болит, странно - проведешь там рукой, а все гладко, а самое плохое -
сразу вспомнишь и миндальный запах, и ее голос; голос у нее важный,
взрослый, как у певицы какой-нибудь, она сердится, а будто ласкает. Ког-
да я услышал шаги в коридоре, я лег совсем и закрыл глаза, не хотел ее
видеть, зачем мне ее видеть, чего она лезет, я чувствовал, что она вошла
и зажгла верхний свет. Он притворился, что спит, как убитый, закрыл ру-
кой лицо и глаз не открыл, пока я не стала у кровати. Увидел, что я при-
несла, и жутко покраснел, я чуть его опять не пожалела, и немножко мне
было смешно, вот дурак, честное слово. "Ну-ка, спускай штаны и ложись на
бочок", - он чуть ногами не затопал, наверное - топал на мамочку свою
лет в пять, вот-вот заплачет: "Не буду!" - под одеяло залезет, завере-
щит, но теперь ему так нельзя, он посмотрел на клизму, на меня, - а я
стою, жду, - повернулся, руками возит под одеялом, ничего как будто не
понимает, пока я кружку вешала, пришлось самой одеяло откинуть и опять
сказать про штаны и чтоб он зад приподнял, мне легче снимать эти штаны и
подложить полотенце. ^Ну-ка, ножки приподними, вот, хорошо, еще больше
на бок, больше повернись, говорю, вот так". Он лежит тихо-тихо, а как
будто кричит, мне и смешно - у моего поклонничка зад голый, и жаль нем-
ножко, словно я ему это назло за то, что он тогда спросил. "Скажи, если
горячо", - я говорю, а он молчит, кулак, наверное, кусает, я не хотела
видеть его лицо и села на кровать, жду, когда он заговорит, воды было
очень много, но он все вытерпел, молчал, а потом я ему сказала, чтобы
старое загладить: "Вот теперь молодец, совсем как взрослый", - укрыла
его и попросила, чтоб подольше терпел, не шел туда. "Свет потушить или
оставить?" - это я уже в дверях. Сам не знаю, как и сказал, что мне все
равно, и услышал, что она запирает дверь, и укрылся с головой, что мне
делать, живот резало, я руки кусал и плакал. Никто не поймет, ну, никто,
как я сильно плакал и ругал ее, обижал, втыкал ей нож в сердце пять раз,
десять раз, двадцать, и ругал ее, и радовался, что ей больно и она меня
умоляет, чтоб я ее за все простил.
Обычное дело, друг Суарес, - разрежешь, посмотришь и нарвешься на
что-нибудь такое. Конечно, в эти годы шансов немало, а все ж скажи отцу,
а то потом не расхлебать. Верней всего, он выберется, но что-то тут не
так - ну хотя бы возьмем то, что было, когда наркоз давали, и не пове-
ришь, такой младенец. Я часа в два к нему ходил, он - ничего, ведь
сколько времени оперировали. Когда вошел де Луиси, я ему рот вытирал,
бедняге, его все рвало, наркоз еще не отошел, но доктор все равно его
выслушал и попросил меня сидеть с ним, пока совсем не проснется. Старики
- в соседней палате, сразу видно, мамаша к такому не привыкла, всю дурь
вышибло, а папаша совсем скис. Ну, Паблито, ты не удерживай, если тош-
нит, и стонать не стесняйся, я тут, да тут я, с тобой, спит, бедняга, а
в руку мне вцепился, как будто задыхается. Наверное, думает, что это -
мама, они все так, просто надоело. Ну, Пабло, не дергайся, больней бу-
дет, нет, руками не вози, там трогать нельзя. Трудно ему, бедняге, про-
сыпаться. Марсьяль говорил, очень долго резали. Чего-то там нашли, или
аппендикс не сразу раскопали, это бывает, спрошу сегодня Марсьяля. Да
здесь я, миленький, здесь, ты не стесняйся стонать, а руками не двигай,
вот у меня лед в бинтике, я тебе губы смочу, а то ведь пить хочется. Да,
миленький, можно, если тошнит, давай, легче будет. Ну и руки у тебя, я
буду вся в синяках, поплачь, пореви, если хочется, пореви, Пабло, легче
будет, реви и кряхти, чего там, а ты еще не проснулся и думаешь - это
мама. Знаешь, ты такой хорошенький, носик немножко курносый, ресницы
длинные, сам бледный-бледный, ты от этого старше кажешься. Не будешь
краснеть из-за всякой чепухи, правда, миленький? Ой, мама, больно, дай я
это сниму, они мне что-то на живот положили, очень тяжело, больно, мама,
скажи сестричке, чтоб сняла. Сейчас, сейчас пройдет, полежи тихонько, ну
и сильный ты, прямо хоть зови на помощь Марию Луису. Ну, Пабло, я рас-
сержусь, лежи тихо, больней ведь будет, если тихо не лежишь. Кажется,
узнал меня... Болит, сеньорита Кора, вот тут, очень больно, помогите
мне, пожалуйста, очень болит, не держите меня за руки, больше не могу,
сеньорита Кора, не могу.
Хорошо хоть, он заснул, бедняжка, сиделка пришла в третьем часу и
разрешила с ним побыть, ему лучше, но вот он бледный, много крови поте-
рял, хорошо хоть, доктор говорит, что все прошло прекрасно. Сиделка ус-
тала с ним бороться, не знаю, почему меня раньше не позвали, очень стро-
го в этой клинике. Уже темнеет, мальчик все время спал, сразу видно -
огромная слабость, но лицо как будто лучше, чуть розовее. Еще стонет
иногда, но бинты не трогает и дышит ровно, наверное, ночь пройдет непло-
хо. Ох, знала же я - да что поделаешь? Только страх с нее соскочил, сра-
зу за свое, распоряжаться: позаботьтесь, моя милая, чтоб у мальчика было
абсолютно все. Жаль мне тебя, старую дуру. Видела я таких, думают - су-
нут потом на чай, и все в порядке. И дадут всего ничего, да ладно, нашла
над чем голову ломать. Марсьяль, погоди, видишь, - он заснул, расска-
жи-ка мне, что там утром было. Ладно, устал - не надо,; потом расска-
жешь. Что ты, Мария Луиса войдет, не здесь, да ну тебя. Вот пристал,
сказано - иди. Уходи, сказано, а то рассержусь. Дурак ты, чучело. Да,
милый, до свидания. Ну, ясное дело. Очень.
Темно как, но это лучше, все равно глаза открывать не хочется. Почти
не болит, хорошо - лежишь, дышишь спокойно, не рвет. Тихо-тихо, да, я
ведь маму видел, она что-то сказала, не помню, очень было плохо. Старика
почти не разглядел, он стоял в ногах и подмигивал, вечно он одно, бедня-
га. Немножко холодно, еще б чем укрыться. Сеньорита Кора, можно чем-ни-
будь укрыться? Да, она тут сидела, я сразу увидел, читала журнал у окна.
Сразу подошла, укрыла, все поняла, хоть и не говори. А, помню, я ее пу-
тал с мамой, а она меня успокаивала, или это было во сне? Сеньорита Ко-
ра, я спал? Вы мне руки держали, да? Я порол чепуху, это я от боли, и
тошнило... Простите меня, пожалуйста. Трудная у вас работа. Вот вы смее-
тесь, а я вас перепачкал, я знаю. Ладно, не буду. Мне так хорошо, не хо-
лодно. Нет, не сильно, чуть-чуть. Поздно сейчас, сеньорита Кора? Да вы
помолчите, я вам говорила - много болтать нельзя, радуйтесь, что не
больно, и лежите себе. Нет, не поздно, часов семь. Закройте глаза и пос-
пите. Вот так.
Я бы и сам хотел, да не могу. Вот-вот засну - и вдруг как дернет рана
или в голове завертится. Открываю глаза, смотрю, она - у окна, абажур
приспособила, чтобы свет мне не мешал. Почему она все тут и тут? Какие
волосы у нее, и блестят, когда головой шевельнет. Молодая, а я ее с ма-
мой спутал, вот чепуха. Ну и наплел я ей, наверное, а она надо мной сме-
ялась... Нет, она водила мне льдинкой по губам, сразу становилось легче,
я вспомнил, и смачивала лоб одеколоном, и голову, и руки держала, чтоб я
не сорвал бинты. Она уже не сердится, может - мама извинилась или что,
она совсем иначе смотрела, когда сказала мне: "Поспите". Хорошо, когда
она так смотрит, прямо не верится, что тогда она сердилась и унесла кон-
феты. Я б хотел ей сказать, что она красивая и я на нее не обиделся. На-
оборот, я бы хотел, чтобы ночью была она, а не та, маленькая. Опять смо-
чила бы лоб одеколоном. И попросила бы прощенья и разрешила Корой назы-
вать.
Спал он довольно долго, а к восьми я прикинула, что де Луиси скоро
придет, и разбудила его, чтобы градусник поставить. Он был вроде получ-
ше. Сон на пользу пошел. Увидел градусник, высунул руку, а я сказала,
чтоб тихо, не двигался. Я не хотела на него глядеть, чтоб он не мучился,
но он все равно покраснел, говорит: "Я сам". Я, конечно, не послушала,
но он очень натужился, пришлось сказать: "Пабло, ты большой, что ж, так
и будем каждый раз?" Ну вот, ослабел, и опять слезы. Я как будто и не
вижу, температуру записала, пошла готовить укол. Когда она вернулась, я
уже вытер глаза пододеяльником и так на себя злился, все бы отдал, чтоб
заговорить, ей сказать, что мне все равно, чепуха, а ничего не могу по-
делать. "Это не больно, - она говорит и шприц держит. - Это чтоб ты хо-
рошо поспал". Откинула одеяло, я опять покраснел. Она улыбнулась немнож-
ко и протерла на бедре ваткой. "Да, не больно", - говорю, надо же
что-нибудь сказать, а то она смотрит. "Ну вот, - и вынула иголку, и
опять протерла ваткой. - Видишь, ничего. Все будет хорошо, Паблито". Ук-
рыла меня и погладила по щеке. Я закрыл глаза, я б лучше умер, умер бы,
а она бы гладила меня вот так и плакала.
Никогда я ее не понимал как следует, но на этот раз совсем от рук от-
билась. Вообще-то мне все равно, зачем их, женщин, понимать, лишь бы лю-
били. Нервы, всякие штуки - ладно, киска, поцелуй меня, и дело с концом.
Да, зеленая еще, не скоро оботрется на этой чертовой работе, сегодня еле
живая пришла, полчаса выбивал из нее дурь. Не умеет себя поставить с
больными, вот хотя бы та старуха из двадцать второй, я уже думал - она с
тех пор научилась, а теперь этот сопляк ее доводит. Мы пили чай у меня
часа в два, она вышла сделать укол, возвращается - сама не своя, меня и
знать не хочет. Вообще-то ей идет, когда она сердится, дуется, я ее по-
немножку расшевелил, засмеялась наконец, стала рассказывать, люблю ее
ночью раздевать, она чуть-чуть дрожит, будто зябнет. Поздно очень,
Марсьяль. Я еще капельку побуду, другой укол в полшестого, эта не придет
до шести. Ты меня прости, дурочку, ну что мне этот сопляк, он теперь как
шелковый, а все ж иногда жалко, они такие глупые, важные, если б можно -
я бы попросила Суареса, чтоб он меня перевел, на втором этаже тоже двое,
оба взрослые, их спросишь, как стул, подсунешь судно, подмоешь, если на-
до, поговоришь про погоду, про политику, все по-людски, как у людей,
Марсьяль, понимаешь, не то что здесь. Да, конечно, ко всему надо привы-
кать, сколько я буду убиваться из-за этих сопляков, навык нужен, как там
у вас говорится. Ну, конечно, милый, конечно. Это все мамаша, понимаешь,
сразу так повернула, не поладили мы с ней, а он гордый, и больно ему,
особенно поначалу - он не знал, что к чему, а я хотела градусник поста-
вить, и он на меня так посмотрел, как ты, ну, как мужчина. Я его теперь
не могу спросить, надо ли ему по-маленькому, он всю ночь продержался б,
если бы я там сидела. Прямо смешно - хотел сказать "да", а не мог, мне
надоело, и я велела делать лежа, на спине. Он глаза закрывает, это еще
хуже, вот-вот заплачет или обругает меня, и ни того, ни другого не мо-
жет, маленький он, Марсьяль, а эта дура его забаловала, мальчик,
мальчик, одет, как большой, по моде, а все - деточка, мамино золотце. И
еще, как на грех, меня к нему приставили, как ты говоришь - электрошок,
лучше бы Марию Луису, вроде его мамаши, они б его мыли, брили, а ему
хоть что. Да, не везет мне, Марсьяль.
Мне снился французский урок, когда зажглась лампа, я всякий раз спер-
ва вижу ее волосы, наверное, потому, что она наклоняется сюда, как-то
даже мне рот защекотало, и пахнет хорошо, и она чуть-чуть улыбается,
когда протирает ваткой, она долго терла, потом колола, а я смотрел на ее
руку, она так уверенно нажимала, эта желтая жидкость шла и шла, больно
мне было. "Нет, не больно". Никогда не сумею сказать: "Не больно. Кора".
И "сеньорита" не скажу никогда. Вообще буду мало говорить, а "сеньорита"
не скажу, хоть бы просила на коленях. Нет, не болит. Нет, спасибо, мне
лучше. Я посплю. Спасибо.
Слава богу, опять порозовел, но еще очень слабенький, еле-еле меня
поцеловал, а на тетю Эстер и не смотрел, хоть- она и принесла журналы и
подарила чудесный галстук, он его дома ждет. Утром сиделка, прекрасная,
