шетку, и я б у него ночевала, чтоб он попривык, а то, когда мы пришли,
он был совсем бледный, словно сейчас на стол, это, наверное, от запаха,
муж тоже нервничал, еле дождался, чтоб уйти, а я не сомневалась, что ме-
ня оставят у мальчика. Ему ведь только-только пятнадцать, да и тех не
дашь, всегда он со мной, хотя теперь, в этих брюках, он храбрится, хочет
быть повзрослее. Ужасно, должно быть, расстроился, когда понял, что я не
останусь, но, к счастью, муж с ним болтал, помог надеть пижаму, уложил.
А все эта девчонка, сиделка - интересно, у них такое правило, или она
мне назло. Я ее так и спросила, прямо сказала, точно ли она знает, что
мне остаться нельзя. Сразу видно, что за девица, корчит из себя такую,
видите ли, вамп, передник в обтяжку, вида никакого, а гонору - ну, прос-
то главный врач! Ну что ж, я ей все сказала, мальчик просто не знал, ку-
да деваться, муж делал вид, что не понимает, и, конечно, глядел на ее
ножки. Одно хорошо: условия прекрасные, сразу видно, что клиника для
приличных людей. У мальчика прелестный столик, есть куда положить эти
журналы, и муж, слава богу, не забыл принести ему мятных леденцов. А все
же завтра с утра поговорю с де Луиси, чтоб он поставил на место эту выс-
кочку. Посмотрю-ка, хорошо ли она его укрыла, и вообще попрошу для вер-
ности еще одну сиделку. Укрыла, укрыла, спасибо хоть ушли, мама думает,
я совсем сопляк, все надо мной трясется. Сиделка решит, что я и попро-
сить ничего не могу, она на меня так посмотрела, когда мама ее пилила.
Ну, не дали тут остаться, и ладно, делать нечего, я не маленький, могу и
один поспать. А кровать удобная, вечер, тихо, разве что лифт прожужжит
где-то далеко, и я вспоминаю тот фильм, там тоже больница, и ночью отк-
рывается дверь, понемножку-понемножку, и эта старуха, у нее паралич, ви-
дит мужчину в белой маске...
А сиделка ничего, симпатичная, она пришла в полседьмого, всякие бу-
мажки принесла и стала меня спрашивать имя там, фамилию, возраст и все
такое. Я журнал поскорее спрятал, пускай увидит, что я книги читаю, а не
журналы с фотографиями, и она, конечно, заметила, но ничего не сказала,
наверное, сердится еще на маму и думает, я тоже такой, буду распоря-
жаться. Спросила, как аппендикс, я сказал - ничего, ночью не болело. "А
как там пульс", - говорит, пощупала, что-то еще записала и повесила лис-
ток в ногах кровати. "Есть хочешь?" - говорит. Я, наверное, покраснел, я
удивился, что она мне тыкает, очень она молодая и мне понравилась. Я
сказал, что есть не хочу, и соврал, мне всегда в это время есть хочется.
"На ужин очень мало получишь", - она говорит и, не успел я моргнуть,
забрала мои конфеты. И ушла. Не знаю, сказал я ей что или нет, кажется -
не успел.
Я очень рассердился, что она со мной, как с маленьким, могла хоть
сказать "конфет нельзя", а то взяла, унесла... Конечно, она на маму
взъелась, а на мне отыгрывается. Странное дело, как она ушла, я не мог
больше злиться - хочу, а не могу. Молодая какая, лет восемнадцать, ну -
девятнадцать, наверное, недавно тут, в больнице. Ну, пусть она принесет,
и я ее спрошу, как ее звать, надо ж мне ее называть, если она при мне
будет. Нет, другую прислали, добренькая такая, в синем платье, принесла
бульон и сухарики и дала зеленых таблеток. Эта тоже спросила то и се, и
как я себя чувствую, и сказала, тут спать хорошо, у меня чуть не лучшая
палата, и точно - я почти до восьми проспал, а разбудила меня еще новая,
маленькая, вся в морщинах, вроде обезьянки, очень ласковая, и сказала,
чтоб я встал, умылся, только сперва дала градусник, чтоб я его поставил,
как тут принято, а я сперва не понял, я всегда ставил под мышку, ну, она
объяснила и ушла. Тут мама явилась, ах, слава богу, он в порядке, я ду-
мала - он глаз не сомкнет, бедный мальчик, что ж, все они такие,
бьешься, бьешься, а он здесь спит преспокойно, и ему все равно, что я
всю ночь не спала.
Доктор де Луиси пришел его посмотреть, а я вышла на минутку, он ведь
большой, неудобно, и потом я хотела встретить вчерашнюю сиделку и поста-
вить ее на место - молча, просто взглядом смерить, но в коридоре было
пусто. Тут вышел доктор и сказал, что операция будет завтра утром и
мальчик в прекрасном состоянии, об опасности нет и речи, в его возрасте
вырезать аппендикс - сущие пустяки. Я горячо поблагодарила и сказала
кстати, что сиделка, на мой взгляд, не умеет себя вести, и я это говорю
потому, что моему сыну необходимы внимание и уход. Потом я пошла к
мальчику, чтоб с ним побыть, пока он читает журналы. Он знал, что опера-
ция завтра. Ну, чего она, бедняга, так смотрит, как будто завтра светоп-
реставление, я ж не умру, мама, ну, пожалуйста. Нашему Качо тоже выреза-
ли, а он через неделю играл в футбол. Ты иди, не волнуйся, мне совсем
хорошо, все у меня есть. Да, мама, да, ну, сколько можно - битых десять
минут: "тут болит?", "а тут не болит?", хорошо еще, дома моя сестрица
ждет. Ну, ушла, хоть дочитал этот комикс, который вчера начал.
Вчерашнюю сиделку зовут сеньорита Кора, я эту, обезьянью, спросил,
когда она завтрак принесла. Дали мне мало, и опять зеленых таблеток и
капель вроде мятных. Наверное, снотворные, у меня журнал из рук выпал, и
сразу приснилось, что мы едем на пикник с девчонками из женской школы,
как прошлый год, и танцуем на берегу, очень хорошо было. Проснулся в пя-
том часу и стал про операцию думать, я не боюсь, де Луиси сказал - чепу-
ха, только странно, наверное, под наркозом, тебя режут, а ты спишь. Качо
говорит - хуже всего, когда проснешься, больно, и рвет, и жар большой.
Сегодня маменькин сыночек сдал, по лицу видно, что трусит, а щуплый он -
прямо даже жаль. Я вошла, он сел, журнал сунул под подушку. Немножко бы-
ло прохладно, я открыла отопление и принесла ему термометр. Спрашиваю:
"Ставить умеешь?" - а он покраснел, чуть не лопнул. Кивнул и лег, а я
пока что шторы опустила и лампу зажгла. Подхожу взять термометр, а
мальчишка весь красный, я чуть не фыркнула, эти подросточки всегда так,
трудно им привыкнуть. А главное, смотрит прямо в глаза, чтоб ее совсем,
ну, что мне ее эти взгляды, она ведь просто баба, и все, смотрит и смот-
рит, когда я градусник вынул из-под одеяла и ей дал, и вроде улыбается,
наверное, что я такой красный, никак не могу, краснею, хоть ты что. За-
писала на листок, который в ногах, температуру и ушла, как пришла. Не
помню, что мы с мамой и с папой говорили, они явились в шесть. И скоро
ушли. Сеньорита Кора напомнила, что пора меня готовить и вообще эту ночь
не нужно волновать. Я думал, мама себя покажет, нет, ничего, только пос-
мотрела сверху вниз, и папа тоже, ну, я старика знаю, он-то по-другому
смотрит. Слышу, уже в дверях мама говорит: "Ухаживайте за ним получше, я
забот не забываю, мальчик привык к ласке и вниманию", - и всякие такие
глупости, я чуть не подох со злости, даже не слышал, что та ответила, а
уж ей, конечно, не понравилось, еще подумает, я на нее наябедничал.
Потом она пришла, в полседьмого примерно, прикатила такой столик на
колесиках, на нем бутылочка, вата, и я вдруг чего-то испугался, а вооб-
ще-то нет, просто стал все рассматривать, скляночки всякие, синие там,
красные, бинты, щипчики, резиновые трубки. Испугался, бедняга, без мамы,
а мама-то чистый попугай, я забот не забываю, смотрите за мальчиком, я
говорила с де Луиси, ну, ясное дело, сеньора, обхаживать будем, как
принца. А он у вас хорошенький, особенно как покраснеет, только я войду.
Когда я одеяло откинула, он как будто хотел опять укрыться. Заметил, ка-
жется, что мне смешно, чего он так стесняется. "Давай, спусти штаны", -
я говорю и смотрю прямо в лицо. "Штаны?" - повторяет и стал узелок раз-
вязывать, с пуговицами возиться, а расстегнуть не может. Спустила я с
него штаны, почти до колен, ну, все там у него, как я и думала. "Ты па-
рень взрослый", - говорю и кисть намыливаю, хоть, по правде, брить почти
и нечего. Мылю ему там, а сама говорю: "Как тебя дома зовут?" - "Пабло",
- отвечает, очень жалобно, просто не может со стыда. "Ну, а как-нибудь
поласковей?" - я говорю, и еще хуже вышло, он чуть не заплакал, пока я
ему три волосинки брила. "Значит, никак не зовут?" Ясное дело, просто
"сыночек". Побрила его, он тут же укрылся чуть не с головой. "Пабло -
имя красивое", - я говорю, захотелось его поуспокоить. Прямо жалость
брала, что он так стесняется, первый раз мне попался такой смирный
мальчишка, а все ж и противный он какой-то, наверное, в мать, что-то та-
кое вроде взрослое, неприятное, и вообще чересчур он красивый, ладный
для своих лет, сопляк еще, а воображает, еще приставать начнет.
Я закрыл глаза, чтоб от этого спрятаться, и все зря, она тут же спро-
сила: "Значит, никак не зовут?" - и я чуть не умер, чуть ее не задушил,
а когда открыл глаза, увидел прямо перед собой ее каштановые волосы, она
наклонилась, мыло вытирала, и от них пахло миндальным шампунем, как у
нашей по рисованию, или еще там. чем, и я не знал, что сказать, только
одно в голову пришло: "Вас Кора зовут, правда?" Она так ехидно посмотре-
ла, она ведь меня насквозь знала, всего видела и говорит: "Сеньорита Ко-
ра". Нарочно сказала, мне назло, как тогда: "Ты совсем взрослый", изде-
вается. Терпеть не могу, когда краснею, это хуже всего, а все же я ска-
зал: "Да? Вы такая молоденькая... Что ж. Кора - красивое имя". Вообще-то
я не то хотел сказать, и она поняла, проняло ее, теперь я точно знаю -
она из-за мамы злится, а я хотел сказать, что она молодая и я бы хотел
звать ее просто Кора, да как тут скажешь, когда она злится и катит свой
столик, уходит, а я чуть не плачу, вот у меня еще одно - не могу, горло
перехватит, перед глазами мигает, а как раз надо бы все прямо сказать.
Она у дверей остановилась - как будто хотела посмотреть, не забыла ли
чего, и я думал все сказать, а слов не нашел, только ткнул в тазик, где
пена, сел на кровати, прокашлялся и говорю: "Вы тазик забыли", - важно,
будто взрослый. Я вернулась, взяла тазик и, чтоб он не так убивался,
погладила его по щеке: "Не горюй, Паблито. Все будет хорошо, операция
пустяковая". Когда я его тронула, он голову отдернул, обиделся, а потом
залез под одеяло до самого носа. И говорит оттуда еле слышно: "Можно, я
буду вас звать Кора?" Очень я добрая, чуть жаль не стало, что он так
стесняется и еще хочет отомстить мне, только я ведь знаю: уступи - потом
с ним не управишься, больного надо держать в руках, а то опять что-ни-
будь сплетет Мария Луиса из четырнадцатой, или доктор наорет, у него на
это нюх собачий. "Сеньорита Кора", - говорю, взяла тазик и ушла. Я очень
рассердился, чуть ее не ударил, чуть не вскочил, ее не вытолкал, чуть...
Не знаю, как мне удалось сказать: "Был бы я здоров, вы бы не так со мной
говорили". Она притворилась, что не слышит, даже не обернулась, ушла, я
остался один, даже читать не хотелось, ничего я не хотел, лучше бы она
рассердилась, я бы просил прощения, я ведь ей не то хотел сказать, но у
меня так сжалось в горле, сам не знаю, как я слово выдавил, я просто ра-
зозлился, я не то сказал, надо бы хоть как-то по-другому.
Всегда они так - с ними ласково, скажешь по-хорошему, а тут он себя и
покажет, забудет, что еще сопляк. Марсьялю рассказать, посмеется, а
завтра на операции он его совсем распотешит, такой нежненький, бедняга,
щечки горят, ах ты черт, краснею и краснею, ну что мне делать, может -
вдыхать поглубже, раньше чем заговоришь? Наверное, очень рассердилась,
она, конечно, расслышала, сам не знаю, как и сказал, кажется, когда я
про Кору спросил, она не сердилась, ей полагается так отвечать, а сама
она - ничего, не сердилась, ведь она подошла и погладила меня по щеке.
Нет, она сперва погладила, а я тогда спросил, и все пошло прахом. Теперь
еще хуже, чем раньше, я не засну, хоть все таблетки съешь. Живот иногда
