один верный
курс в мире, где каждый день приближал конец войны, а у нас еще пытались
поправить непоправимое. Когда война кончилась и в Буэнос-Айресе хлынули
на улицу толпы, я подумал, не взять ли мне отпуск, но все вставали новые
проблемы, и я как раз тогда обвенчался с Ирмой (у матери был припадок, и
семья, не совсем напрасно, винила в том меня). Я снова и снова думал,
почему же, если там, в галереях, страха больше нет, нам с Жозианой все
не приходит время встретиться снова и побродить под нашим гипсовым не-
бом. Наверное, мне мешали и семья, и служба, и я только иногда ходил для
утешенья в галерею Гуэмес, и смотрел вверх, и пил кофе, и все неуверен-
ней думал о вечерах, когда я сразу, не глядя, попадал в мой мир и нахо-
дил Жозиану в сумерках, на углу. Я все не хотел признать, что венок
сплетен и я не встречу ее ни в проулках, ни на бульварах. Несколько дней
я думаю про американца и, нехотя о нем вспоминая, утешаюсь немножко,
словно он убил и нас с Лораном, когда умер сам. Я разумно возражаю сам
себе - все не так, я спутал, я еще вернусь в галереи, и Жозиана удивит-
ся, что я долго не был. А пока что я пью мате, слушаю Ирму (ей в декабре
рожать) и думаю довольно вяло, голосовать мне за Перона, или за Тамбори-
ни, или бросить пустой бюллетень, или остаться дома, пить мате и смот-
реть на Ирму или на цветы в садике.
1 Эти глаза не твои... где ты их взял? (франц.)
2 Бадэнге - прозвище Наполеона Ш.
3 Куда они девались, газовые рожки? Что стало с ними, торговавшими
любовью? (франц.)
4 Рокет - парижская тюрьма.
Хулио Кортасар
Сеньорита Кора
Рассказ
(Из книги "Все огни - огонь")
Перевод Н. Трауберг
We'll send your love to college,
all for a year or two.
And then perhaps in time
the boy will do for you 1
(Английская народная песня)
Не пойму, почему не дают оставаться в клинике на ночь, в конце концов
я - мать, и доктор де Луиси познакомил нас с директором. Принесли бы ку-
