лось, потому что видимость была хорошая и все вообще было прекрасно. Но
даже если Фомичу какая-то информация нужна была, то он мог выйти на
связь и попросить суда ответить на волнующие его вопросы. Ведь если мы
слышали их разговоры, то и они бы нас услышали, но Фомич так был встре-
пан, что даже до такой элементарной вещи допереть не мог. Старпом же,
встрепанный в Игарке и Енисее Фомичом, может быть, и мог бы ему это
подсказать или просто-напросто сам выйти на связь с судами, но молчал в
углу.
И я помедлил в рубке, чтобы дать Фомичу обрести рабочую форму. Вот
тогда-то он мне и объяснил причину опоздания на вахту, присовокупив, что
с женщинами, значить, ни в море, ни на земле не соскучишься, что он на
веки веков зарекся бабу в рейс брать, а виноват во всем стармех, потому
что подначивал.
В таком вот, значить, морально-политическом климате мы и вывалились
из Азии в Европу.
Дальнейшие события развивались так. Во-первых, к обеду в кают-компа-
нию не явились ни Фомич, ни его супруга. Во-вторых, в капитанскую каюту
обед затребован не был, и на тактичный звонок тети Ани капитану с напо-
минанием, что суп стынет, Галина Петровна бенгальским тигром прорычала
нечто неразборчивое. В-третьих, в святая святых был вызван доктор. Храня
тайну по Гиппократу, доктор даже мне - его спасителю - ничего о происхо-
дящем в капитанском семейном гнезде не сказал. В-четвертых, опять нашел
туман, но капитан на мост не поднялся, а я, считая свою миссию закончен-
ной, после обеда собрался завалиться спать сном агнца, ибо не спал уже
больше суток.
Но Дмитрий Александрович, по привычке к моему присутствию на мостике
во время его вахты, о полосе тумана впереди по курсу доложил мне. Так
как вплывали мы уже в цивилизованный мир, где могли быть и встречные и
поперечные кораблики, и рыбаки любых калибров, и вояки, то пришлось идти
на мост.
В штурманской рубке глянул в карту. Болванский Нос был уже прямо по
корме. Это северный мыс острова Вайгач. Вам небось и неизвестно, откуда
наш "болван". А "болван" - обрубок дерева, воткнутый в землю. На север-
ном мысу Вайгача у ненцев был своего рода храм - несколько десятков та-
ких обрубков. Каждый представлял из себя божество. Божества ненцы корми-
ли, мазали их тюленьим жиром и оленьей кровью, ухаживали за ними. Отсюда
и название мыса - Болванский Нос. Потом ненцев перевели в православие и
с болванами повели решительную борьбу. И уже полтора века назад ненецкий
храм уничтожили. Сделать это было, конечно, легче, нежели взорвать махи-
ну Цусимского собора.
Этимология "болвана" в какой-то степени осознается и современными мо-
ряками из поморов. Помню, у нас на спасателе был матрос типа Рублева.
Когда его посылали на бессмысленно опасное дело на воде, то он говорил:
"Я еще не болван, я еще не по уши деревянный, чтоб туда идти!"
Ведь это дерево плавает на воде, а человек в воде тонет.
Так вот, матрос своим заявлением подчеркивал, что вообще он согласен
с тем, что бревно он порядочное, но не до самого все-таки конца брев-
но...
Туман. Плавная зыбь с запада. И в такт зыби плавно приподнимаются и
опускаются в планирующем полете спутницы-чайки. Вокруг чаек крутятся
темные небольшие птички, которые сами ловить рыбу не умеют, но умеют от-
нимать ее у чаек в тот момент, когда чайка выходит из пике с добычей в
клюве, то есть потеряла скорость и плохо управляется. На Дальнем Востоке
этих хулиганок зовут почему-то "солдатками".
В рубке обсуждаются таинственные события в капитанском семействе.
Рублев (голосом тети Ани):
- Прошлый год у Галины Пятровны пиницыт был, апярацию делали. Боль в
ей признали - на фсю глотку кричала! Ноне - обострение, но не крячит:
нас боиться.
Радист (разглашая служебную тайну):
- Ерунда. Что-то с самим Фомичом стряслось. Он собирался отпуск после
ГДР брать, а давеча подмену запросил в Мурманск.
Я (в адрес стармеха, который торчит в рубке, но хранит молчание):
- Андрияныч, а ты что думаешь?
Ушастик (ворчливо и даже истинно сердито):
- Я вот про то думаю, что за Арктику на "Софье Перовской" сделали
всего две тысячи триста реверсов, а вы мою керосинку дернули три тысячи
шестьсот семьдесят семь раз! И еще хотите, чтобы в машине ничего не го-
рело и все нюансы были в номере! Да как бы мои маслопупики ни крутились,
цилиндры стучать не будут и поршни в масле купаться не будут при таких
судоводителях. Ведь если очень даже тактично обыкновенную лошадь за два
месяца три тысячи шестьсот семьдесят семь раз взад-вперед дернуть, то и
у нее хвост отвалится...
Прав дед. На все сто процентов прав.
И, чтобы избавиться от неприятных обличений, я предлагаю последний
раз "дернуть" время - перейти на московское.
Все согласны.
Это особенное ощущение - возврат к московскому времени, это ощущение
возврата в свою оболочку, под свое одеяло: первая сигарета, например,
после обеда вдруг совпадает с последними известиями по "Маяку". И это
очень приятно.
Дед манит меня пальцем в штурманскую. Там шепотом объясняет ситуацию.
Оказывается, дурацкие радиограммы от "Эльвиры" Фомич не выкидывал, а
сохранял в заветном ящике. И супруга всю его любовную переписку надыба-
ла. Ведь ящик он не запер, и она, ясное дело, немедленно засунула туда
свой женский нос. Фомич пытался объяснить бенгальской тигрице, что все
это пошлые шутки и что хранил он любовные радиограммы, чтобы сдать их в
политотдел, партком, прокуратуру, профком, произвести расследование лич-
ности отправителя и наказать последнего, но все эти жалкие и вульгарные
объяснения на Галину Петровну не подействовали, и она трахнула его по
больной башке чем-то тяжелым. Чем именно - Ушастик не знал, но трахнула
крепко. И теперь Фомич лежит пластом, а доктор ставит ему клизму или
проводит какое-то другое оздоровительное мероприятие. И что он (это уже
Иван Андриянович), как парторг и вриопомполит, просит меня навестить Фо-
му Фомича и выяснить, насколько тот в состоянии профессионально испол-
нять капитанские обязанности, потому что мы все-таки в Баренцевом море
плывем, а не на дачном огороде грядки копаем.
Все это докладывал Иван Андриянович сбивчиво и с настоящим волнением.
Степень необычности состояния стармеха я почувствовал еще в рубке, когда
он врезал по судоводителям "Державино" за астрономическое количество ре-
версов без всяких шуток и смягчающих горькую истину интонаций.
В результате сбивчивости Ивана Андрияновича только потом выяснилось,
что клизму доктор ставил не Фоме Фомичу, а Галине Петровне - она, как и
положено коварно обманутой жене, наглоталась седуксена с эуноктином,
изображая самоубийство на почве ревности.
"Интересно, - подумал я, - как бы вела себя к концу рейса и в подоб-
ных кошмарных обстоятельствах Жюльетта Жан или Мария Прончищева?"
В конце концов, ведь это факт, что Галина Петровна повторила тернис-
тую дорогу этих отважных женщин (в географическом смысле слова, естест-
венно).
Фомич был не так уж плох, как выходило из рассказа стармеха. Но, пря-
мо скажем, я без труда понял, что психически он травмирован.
- Во! Слышишь? Во, как храпит подруга жизни, а? - слабым голосом
спросил он меня с дивана, на котором полулежал, укрывшись нашим общим,
честно отслужившим свое тулупом.
Галина Петровна храпела богатырски. О чем я и сказал Фомичу.
- Виктор Викторович, значить, у меня к тебе просьба. Сядь.
Я сел, почему-то вспомнив, как когда-то попросила меня сесть Вера Фе-
доровна Панова.
- Все знаешь? - спросил Фомич.
- Все, - сказал я.
- Коэффициент усталости у меня превзошел норму, значить, - сказал Фо-
мич.
И я увидел, как блеснула в уголке его глаза влага. Грустно все это
было.
- Ты человек, конечно, заслуженный и интересный, но только тут такой
гутен-морген со мной получился, что доведи-ка пароход до точки.
К сожалению, я из тех типов, которые ради острого словца не пожалеют
и отца; потому на языке так и завертелось, что, мол, пароход до точки
уже дошел. Но тут я сдержался.
- Доведу, Фома Фомич, - сказал я. - И чего тут вести-то его? Тут он и
вообще сам бы доплыл. Через сутки шлепнемся на якорь у Анны-корги в Мур-
манске. Все хорошо будет. Вам подмена приедет. Я за эти сутки вам еще
кое-какие сдаточные бумажки напечатаю.
Фома Фомич немного оживился:
- Возьми-ка сдаточный акт. В папке на столе сверху лежит.
Я нашел бланк акта.
- В графе "Состояние корпуса" знаешь что, значить, надо будет напи-
сать?
Графа эта сформулирована в типовом бланке так: "Состояние корпуса
(указать вмятины, гофрировку и т. д.)".
- Ну? И чего вы тут хотите написать?
- Напиши: "Смотри акт осмотра корпуса от 3 апреля 1975 года при доко-
вании в порту Ленинград".
- Фома Фомич, сегодня двенадцатое сентября, и позади у судна два
сквозных плавания по Арктике. Какой дурак у вас будет принимать старый
акт вместо существующего ныне корпуса?
- Конечно, - согласился Фомич, - все они перестраховщики, я и сам это
понимаю. А все одно напиши, как я сказал. Дальше не твое дело. Приедет,
значить, такой перестраховщик, как наш Стенька Разин. Я нынче Тимофеичу
говорю: "Принеси сертификаты на спасательные плотики!" Он на пятнадцать
минут глаза в потолок уставил, потом мне - мастеру! - говорит: "Я за
них, за эти сертификаты, расписывался и потому вам отдать не могу, пото-
му что я тогда без них останусь". А? Вот спирохета, мать его в... Я ему:
"Спишу с приходом и еще с проколом в дипломе". А он мне, значить, что?
Задав этот вопрос окружающему пространству, Фомич надолго задумался.
От храпа Галины Петровны, плавного на зыби покачивания судна, тусклых
туманных гудков и просто от усталости меня повело в сон.
- Ну, а он что? - спросил я, стряхивая сонливость.
- А он: "Вот как уйду с флота, ничего не буду делать, кроме как на
вас вульгарные доносы писать; каждый, говорит, день по бумаге буду на
вас писать, пока вам шею не свернут". Я его, гадюку, на доске Почета,
значить, каждый год пригревал, а он мне?.. Или вот симпатия ваша, второй
помощник. Знаете, как про меня в Александрии выразился прямо при агенте?
"Вы, говорит, типичный представитель тех людей, которые в парламентских
государствах существуют только за счет налогоплательщиков". Так и выра-
зился. Во, загнул! Память-то у меня, значить, еще есть. Слово в слово
запомнил. Он, симпатия ваша, моряк хороший, спорить не буду, не Стенька,
из тех... из этих, ну, как сказать... Вот молодой был, посылают на какое
дело, я спрашиваю: "На какое дело посылаете? Мне с собой десять человек
брать или трех ребят?" Вот он из, значить, тех трех, но зачем на меня
так обидно выразился? Что, я всю жизнь не своим трудом прожил? Что, это
не я в сорок втором на фронте в партию вступил?
- Правы вы во всем, Фома Фомич, - сказал я. - Трудная и сложная штука
жизнь. А сейчас я на мост пойду. Туман все-таки. Вы спокойно отдыхайте.
- Я и про его шуры-муры с Сонькой знаю, - сказал Фомич. - Вот отбился
я от нее, не послали ее на "Державино", а теперь сам себе подмену запро-
сил... Да. Иди, Викторыч, иди. И у Кильдина всегда кораблей много кру-
тится. Поосторожнее там.
- Есть, - сказал я.
- Позывные поста, кажись, "Восход", помнишь?
- Они уже двадцать лет "Восход", Фома Фомич. Отдыхайте спокойно.
Расхаживая из угла в угол по рубке, я думал о том, что если посчитать
все убытки, которые принес, приносит и будет еще приносить Фомич госу-
дарству своими всегда законными уклонениями, стояниями, отстаиваниями,
страховками и перестраховками, то они, пожалуй, превысят стоимость "Дер-
жавино" вместе со всей сосново-лиственничной начинкой плюс караван на
палубе. Но все у него по нулям, и никто никаких официальных претензий к
капитану Фомичеву предъявить не может. И помрет он с такой чистой со-
