постукивали под ветром в стекло облитые ледяною коркой вишневые ветки,
замороженные золотые шары оплетали прозрачный заборчик.
-- А еще я по ночам петухов слушаю. Неверные здесь петухи,
инкубаторские. Они не понимают полуночи. Поют как попало.
Тут Борис Викторович стукнул кулаком по столу, сильно рассердившись на
хотьковских петухов.
Внезапно и Анна Харитоновна ворвалась к нам в "кабинет". Она,
оказывается, с кухни услыхала про петухов.
-- А ведь кур надо вовремя загонять! -- возмущалась она.-- Дурные
петухи! Инкубаторские!
-- Поют -- ничего не понимают,-- вставила с кухни и Лариса Викторовна.
-- Как попало бродят!-- завершил Шергин.
Тут я тоже возмутился поведением хотьковских петухов, изругал их на все
корки, и Анна Харитоновна, которая видела меня впервые, сделалась мною
довольна. Если ругает петухов инкубаторских, значит, свой человек.
-- Вы, Борис Викторович, ему еще про колдунов расскажите,--
доброжелательно сказала она.
-- Каких колдунов?
-- Наших колдунов, хотьковских.
-- А что, здесь колдунов, что ли, много?
-- Ужас просто,-- сказала Анна Харитоновна.-- Колдуют с утра до вечера.
-- Много, много колдунов,-- с кухни заметила и Лариса Викторовна,-- и
очень разные. Могут болячку наколдовать, на корову порчу напустить. Но
Бореньку колдуны уважают. Один обещал даже с глазами помочь, да вот не
приходит.
-- И на порог больше не пущу,-- сказала Анна Харитоновна.-- Болтун.
-- Когда-то еще Сперанский предполагал заняться колдунами,-- сказал
Шергин.-- У нас в Архангельске, помню, был суд над колдуном, у которого злая
сила была. Я мальчишка был, гимназист, не вникал. А свидетелей была целая
волость... Я-то был глупее теперешнего.
Настал вечер. На кухне хлопотала Анна Харитоновна. Заходили соседи, и я
все ожидал какого-нибудь колдуна, да они не являлись.
Дружеский разговор писателя; его речь была разнообразна, образна. Я не
хотел забыть эти промелькнувшие блики и жемчужины шергинского разговора и
кое-какие слова его записал прямо тогда в "кабинете". Свои-то реплики
позабыл и в дальнейшем их опускаю. По словам Бориса Викторовича легко
восстановить нашу беседу.
-- Старые рассказчики говорят, что теперь культура слушанья упала.
Слушать не умеют... В Архангельске я выступал весной сорок первого года на
лесопильном заводе. Перед самой-то войной... Меня не отпускали рабочие. Я
около трех часов рассказывал. Культура слушанья была высока.
Здесь надо отметить, что Борис Викторович не называл себя писателем, во
всяким случае в разговорах со мной. Он считал себя артистом, рассказчиком.
Свои вещи он готовил как устные рассказы и только через много лет их
записал.
-- Сейчас уже не рассказываю... Да уж и очи потухли, и голос пропал...
Вот я теперь иногда начну что-нибудь сам себе рассказывать -- это уж
привычка. Я раньше думал -- это свойство артистов рассказывать самому себе,
а сейчас думаю -- это свойство стариков. Кривополенова сама себе
рассказывала. "Я,-- говорит,-- стенам рассказываю!" И рассказывает,
рассказывает сама себе и хохочет, играет сама с собой... И сейчас в Москве,
на Рождественском бульваре, выйду на лавочку посидеть перед домом, а ребята
московские, футболисты, как свечереет, соберутся вокруг меня -- рассказывай!
Радио они не слушают, телевизор надоел всем. Вот я слушал по радио
выдуманные легенды о лопарях. Как будто немец какой написал! Там Севером и
не пахнет! А передача для детей, для несчастных ребят. Редакторы звезд с
неба не хватают!..
Интонации в Архангельске остались старые, словарь изменился... Мне уже
не бывать в Архангельске. Меня ругают: "Ну уж ты, бросил родной город". А
вот один человек, Третьяков его фамилия, мальчишкой еще прочел мои рассказы.
И вот с друзьями -- их было восемь человек -- стали они копить деньги, чтоб
поехать на Север. И поехали. Он до сих пор ездит. "Я,-- говорит,-- на Север,
а жена на курорт". Так она на курорте там и осталась... Рассказы так
подействовали, что люди деньги копили. Мне приятно...
Работаю сейчас мало, диктую кое-что сестре... Ляля! Сестра! -- Лариса
Викторовна на этот раз не отозвалась, была где-то в глубине дома, и Борис
Викторович продолжал: -- Диктую книгу "Слово о друзьях". Там жизненные
резюме о людях... Ляля! Принеси, что вчера писали! Ляля! Сестра! Ух ты,
глушня!.. Давно эту книгу пишу, много лет уже. Это моя московская жизнь,
опыт моих бесед с московскими рабочими, учащейся молодежью. Там я упоминаю
разных своих старинных друзей, пишу и о том, как сейчас идет работа с
молодежью, борьба с пьянством, с хулиганством. Вспоминаю в этой книге и
отцовых друзей -- моих учителей. Это были кораблестроители и мореходцы, но
какие воспитатели! Они ведь имели дело с дружинами, с бригадами молодежи.
Сборные дружины, сбродные, а умели обходиться без боя, без драки.
Второушин Конон Иванович, по прозвищу Тевтон,-- вот был воспитатель!
Директор технического училища в Архангельске спрашивает Конона Ивановича:
"Какие у тебя педагогические приемы! Какие методы?" А Тевтон отвечает:
"Какие методы? Когда я их воспитываю? За день ребята наработаются, а вечером
повалом лягут в избе, а я лягу на лавке, и тогда начинается беседа. Я
говорю, а они один за другим начинают засыпать. Я соберу портянки, мокрые
валенки и рукавицы, все это положу на печку сушить, а сам писать сяду. Так и
воспитываю... Душевное слово -- главное в воспитании".
Из "кабинета" за печкой мы постепенно перебрались в гостиную, где был
накрыт стол. Собрались и друзья -- хотьковские соседи, среди них были,
назову точно. Надежда Сергеевна Козлова и Зинаида Яковлевна Ракова, которые
здравствуют и поныне и живут все там же, над речкой Пажей.
Анна Харитоновна была подлинной хозяйкой стола. Самые разные грибочки,
пироги да варенья украшали стол, только не было на нем ничего редкого,
магазинного. Руки у Анны Харитоновны были добрые, округлые, те самые руки,
которые вспоминаются каждому из нас, ведь у каждого в жизни, хоть ненадолго,
была своя Анна Харитоновна.
-- Анна Харитоновна прекрасно плакать умеет,-- вполголоса рассказывал
мне Борис Викторович.-- Вот о моем покойном брате плакала... Сейчас-то уж у
нее сил нет...
В этот вечер Анна Харитоновна плакать не собиралась, она сияла, и
хлопотала, меня закормила пирогами и студнями, и сил у нее много было, я это
видел и радовался.
-- Спели бы, что ли,-- попросил я.
-- Да не знаю -- что? -- засомневалась Анна Харитоновна. Лицо у нее
было удивительно доброе и будто вытесано, прошу прощенья, топором.
-- У Анны Харитоновны сейчас не поймешь и какой голос,-- заметила
Лариса Викторовна,-- то ли "бас профундо", то ли "меццо кухаркино".
-- У нас девушки такими голосами поют: высоко-высоко, до неба доходит.
-- Наших девок,-- горделиво сказал Борис Викторович,-- никому не
перевизжать.
Анна Харитоновна запела "Меж высоких хлебов затерялось...", и соседки
подхватили, только мы с Борисом Викторовичем слушали. Начались и другие
песни, мне неизвестные, пела одна Анна Харитоновна. К глубокому сожалению, я
не записал ни слова, все внимание мое было с Борисом Викторовичем. Так
хорошо было сидеть рядом с ним.
Иногда он наклонялся ко мне, шептал на ухо:
-- Мало кто остался, кроме семьи Барыкиных, кто помнит старину...
Фольклористы прозевали Подмосковье. Сколько здесь было интересного. И очень
много общего с северным...
Стали просить и Бориса Викторовича спеть былину. В шутку предложил
подыграть на гитаре. Посмеялись, уж очень несовместимы казались Борис Шергин
и современная гитара.
-- Под гитару можно частушки петь зубоскальные,-- сказал Борис
Викторович,-- а былину?.. В недавние времена был такой певец -- Северский.
Это был модный человек -- вельветовая рубашка, брючки, такой модный
джентльмен. У него были очень неуклюжие гусли на коленях. Он говорил, что
невозможно, как северные сказители, сидеть идолом и дудеть в одну дуду. И
вот он очень изящно, со сделанным маникюром, начинал: "Не сырой-то дуб к
земле клонится..." Одной рукой аккомпанирует, а другой изображает жестами,
что поет. А у нас былины пелись всегда без аккомпанемента. Я видел только
одного кареляка, который сопровождал пение игрой на кантеле. А уж тот карел,
от которого записана "Калевала", пел без аккомпанемента.
Борис Викторович, помолчал, вспоминая, и запел про Авдотью-рязаночку:
Дунули буйные ветры,
Цветы на Руси увяли,
Орлы на дубах закричали,
Змеи на горах засвистели.
Деялось в стародавние годы.
Не от ветра плачет сине море,
Русская земля застонала.
Подымался царище татарский
Со своею синею ордою...
Вдруг почему-то я вспомнил о медведях.
Рассказал, как напугался однажды медведя, который "мне на ногу
наступил" -- отпечатал свой след на моем следу. Говорил я взволнованно, и,
наверное, в рассказе моем прозвучали нотки пережитой опасности.
-- Людей, чистых душой, звери не трогают,-- сказал Борис Викторович.--
Медведь, если человека встретит, в сторону уйдет. Медведицы бедовы. Не
съест, а уж выпугат. Вот знакомая моя, Соломонида Ивановна, пошла по
чернику. Вычесывает ягоду гребнем, глядь -- медведица! И два медвежонка.
Идет на Соломониду с распахнутыми лапами. А спички были! Прижалась
Соломонида к березе старой, дерет кору, подожжет -- в медведицу бросит. А
медведица мох роет. Нароет моху -- бросает в Соломониду, всю ее мохом
залепила. Долго так бросали-то, после уж разошлись, когда спички кончились.
Борис Викторович тут засмеялся, а я записал рассказ на листочке, не
зная, что это фрагмент из его вещи "Соломонида Золотоволосая". Моя запись
отличается от принятой. Да у Шергина всегда бывают варианты.
С медвежьей темы в тот вечер мы долго не могли слезть, и Борис
Викторович много рассказывал. Это не был такой правильный, связный рассказ.
Он вдруг вспоминал что-то, оттуда брал, отсюда черпал...
-- А вот Борис Иванович Ерохин спал в обнимку с белым медведем.
"Есть,-- говорит,-- у меня медведь. Мы с ним спим в охапку".
Борис Викторович засмеялся. Кажется, его смешило это "в охапку", и он
повторил:
-- "Я с ним,-- говорит,-- в море хожу да сплю с ним в охапку!" Все-то
они с медведями, что Сергий Радонежский, что Серафим Саровский... А волков
нет у нас на Севере... Покровителем волков считается великомученик Егорий.
Что у волка в зубах, то Егорий дал...
Про медведя, что мне "на ногу наступил", я думал написать охотничий
рассказ и сказал об этом Шергину.
-- У нас не говорят: охотник,-- заметил Борис Викторович.-- Охотник --
это по гостям ходить или еще до чего. У нас говорят: -- промышленник,
промышлять... А ведь надо написать про того медведя. Слово -- ветр, а
письмо-то -- век.
Я думал, что мы кончили о медведях, но Борис Викторович сделал мне
все-таки еще один подарок. Не знаю, что он вспомнил, да сказал вдруг
задумчиво:
-- А у нас у старосты в бороде медведь зиму спал...
Прощаться с Борисом Викторовичем никогда не хотелось. Да была уже
полночь, и гости разошлись. Надо было спешить на поздний поезд.
-- Покурим последнюю,-- сказал Борис Викторович, и мы снова пошли в
"кабинет".
Он курил всегда папиросы "Север", а недокуренные бычки клал на пенек.
Это был такой серебряный пенек-пепельница.
-- Будто в северном лесу под Архангельском,-- подшучивал он над своим
курением.-- Папиросы "Север", пенек...
Тут я рассказал, что встретил в Москве человека, который составлял для
