вежливая, приятно поговорить, сказала, что мальчик проснулся к восьми и
выпил молока, кажется, начнут его кормить, надо предупредить Суареса,
что он не выносит какао, ах нет, отец уже сказал, они ведь беседовали.
Если вам не трудно, сеньора, выйдите на минутку, мы посмотрим, как наш
больной. Вы останьтесь, сеньор Моран, это женщин может испугать такая
куча бинтов. Ну, посмотрим, мой друг. Здесь больно? Так, иначе и быть не
может. А тут вот - больно или просто чувствительно? Ну что ж, все в по-
рядке, дружок. Целых пять минут - болит, не болит, чувствительно, а ста-
рик уставился, словно видит мое пузо первый раз. Странное дело, не по
себе мне, пока они тут, они убиваются, бедняги, и говорят все не то,
особенно мама, хорошо хоть, эта глуховата, ей все нипочем, вроде ждет
чаевых. И еще про какао наплели, что я, маленький? Проспал бы пять суток
подряд, никого бы не видел, Кору первую, а попрощался б перед самой вы-
пиской. Надо подождать, сеньор Моран, доктор де Луиси говорил вам, что
операция была сложней, чем думали, бывают неожиданности. Конечно, такой
прекрасный мальчик с этим справится, но вы предупредите сеньору Моран,
что неделей не обойдется. А, ну, конечно, конечно, поговорите с директо-
ром, это вопрос хозяйственный. Нет, смотри, как не везет, Марсьяль, го-
ворила я вчера - не везет, и вот, его тут долго продержат. Да знаю, что
неважно, а все же мог бы и понять, сам видишь, как я с ним развлекаюсь,
да и он со мной, бедняга. Не смотри так на меня, что ж - нельзя его и
пожалеть? Не смотри на меня!
Никто мне читать не запрещал, а журналы сами падают, хотя мне две
главки осталось, ну, и тетины еще все. Лицо горит, жар, наверное, или
тут жара, попрошу, чтоб приоткрыли окно или сняли второе одеяло. Вот бы
заснуть, хорошо бы, она бы тут сидела, читала, а я бы спал и не знал,
что она здесь, только теперь она не останется, на поправку пошло, я
ночью один. С трех до четырех я вроде поспал, а в пять она принесла но-
вое лекарство, капли какие-то горькие. Всегда она как будто из ванны,
как будто сейчас нарядилась, свежая такая, пахнет пудрой, лавандой. "Оно
противное", - говорит и улыбается, чтоб меня подбодрить. "Да ничего,
горчит немножко", - я отвечаю. Она градусник ставит и спрашивает: "Как
сегодня жизнь?" Я говорю - хорошо, поспал немного, доктор Суарес дово-
лен, и болит не особенно. "Что ж, тогда поработай", - и дает мне градус-
ник. Я не знал, что отвечать, а она закрыла занавески и прибрала на сто-
лике, пока я мерил. Даже успел посмотреть, пока она градусник не взяла.
"У меня же огромная температура", - он говорит, испугался. Не могу, так
и помру дурой - чтоб его не мучить, дала градусник, а он, ясное дело,
смотрит и видит, какой жар. "Первые четыре дня всегда так, и вообще не-
чего тебе смотреть", - я говорю, очень на себя рассердилась. Спросила,
не двигал ли ногами, он говорит - нет. Лицо у него вспотело, я вытерла и
немножко смочила одеколоном; он глаза закрыл, раньше чем мне ответить, и
не открыл, пока я его причесывала, чтоб волосы не мешали. Да, 39,9 -
температура высокая. "Ты поспи", - говорю, а сама думаю, когда же можно
сказать Санчесу. Он лежит, глаза закрыл, двинул так сердито рукой и го-
ворит: "Вы меня обижаете, Кора". Я не знала, что ответить, и стояла воз-
ле него, пока он 'глаза не открыл, а глаза температурные, печальные. Са-
ма не знаю, чего я руку потянула, хотела его погладить по лбу, он руку
толкнул, дернулся и прямо покривился от боли. Я ответить не успела, а он
говорит так тихо: "Вы бы со мной по-другому обращались, если бы мы
встретились не здесь". Я чуть не прыснула, очень уж смешно, говорит, а
глаза мокрые, ну, я, конечно, рассердилась, даже вроде испугалась, как
будто я ничего не могу против такого задаваки. Справилась с собой (спа-
сибо Марсьялю, это он меня научил, я все лучше и лучше справляюсь), ра-
зогнулась, как ничего и не было, повесила полотенце, закрыла одеколон.
Что ж, теперь хоть знаем, что к чему, так оно и лучше. Я - сиделка, он -
больной, и ладно. Пусть его мамаша одеколоном вытирает, у меня дела дру-
гие, буду их делать безо всяких. Не знаю, чего я там торчала. Марсьяль
потом сказал, что я хотела дать ему возможность извиниться, попросить
прощения. Не знаю, может, и так, а скорей, я хотела посмотреть, до чего
ж он дойдет. А он лежит, глаза закрыты, все лицо мокрое. Как будто меня
положили в кипяток, и пятна какие-то плавают, красные, лиловые, я веки
покрепче сжимаю, чтоб ее не видеть, знаю, что она не Ушла, и все бы от-
дал, только б она опять наклонилась, вытерла лоб, будто я ничего не го-
ворил, но этого уже быть не может, она уйдет, ничего не сделает, не ска-
жет, а я открою глаза, увижу ночь, столик, пустую палату, еще немножко
будет пахнуть лавандой, и я повторю раз десять, раз сто, что я это пра-
вильно сказал, пусть знает, я ей не мальчишка, и чего она лезет, зачем
она ушла.
Всегда они начинают в седьмом часу, наверное, живут под карнизом, он
воркует, она отвечает, и даже вроде поют, я сказал маленькой сиделке,
которая меня умывает, завтрак носит, а она пожала плечами и говорит,
многие жалуются, но директор не хочет, чтоб прогоняли голубей. Сам не
помню, сколько я их слушаю, первые дни я спал и очень мне было плохо, а
эти три дня слушаю и очень горюю, домой хочется, там лает Милорд и тетя
Эстер встает к ранней обедне. А температура эта чертова не падает, не
знаю, сколько продержат, надо сегодня Суареса спросить, в конце концов -
чем дома хуже? Вот что, сеньор Моран, я не хочу вас обманывать, картина
тяжелая. Нет, сеньорита Кора, я считаю, что вам следует остаться с ним,
и вот почему... Ну что ж это, Марсьяль... Иди, я тебе кофе сварю, пок-
репче. Да, зеленая ты еще. Слушай, старушка, говорил я с Суаресом. Па-
рень твой, кажется...
Перестали наконец, везет им, голубям, - летают, где хотят, над всем
городом. Утро тянется, тянется, я было обрадовался, когда ушли старики,
их теперь часто пускают, потому что у меня большой жар. Ну ладно, полежу
дней пять, чего уж. Дома лучше, конечно, но так и так - температура, и
хуже все время становится. Странно, журнал не могу почитать, совсем нету
сил, будто крови нет. А все этот жар, вчера говорил де Луиси, а утром
Суарес - все жар, ну, им виднее. Сплю и сплю, а время не идет, вечно
третий час, будто мне важно, три часа или пять. Наоборот, мне в три часа
хуже, маленькая сменяется, а с ней так хорошо. Вот бы проспать до самой
ночи. Пабло, это я, сеньорита Кора, твоя вечерняя сестра, которая укола-
ми мучает. Знаю, что уколов не боишься, это я в шутку. Спи, если хочешь.
Вот и все. Сказал "спасибо", глаза не открыв, а мог бы и открыть, с этой
он болтал в двенадцать, хоть ему и запретили много разговаривать. В две-
рях я быстро обернулась - глядит, все время глядел в спину. Я пошла к
нему, села, пульс проверила, расправила белье, он пододеяльник помял,
теребит от жара. Он глядел на мои волосы, а посмотришь в глаза - отводит
взгляд. Я пошла, все взяла, стала его готовить, а он лежит, не мешает,
как будто меня и нет. За ним должны были прийти ровно в полшестого, еще
мог поспать. Родители ждали внизу, он бы разволновался, если б они яви-
лись. Доктор Суарес сказал, что придет пораньше, объяснит ему, что надо
кое-что подрезать, поуспокоит. Но пришел почему-то Марсьяль, я очень
удивилась, входит, показывает мне, чтоб не двигалась, читает листок,
стоит в ногах, пока Пабло к нему не привыкнет. Потом начал как бы со
смехом, уж он-то умеет, на улице холод, в палате - благодать, а Пабло
смотрит, молчит, вроде ждет, а мне как-то странно стало, лучше б
Марсьяль ушел, оставил с ним, я бы объяснила хорошо, нет, наверное -
нет. Я и сам знаю, доктор, меня снова будут резать, это вы мне давали
наркоз, я рад, что ж так лежать с температурой. Я знал, что-нибудь да
сделают, очень болит со вчерашнего дня, по-другому, глубоко. А вы там не
стройте рожи, не улыбайтесь, как будто хотите меня в кино пригласить.
Идите, целуйтесь с ним в коридоре, не так уж я крепко спал, когда вы на
него рассердились, зачем он здесь лезет. Оба уходите, дайте Поспать, во
сне хоть не так болит.
Ну вот, молодой человек, сейчас мы с этим покончим раз и навсегда,
сколько можно место занимать. Считай, помедленней, раз, два, три. Хоро-
шо, считай, считай, через неделю будешь есть бифштекс. Да, старина, по-
копались четверть часа и зашили. Да, хорошенький был вид у де Луиси, к
такому ведь не привыкаешь. Слушай, я уломал Суареса, тебя переведут, я
сказал - ты совсем измоталась, очень больной тяжелый. Поговори еще сама,
переведут на второй. Дело твое, как хочешь, сама ныла, ныла, а теперь,
видите ли, какая милосердная. Не сердись, для тебя же старался, да, я
знаю, только - зря, я останусь сегодня с ним и все время с ним буду. Он
стал просыпаться в полдевятого, родители сразу ушли, ему нельзя было ви-
деть, какие у них лица, у бедных, пришел Суарес, тихо меня спросил, сме-
нить или нет, а я покачала головой - нет, остаюсь. Мария Луиса немножко
побыла, мы его держали, успокаивали, потом он вдруг затих, и его почти
перестало рвать. Очень он слабый, заснул, даже не стонал, спал до деся-
ти. Опять эти голуби, мама, они каждое утро так, что ж их не прогонят,
полетели б на другое дерево. Мама, дай мне руку, очень знобит А, это я
спал, мне приснилось, что утро и голуби. Простите меня, пожалуйста, я
думал - это мама.
Снова он глаза отводил, отворачивался, себе во вред, все смотрел на
меня. Я ухаживала за ним, словно и не знала, что он сердится, села, смо-
чила ему губы льдом. Вытерла одеколоном лоб и руки, тогда он посмотрел,
а я наклонилась, улыбнулась и сказала: "Зови меня Корой. Да, поначалу мы
не ладили, но мы с тобой подружимся, Пабло". Он смотрел и молчал. "Ну,
скажи мне - хорошо, Кора". Он все смотрел, потом говорит: "Сеньорита Ко-
ра", - и закрыл глаза. Я сказала: "Нет, Пабло, нет", - и поцеловала его
в щеку, у самых губ. "Я для тебя - Кора, только для тебя". Мне пришлось
отдернуться, а все равно лицо забрызгал. Я утерлась, подержала ему голо-
ву, он вытер губы, я его опять поцеловала и приговаривала на ухо. Он
сказал "простите" очень тоненько. "Не смог удержаться". Я сказала, чтоб
не дурил, для того я с ним и сижу, пускай его рвет, сколько угодно, лег-
че будет. "Я бы хотел, чтоб мама пришла", - он говорит и смотрит ку-
да-то, а глаза пустые. Я его погладила по голове, простыни расправила,
все ждала, что он заговорит, но он ушел далеко, и я поняла, что со мной
ему еще хуже. В дверях я обернулась, подождала. Он смотрел в потолок,
глаза были совсем открытые. Я сказала: "Паблито. Пожалуйста, миленький.
Пожалуйста!" Вернулась, наклонилась его поцеловать, от него пахло холо-
дом, одеколоном, рвотой, анестезией. Еще бы немножко - я б заплакала
тут, перед ним, по нему. Я еще раз его поцеловала и побежала за матерью
и за Марией Луисой. Я не хотела туда идти при матери, и потом, до утра,
да я и знала, что идти незачем, - Марсьяль и Мария Луиса все сделают,
освободят палату.
1 Мы в школу пошлем любовь твою
всего на год-другой.
Глядишь, минует время,
и мальчик будет твой (англ.).
