Широта 59deg.51,1 северная.
Порт Ленинград. Причал на Петроградской стороне. Какой-то остров в
дельте Невы. Я живу здесь, но названия острова не знаю.
И вот швартуюсь к причалу безымянного острова, то есть ставлю точку в
рукописи этой книги. Я швартуюсь с отдачей обоих якорей и подаю на бере-
говые кнехты все судовые концы: здесь предстоит задержаться надолго. Я
делаю работу по швартовке в полном одиночестве, ибо экипаж судна "Вче-
рашние заботы" сегодня уже далеко.
Из приемника - ночной концерт по заявкам рабочих с трассы БАМа. Они
решили открыть рабочее движение поездов на Чару в этом году.
Концерт "ночной" только для меня. Для строителей восточной части БАМа
и горняков Наминги он утренний. И вся передача называется "С добрым ут-
ром!". И песню поют с таким же названием.
Скоро два с половиной года, как я не был в море. Много льдов натаяло
и опять намерзло на трассе Северного морского пути за это время.
Грустная штука ночная музыка, даже если она веселая.
"Эх, - думаю я, слушая ночной концерт, - эх, услышать бы сейчас, как
чухает дизель, когда выйдешь на крыло, дав полный ход; услышать, как он
набирает обороты и судно начинает подрагивать, а дизель ведет себя будто
собака, пробежавшая километр или страдающая одышкой, и высовывает язык
дыма, и часто-часто дышит... Услышать бы все это еще разок, Викторыч..."
Я думаю о себе, как вы видите, слишком по-хемингуэевски.
Возможно, потому, что заканчиваю одинокое дело.
"Писательство - одинокое дело", - сказал Хемингуэй. И еще написал в
письме другу: "Больше всего он любил осень... Желтые листья на топо-
лях... Листья, несущиеся по горным рекам со сверкающей на солнце фо-
релью... А теперь он навеки слился с этим".
Слова из письма превратились в эпитафию - выбиты на постаменте бюста
Хемингуэя в штате Айдахо в местечке Кетчем, возле тропинки, по которой
он любил гулять семнадцать лет назад.
Быть может, я еще так по-хемингуэевски думаю потому, что узнал о его
смерти в день выхода из диких пространств северного Забайкалья после ко-
мандировки вдоль пятьдесят пятой параллели семнадцать лет назад. Сколь
все-таки огромна жизнь, и сколько в нее вмещается...
И еще думаю, что смесь дневника с вымыслом - взрывчатая и опасная,
как гремучий газ. Ведь, честно говоря, я в этой книге первый раз, пожа-
луй, и кое-что плохое, неопрятное о флоте писал. И вдруг кто признает
себя в старпоме Арнольде Тимофеевиче Федорове, или в драйвере Фомичеве,
или в шаловливом гидрографе? Но и не того боюсь, что кто-то, себя уга-
давший, мне в подворотне шею намылит, а того, что в пароходствах заинте-
ресуются, начнут прототипов искать. И вполне невинным, незнакомым даже
мне людям жизнь испорчу, карьеру поломаю, ибо нарушаю многие табу. Есть,
например, каноническая заповедь: про покойников или хорошее, или ничего.
Но кое-кто из моих героев уже покойники!
Или есть заповедь: про живых капитанов говорить и писать только как
про покойников - опять или хорошее, или ничего. Вероятно, такая традиция
сложилась в связи с тем, чтобы не подрывать авторитета всех бывших, су-
щих и будущих капитанов; все капитаны априори мудры, толковы, смелы,
добродетельны. И тут морской писатель попадает в адский круг: про живого
капитана нельзя ничего плохого, потому что он живой; а когда он помрет,
то про него нельзя ничего плохого, потому что он покойник, - в таком аду
сам бес копыто сломит!
Или возьмем вопрос терминологии. Сколько в этой рукописи друзья на-
подчеркивали спецморских терминов! А ведь, как я уже объяснял, в наш не-
доверчивый век автору приходится тянуть в книгу, завоевывая ваше дове-
рие, не только терминологию, даты, подлинную географию и время событий,
но и подлинный, натуральный документ - и за хвост его тянуть, и за уши.
Ведь скажи я сейчас громогласно: "Дорогие товарищи читатели! Ничего-то
из здесь написанного на деле не существует: ни Фомы Фомича, ни Ивана
Андрияновича, ни Стасика (он, кстати, уже старшего лейтенанта получил),
ни Арнольда Тимофеевича, ни Сони, ни "Державино" (из последнего реестра
"Позиции судов" в газете "Моряк Балтики" мне известно, что судно сейчас
следует из порта Гавр в порт Бильбао) - всего этого в природе нет, не
было и не будет, ибо все выдумано. И "Я" - выдуман. И прототипов даже
нет - потому не ищите их нигде, кроме как в самих себе", - ведь скажи я
так, скажи, что обманули вас, дорогой читатель, где удачнее обманули,
где послабже, - обидно как-то, не правда ли?
Мне-то точно обидно.
Потому рудименты автобиографичности в книге и наличествуют.
Должен заметить, что сочинение себе эпитафии (а ведь автобиография
весьма ей родственна) - дело тоже достаточно невеселое. Вроде как наблю-
даешь за своими бренными останками, опускающимися в люк крематория. И
хотя автобиография входит в книгу лишь отдельными элементиками, и хотя я
глубоко усвоил законы логики о качественной разнице совокупности и эле-
ментов, но и сам ловлю себя на особенном отношении к тем элементам, ко-
торые касаются именно меня одного. То есть к ним я пристрастен. И понять
того товарища или гражданина, который, узнав вдруг себя в стивидоре
Хрунжем, захочет поговорить со мной в подворотне, я вполне смогу...
Еще я думаю, слушая передачу "С добрым утром!" в два часа ночи на
Петроградской стороне на шестом этаже спящего городского дома, о том,
что для пишущего человека народная мудрость: "Скоро сказка сказывается,
да не скоро дело делается" - вовсе даже и не верна. Всего два месяца
потребовалось нам на "Державино", чтобы сделать порученное дело в Аркти-
ке. И два года, чтобы доплыть до точки еще лишь в черновике книги.
Юрий Сергеевич Кучиев успел уже навестить Северный полюс и стал Геро-
ем. Мало того. Про легендарный рейс "Арктики" на макушку планеты моряч-
ки-острословы и разные имитаторы успели уже сочинить кучу весьма соленых
и малосольных анекдотов...
Ну, куда ты от этих копейкиных денешься? Беда с ними да и только! Наш
натуральный Андрей Рублев за эти два года выкинул вовсе фантастический
фортель: окончив с отличием мореходное училище, он - потомственный моряк
и помор - покинул флот ради цирка или эстрады. Талант имитатора победил
судоводительские гены - Андрей учится на клоуна!
- Теперь я ей кузькину мать покажу! - заявил он голосом Фомы Фомича в
последнюю нашу встречу, имея в виду под "ей" свою тещу, которая развяза-
ла первую мировую войну. - Я с ее художественной образины первую репризу
слеплю!..
Возможно, на неожиданное решение Рублева повлияла Соня Деткина.
Соня поступила в музыкальное училище. Она попала на хоровой фа-
культет, то есть на факультет, где готовят дирижеров-хормейстеров. Но на
любимой трубе Котовского - корнет-а-пистоне - Соня продолжает играть.
Нынче она считает, что корнет-а-пистону подходят мелодии скорее мягкого,
женственного стиля, нежели воинственного.
Озорство Сони с радиограммами от имени Эльвиры нынче, конечно, уже
всем известно. Но как-то чудится мне, что тут не только озорство, а че-
рез такое действо она как бы тянула к "Державино" некую ниточку. И таким
завуалированным способом не давала судну забыть себя. Но не мое дело в
такие интимные сложности пытаться проникнуть...
2
Недавно справляли мы четвертьвековую годовщину первого выпуска нашего
училища, которое нынче носит длинное очень название: Высшее военно-морс-
кое подводного плавания училище имени Ленинского комсомола.
По традиции, всех наших воспитателей, учителей, командиров мы пригла-
шаем на годовщины.
Нынче адмирал Никитин прибыть не смог. Ему ампутировали обе ноги мно-
го выше колен - война, конечно.
Мы бы и на руках принесли Бориса Викторовича в родное училище, но ему
и этого нельзя было.
И группа делегатов поехала к адмиралу домой.
Наш адмирал сохранил величавую и чуть загадочную осанку. Его тяжелое
лицо оставалось таким же суровым. Он был в форме, при орденах и раскаты-
вал в кресле на колесах возле стола, накрытого в честь нашей годовщины с
такой щедростью, что уронить рюмку на скатерть не представлялось никакой
возможности.
Командир "Комсомольца" капитан первого ранга Савенков, который первым
когда-то назвал нас "военными мальчишками", присутствовал здесь же. Он
тоже был при всех регалиях. И предложил первый тост за тех, кто сейчас в
море охраняет рубежи нашей родины и, исполняя долг воинской службы,
явиться на юбилейное торжество не смог.
За этих ребят мы выпили сидя.
Они для нас Васи и Пети.
При втором тосте бывшие военные мальчишки, а ныне уже послевоенные
Герои Советского Союза и послевоенные адмиралы встали, чтобы выпить за
адмирала Никитина, который встать не мог.
Он попытался зачитать обращение, написанное им к годовщине выпуска.
Оно должно было быть оглашено во время торжественной части в клубе учи-
лища. Но предварительно Борис Викторович решил зачитать его нам сам.
И здесь на третьем слове: "Мои боевые друзья..." выдержка изменила
непроницаемому контр-адмиралу. Думаю, первый раз в жизни.
Он откатился в тень абажура и сунул текст Савенкову.
- Не могу. Читай кто другой, - сказал адмирал Никитин. - Боюсь осле-
зиться.
Что-то много плачут у меня в этой книге мужчины. Скорее всего потому,
что сам старею. И сам становлюсь по этой части слаб. Но все-таки не вру,
что на годовщине было много слез. И пролитых на мундиры, и зажатых пос-
ледним усилием тренированной воли под неморгающими веками.
Полковник Соколов их не прятал, когда я напомнил ему нашу историю с
винтовкой. Борис Аркадьевич - замначальника по строевой части и мастер
парадных дел - оказался просоленным моряком торгового флота, плавал мат-
росом еще в тридцатые годы с Юрием Дмитриевичем Клименченко и, как выяс-
нилось, теперь был моим читателем и сам собирался писать воспоминания о
флотской службе.
Тут мои слезы быстро высохли, ибо получаю от ветеранов столько воспо-
минаний, заявок на воспоминания и дневников с просьбой их издать, - как
будто я издатель! - что хоть в петлю полезай от бессилия помочь.
3
А вот моему напарнику Дмитрию Александровичу и без его просьбы помогу
в опубликовании стихотворного экспромта.
Однажды ночью, где-то на открытой воде и в средней силы шторм, я слу-
чайно подслушал, как он, отойдя к заднему ограждению мостика, прочитал
нашему кильватерному следу:
Суров твой бог, зыбей ужасна сила, Но тишину и мир хранят глубины.
Суров твой бог, ночей ужасна тьма, Но даль твоя светла. Атлантика!
Возьми меня с собою!
Почему-то уверен, что стихи эти - его собственная импровизация.
Саныч плавает опять уже старшим помощником, и опять на шикарном лай-
нере, и скоро будет капитаном.
Как выяснилось во время процедуры моего развода с морем в отделе кад-
ров пароходства, капитан Фомичев объявил благодарности аж восемнадцати
лицам державинского экипажа, который "...проявил себя с положительной
стороны, со знанием дела выполнял служебные обязанности, что способство-
вало успешному выполнению задания по перевозке народнохозяйственных гру-
зов. В тяжелых ледовых условиях экипаж обеспечил безаварийное плавание
по трассе Севморпути. На основании вышеизложенного приказываю..." и т.
д.
Так вот, первым в списке стоял я, последней тетя Аня, а вторым был...
Арнольд Тимофеевич Федоров! Сиречь: не руби сук, на котором сидишь.
Дмитрия же Александровича в благодарственном списке не оказалось. Это
Фомич припомнил ему Александрию и Певек - строптивость, отказ выбить из
певекского начальства идиотическую справку и нехватку двухсот двадцати
банок рыбных консервов.
На судьбе Саныча зловещая акция Фомы Фомича не отразилась. Ибо уже в
Мурманске выяснилось, что Ушастик прав: после постановки на попа в авто-
мобильной аварии и множества других сотрясений черепа наш капитан нервно
заболел.
В Ленинграде Фомич угодил в лечебное заведение.
