Человек с яблоком в кармане бежал, цепляясь за ветки. Иногда он
останавливался, хотел спрятаться, затаивался. Спрятаться от меня невозможно.
Даже если б он стоял, прижавшись к елке спиной, стоял, чуть дыша, мне
хватило бы яблока у него в кармане.
В осиннике я снова наткнулся на его старый след. Много он напетлял по
лесу. Чего искал?
Тот, кто гоняет зайцев, в такую глушь не забирается. Зайца больше на
опушках.
А тот, другой, кто лает по-собачьи, по лесу ходит смело. Иногда только
охватывает его ужас. Когда он чувствует, что я рядом.
-- Дамка! -- кричит он. -- Дамка! Ко мне!
И лает по-собачьи.
Нарочно, чтоб я подумал, что он не один в лес-у. Боится, что я на него
нападу. А ведь и вправду как-то неловко нападать на того, кто лает
по-собачьи.
7
-- У кого же все-таки больш? Господи, ясно у кого... Но на человека они
нападают очень редко. В крайнем случае. Только скотинники или инвалиды. Но,
может, это и есть крайний случай? Ведь я его стронул, разбудил... Кажется, я
и раньше видел эти следы на мокрой глине.
Я стоял у второго пересечения следов и думал, что же ждет меня
впереди...
Дважды пересек он мой след и теперь бродил рядом, забегал вперед,
подстерегал. Рядом он, совсем близко, я это чувствовал. А зяпах? Какой
странный запах! От влажных слок будто от собачьей шерсти. И еще что-то... Да
ведь не осина же... Вроде валенки... Черт, что еще за валенки?..
Чужим и равнодушным стал окружающий лес. Всегда терпеливый ко мне, он
вдруг отдалился, распался на отдельные деревья, охолодел. Мертво стоял лес
вокруг меня.
Старый мой след, хотя бы и дважды пересеченный, был теплее. За него
можно было держаться.
"Нельзя стоять, -- почему-то подумал я. -- На месте стоять нельзя. Надо
двигаться".
Я пошел вперед, придерживаясь старого следа. Вот-вот ожидал я увидеть
багровую башку, а сбоку и сзади вздрагивали красные и серые ветки, двигались
деревья, дрожали кусты. Рыхлый зеленоватый снег шуршал под сапогами, я пошел
быстрее, быстрее -- и побежал.
Скоро я оказался у лесного оврага, заросшего дудником и бересклетом.
Старый след вел вниз, на дно.
"Гнилой овраг, -- думал я. -- Хиблый. Уж если ему нападать -- здесь.
Придется спускаться. Выбора нет -- надо держаться старого следа. Если
нападет спереди -- это бы еще и ничего... "
Хватаясь за ветки и мелкие деревца, не таясь, с треском спустился я на
дно оврага.
Ветка бересклета хлестнула в глаз. Стало так 6ольно и горько, что
хлынули слезы. На какой-то миг я полуослеп, а когда проморгался, потер глаза
-- сразу увидел на склоне оврага черные борозды, разодравшие и снег и землю
под снегом.
На дне оврага борозды превратились в огромные следы, в третий раз
пересекающие мой путь. На этот раз он не мерил, у кого больше. Это было
вроде бы уже ясно.
8
Л ведь и вправду как-то неловко нападать на того, кто лает по-собачьи.
Но этот не лаял. Только всегда яблоко носил в кармане.
Можно или нельзя?
Можно нападать на того, у кого яблоко в кармане? Наверное, можно.
Я стоял на краю оврага, прислушивался. С треском, ломая ветки, он
скатился в овраг и сразу затих. Спрятался.
И вдруг спереди, из глухариных болот, потянуло яблоком. Что такое?
Этот в овраге не шевелился, а из болот тянуло яблоком. Неужели их двое?
Два человека с яблоком в кармане? Один спереди? Другой сзади?
Нет, он один -- с яблоком в кармане. Он напетлял по лесу, и мне кажется
-- их двое. А может, он взял с собой того, кто лает по-собачьи? И просто
второе яблоко положил в чужой карман?
Нет, это совсем разные люди, они не могут сговориться. А вдруг
сговорились? Однажды они сидели вместе на берегу реки и варили уху.
9
На этот раз он не мерил, у кого больше. Это было ясно.
Господи, какая зима! Вялая, серая, тепловатая1
Зимние дни поздней осени, когда так длинйй ночь, когда мало дано
человеку небесного света, я живу плохо. Хвораю, тоскую, места себе не
нахожу.
Особенно тяжело бывает в городах -- стеклянных и электрических.
А в деревне-то ночи еще длинней, еще бесконечней.
Конечно, и ему плохо сегодня, и ему тяжелы глухие дни, беспросветные
беззвездные ночи. Но я-то тут при чем? Не я управляю светом небесным, не я
гоню в лес ночь и мокрый снег.
А свету сегодня осталось совсем немного -- полтора-два часа, а там
стремительные сумерки и сразу -- ночь. Надо выбираться из оврага и бегом --
домой.
Я глядел на черные борозды, разодравшие снег на склонах оврага. Он,
видно, спешил забежать вперед, перехватить меня, кое-как ставил лапу,
вспарывал снег, выворачивал землю и опавшие листья.
Я смотрел на его следы и вдруг неожиданно пересчитал их: шесть на
склоне, шесть на дне, шесть на другом склоне.
Шесть, шесть и шесть!
Шесть на склоне, шесть на дне, шесть на другом склоне!
Боже мой! Как же я раньше не заметил! Шесть, шесть и шесть! А надо --
восемь, восемь и восемь!
Сухолапый!
10
Однажды они сидели вместе на берегу реки и варили уху.
Тот, что лает по-собачьи, размахивал руками и кричал. Он показывал
рукой на то место, где его подобрали. А этот, с яблоком в кармане, не
двигался. Потом он достал из сумки много яблок.
Я отошел от них, не люблю того места.
Сейчас-то уж яблок нигде не найти.
11
Сухолапый!
Речка Муньга -- утлый ручеек летом, разливается веснами широко и бурно.
Сверху, из дальних мест, еловых боров, сплавляют по ней строевой лес.
Хорошему плоту по Муньге и весной не пройти, и бревна, не связанные в
плоты, тупо плывут по течению, тычутся рылом в крутые берега, застревают на
перекатах, гроыоздятся на отмелях. Молевой сплав.
Мужики из окрестных деревень, когда ндчинается сплав, занимаются этим
отхожим делом -- "ловят хлыста", приворовывают бревно-другое, кто на баньку,
кто избу подрубить.
Туголуков подрядился срубить баньку и целую неделю "ловил хлыста".
Как-то утром с багром и топором он отплыл. на лодке и только вышел на
плес, увидел, что по реке плывет ком земли.
-- Торф, что ли? -- подумал Туголуков, -- Торф плавучий?
Он подплыл поближе, вглядываясь в тумане в черную и багровую глыбу на
воде. На плеск весла глыба разворотилась, и Туголуков увидел, что это не
торф, а горболобая голова с прищуренными глазками.
То ли слишком сильно махнул Туголуков веслом, то ли течение Муньги
хитро извернулось, но только голова и лодка сблизились.
И Туголукову показалось, что голова плавучая лезет по воде прямо на
него.
-- Ты куда, холера! -- крикнул Туголуков и ткнул голову багром.
Оттолкнуться, что ли, хотел?
Дальше все произошло просто.
Багор отлетел в сторону. И летел, как копье, и еще не успел вонзиться в
воду -- а страшная торфяная голова оказалась у борта лодки. Пятипалая лапа
легла на борт.
Туголуков ударил по ней топором и вылетел из лодки, и лодка встала на
дыбы.
Течение Муньги дотащило Туголукова до отмели, на которой громоздились
бревна. Разбитую лодку нашли далеко внизу.
Туголуков долго болел, у него были сломаны рука и два ребра, а в
окрестных лесах явился Сухолапый.
12
Сейчас уж яблок нигде не найти.
В заброшенных деревнях есть несколько одичавших яблонь, да они морозом
побиты, черные стоят и летом, кривые. Редкая ветка зазеленеет, сбросит на
землю два-три яблока.
Есть хорошие дички на овсяном поле. Когда поспевает овес, люди с
ружьями делают на тех дичках тайники, прячутся в ветках. Мелкие яблоки
дички, а сладкие.
А те яблони, что за заборами в деревнях, до тех мне не добраться.
Интересно, когда же он съест свое яблоко? Где бросит огрызок?
Я помню, один раз он даже и не съел его, так и протаскал весь день по
лесу и домой унес. Неужели забыл про яблоко? Я в тот день близко к нему не
подходил.
Теперь-то я понял, что он в лесу один.
Старый запах мешал мне. Старый запах был спереди, а он-то был с'зади.
Он сам шел навстречу себе, раньше прошедшему. А мне показалось, что их двое
-- два человека с яблоком в кармане.
Я вернулся немного назад и увидел, как он стоит на дне оврага.
Он стоял неподвижно и рассматривал мои следы. Если б поднял голову --
увидел бы меня и, конечно, сразу бы выстрелил.
Я видел, что он готов стрелять сразу, и на всякий случай убрал голову.
Скоро стемнеет, совсем скоро.
Я решил пройти по его старому следу и тут услышал его голос. Раньше
никогда не слыхал.
Тот, кто лает по-собачьи, частенько кричит. Тот, что гоняет зайцев,
кричит и трубит собаке, а этот не говорит ни слова. А тут -- "заговорил.
Яблоко по-прежнему лежало у него в кармане.
13
... Явился Сухолапый.
Конечно, это он. В одном прыжке -- три следа, а нужно четыре. Два
прыжка -- шесть, а надо восемь.
-- Восемь надо, -- сказал вдруг я. -- Не три надо, а четыре, не
восемнадцать, а двадцать четыре.
Меня поразила эта неожиданная арифметика, и некоторое время я как-то
тупо и вслух повторял эти числа: три, четыре, шесть, восемь...
Быстро темнело, неумолимо быстро, стремительно.
Собравшись с духом, я вылез из гиблого оврага и сразу же положил
костер.
Я не выбирал сушняка, а валил в кучу все -- мокрые сучья, гнилушки,
все, что попадало под руку. Только нижние бесхвойные ветки елок положил под
гнилье. Они-то, вечно сухие, выручали. Помогала и береста. Я драл ее с
березок, и тяжелый дегтярный дым охватывал мокрые сучки и коряги, вспыхивала
живая хвоя, наваленная в костер. Дым нехотя поднимался к небу, но неба не
достигал, здесь оставался, в еловых верхушках.
-- Сухолапый... Правая передняя у него перебита. Усохла. Сколько же лет
прошло с тех пор? Четыре года. Четыре года с сухой лапой. Сохатого не
взять... Ягоды да овес.
То, что Сухолапый скотинничает, заметили давно. Корову взять куда
легче, чем сохатого. Но где корова-то? Где ее найдешь? А в стаде два пастуха
да четыре быка. Редкую заблудшую дуру-коровенку Сухолапый брал сразу.
Исчезали шавки и шарики, но и волков развелось много. Десять лет не
видали волчьего следа, и вдруг волк объявился. И много сразу -- не
одиночные, стаей.
Шавки и шарики -- волчья, видимо, совесть, а вот Николай Могилев --
неизвестно чья.
Мертвого, с разодранным горлом, с перебитым хребтом нашли его грибники.
Натоптали вокруг грибники, всюду понамяли траву, наследили, а там и дожди
начались, и неизвестно было, на чьей совести Николай Могилев, только метрах
в трехстах заметили и след Сухолапого. То, что это зверь, а не человек,
решили все и разом. Я-то не видел, ничего сказать не могу, но думал -- рысь.
Родственники Николая Могилева накинулись на Туголукова.
Тогда, вынесенный с переломанными ребрами на берег, Туголуков
рассказал, как ударил топором по корявой лапе, и с тех пор всякая заблудшая
коровенка шла Туголукову в зачет. Встал за его спиной и Николай Могилев.
Били бедолагу Туголукова, деньги с него брали за коров, и он давал.
Говорили про него, что он хотел эдак запросто добыть в воде гору мяса и
накинулся с топором. Туголуков оправдывался, дескать, он думал, что это торф
плавучий, и только оттолкнулся багром. Молчать бы ему, дураку, про торф, про
багор, про башку плавучую. Никогда, ни в коем случае никому нельзя
рассказывать про то, как плавает по воде торфяная башка.
Совсем плохо стало Туголукову после Николая Могилева. Тогда он затеял
ходить в лес, искать Сухолапого. Он громко кричал на всю деревню, зачем идет
в лес, кого хочет встретить, с кем посчитаться. Но, говорят, он лаял
