радуются! Домик! Среди воды! Вот бы в таком пожить, прямо из окошка рыбу
ловить! А взрослые грустно смотрят. Когда подплыли поближе, и дети перестали
кричать. Окна мрачные и пустые... Дыры, а не окна.
Это место на Белом озере, которое называется Крохино, я, конечно, знал.
Затопило там деревню -- уплыли дома, а церковь осталась стоять. Странно, что
ее не взорвали.
-- Я-то вначале думала, что кто-то нарочно построил церковь прямо в
воде, чтоб рыбаки подплывали на лодках или прятались от бури.
Она отвернулась в этот момент и смотрела в окно. Я не видел, что там
делается в ее серебре, какие возникли новые детали.
-- Неужели так и думала?
-- А что? Разве это невозможно?
-- Сейчас невозможно. И нет таких людей, которые так думают.
Она повернулась ко мне, и я понял, что серебро потускнело, блеск ушел в
глубину.
-- А может, есть?
-- А если и есть -- нет у них силы построить.
-- А у тебя была бы сила -- ты бы построил?
-- Храм посреди волн?
Я задумался. Слишком углубиться в эту идею мне не удавалось. Только что
писал стихи про штурвал, ел огурцы, и тут же строить храм средь волн было
нелепо. Пожалуй, в этот момент я был способен на скромное строительство, не
шире шалаша, и желательно на суше.
-- А как тебе песня? -- спросил я, уходя в сторону от строительства
храма. -- Сам сочинил.
-- А когда ты коров-то пас?
-- Не коров! Не коров! Скотину!
-- Телят?
-- Да вообще всякую скотину... понимаешь?.. Скотину вообще.
-- И долго ты пас-то?
-- Два года, -- неожиданно ответил я.
-- Прирабатывал? Нет, это было невозможно.
-- Ладно, -- сказал я, -- я не пас никакой скотины.
-- И фасоль не сажал?
-- Сажал, -- снова неожиданно ответил я. -- Но редко, только в крайних
случаях. Она тихо задумалась, соображая, в каких таких крайних случаях люди
сажают фасоль.
-- Бывало, как построю храм на воде, -- сказал я, -- сразу фасоль
сажаю, так что скотину пасти некогда.
Она все-таки улыбнулась. Материнские струны снова звякнули в серебре.
-- Смеешься?
-- Не смеюсь, но скажу честно: строить храм мне не по силам. Скотину я
не пас и фасоль не сажал. И штурвал-то крутил всего два часа. Но сейчас я
тебе кое-что покажу, -- и я достал из рюкзака нельму.
Бечевка, которой был завернут сверток, оказалась жирной на ощупь и,
видно, тоже просолилась. Крафт-крафт -- я развернул рыбину.
От соли чешуя нельмы еще потемнела, пасмурно засветились ее бока.
Цельная, неразрезанная, нельма была бы уместна на старом столовом серебре.
Нож, которым я взялся ее разрезать, выглядел откровенной железякой, жидкой и
белесой.
-- Боже, что это? -- спросила она, как видно, не находя в нельме
признаков рыбы.
-- Нельма. Рыбаки мне подарили.
-- Такое кому попало, наверно, не дают, -- сказала она, глядя на меня с
уважением.
Нельма жирно вздрагивала под ножом, выскальзывала изпод лезвия, и я
водил им деликатно, как скрипач смычком. Я как бы играл "Элегию" Массне.
Нельма уже просолилась. Мясо ее было полупрозрачным с легким
перламутровым отливом. Сквозь ломтик нельмы можно было разглядеть тусклое
инспекционное окно.
-- Смотри-ка, -- сказал я. -- Сквозь нее окно видно.
Она взяла в руки кусочек нельмы, посмотрела в окно, отведать рыбы она
не решалась.
-- Меня зовут Нина, -- неожиданно сказала она.
Я попробовал нельму и, показалось, совершил что-то незаконное. Нельма
была наивна. Вкус ее, нежность и прозрачность заключались в слове, тдющем на
губах, -- "нельма".
-- Ешь, -- прикрикнул я. -- Чего ты тянешь?
-- Не знаю, наверно, мне нельзя... Такая рыба. Не для меня.
-- Хватит валять дурака. Ешь! Вот смотри! Это не нож -- это смычок! А
нельма -- скрипка.
Отрезая следующий кусок, я играл уже "Танец с саблями" Арама Ильича
Хачатуряна. Пока я наяривал на скрипке, она все-таки съела свой кусок
нельмы, и я протянул ей второй.
-- Значит, ты тоже даешь кому попало? -- споосила она не принимая рыбу
из моих рук.
-- Что даю?
-- Деньги и рыбу.
-- Ты не кто попало, ты сама -- нельма.
-- Нельма?
-- Конечно, нельма, поглядись в зеркало.
-- Не надо больше. Я не стану есть. Мне кажется, я у когото ворую.
-- Нина, что с тобой? Ты -- ненормальная? Бери и ешь, черт тебя подери!
Ешь, когда угощают, и не порть мне игру на скрипке.
-- Не надо мне больше. Хватит.
Она встала из-за стола, пошла к умывальнику, который висел в углу,
заглянула в зеркало. Кажется, она действительно проверяла, похожа ли на
нельму.
Я отложил нож, завернул остатки нельмы в бумагу, перевязал бечевкой.
Потом подошел к умывальнику, сполоснул пальцы и тоже заглянул в зеркало. Мое
обветренное лицо вполне уместилось рядом с ее серебристыми глазами.
-- Когда-то я скотину пас, -- сказал я и обнял ее.
-- Да ты что, -- сказала она, -- мне же надо пол мыть.
-- Это все не важно, -- объяснял я. -- Пол, огурцы, нельма... Что-то
есть, конечно, важное, но что -- я сейчас забыл.
-- Неужели забыл? -- спрашивала Нина, прижимая мои руки к своей
огромной белой груди. -- Конечно, помнишь... Храм на воде.
ЧЕТВЕРТЫЙ ВЕНЕЦ
Рассказ из дневника
-- Сумасшедший идет, надо дверь запереть, -- сказала Алена, но дверь
запереть не успела, и сумасшедший вошел в дом.
Он был в болотных броднях-сапогах, в свитере, в шапке с помпоном.
По морозу, по промозглости, которая была на улице, по ветру, дующему с
Онего, -- сумасшедший должен быть пронзен и смертельно болен насквозь. И
рваный свитер, и шапка, и помпон -- все было мокро на нем и обледенело. Лицо
-- фиолетовое, белое и синее. Он, естественно, дрожал.
Минуя Алену, окостеневшую у печки, он направился прямо ко мне.
Я сидел у стола и рылся в своих бумагах. Делая строгий вид, что я
безумно занят, я тем не менее встал, протянул ему руку и сказал:
-- Юра.
-- Женька, -- ответил сумасшедший и сжал мне ладонь.
Я сел на место. Сумасшедший стоял передо мной у стола. Разговор надо
было как-то продолжать.
-- Ну ты чего, замерз, что ли? -- сказал я.
-- Да нет... разве это мороз? Вот через месяц начнется.
-- Ты бы хоть плащ надел какой, а то, ей-богу... пневмония... тоже,
знаешь...
-- Плащ у меня есть там, в одном месте, -- и сумасшедший кивнул за
окно. -- Да я мороза не боюсь. Я на медведя с ножом. Вот с этим! Восемь
медведей взял. У меня и ружье есть там. -- И он снова кивнул за окно, но в
какое-то другое место. -- А вот пуль мало. Так что я с ножом.
-- Ну что ж, -- сказал я. -- Нож -- это верное.
Женька протянул мне нож -- широкий и мутный какой-то тесак. Алена
тревожно глядела от печки. Я потрогал пальцем лезвие и отдал нож
сумасшедшему.
-- Убери и никому не показывай, -- сказал я.
Женька послушно кивнул, сунул тесак куда-то под свитер. Алена
облегченно вздохнула.
-- Рассказывай, парень, -- сказал я.
-- Чего рассказывать?
-- Как чего? Рыбу-то ловишь или нет?
-- Какая сейчас рыба -- ветер да волна. Хариус только берет на
кораблик.
-- Ладно тебе, ей-богу, врать. Медведи -- ладно, а насчет хариуса не
ври, не люблю.
-- Как же... Восемь штук вчера поймал на кораблик...
-- Ладно, не ври, -- сказал я, вставая. -- Ты зачем пришел?
-- За солью.
-- Отсыпь ему, Ален.
Алена ворча отошла от печки, отсыпала из пачки соли -- не на засол, на
пропитание. Положила кулек на стол. Сумасшедший схватил соль и сунул за
пазуху. Плохо свернутый кулек за пазухой должен был неминуемо развернуться.
Но это было не мое дело. Просил соли -- получил.
-- Юрка, -- сказал сумасшедший, -- мне спичек.
Под медвежье какое-то и неудовлетворительное ворчанье Алены я дал
сумасшедшему спичек, хлеба, чая, сахару, пачку сигарет.
-- Слушай, -- сказал сумасщедший. -- Хочешь, я тебе кораблик принесу?
Сам будешь хариуса ловить. Завтра принесу. Знаешь, такой кораблик, бежит по
волнам, а к нему мушки приделаны. Хариус на них хорошо берет. Завтра
принесу... Слушай, а что бы немного вина? А'?
Алена у печки напряглась. Лицо ее окаменело. Она внимательно глядела на
меня, ожидая, что я скажу.
-- Ален, -- сказал я, -- Женька верно говорит, а что ж вина?
-- Какого вина?
-- Ну, сама знаешь какого.
-- Вина! -- прикрикнула вдруг Алена. -- Какого вина?!
-- Ну, того. Какое ты спрятала.
Алена хлопнула дверью, яростно протопала по крыльцу и вылетела на
улицу. В доме стало тихо. Я потер лоб и сел за стол.
-- Ладно, Женька, -- сказал я. -- Меня здесь не понимают... Иди...
Прижимая к груди собственную пазуху, за которой находились снички,
соль, чай, сахар, хлеб и сигареты, сумасшедший попятился к выходу.
-- Завтра будет кораблик, -- бормотал он.
-- Завтра меня не будет дома. Приходи послезавтра.
Сумасшедший зышел на улицу. В окошко я видел, как идет он вдоль
покосившейся изгороди к озеру. Ветер был жуткий, и сумасшедший кренилея под
его порывами, поворачивался к ветру плечом.
Дверь хлопнула. Вошла Алена.
-- Теперь он к нам повадится, -- сказала она.
Алена осуждала меня, и я не знал, как ей возразить.
Вечером вернулся с охоты Вадим. Сели ужинать.
Ветер выл за окном, мелкий снег с мелким дождем хлестал в стекло.
-- Теперь-то сумасшедший к навг повадится, -- говсрила Аленл, выставляя
на стол то самое, о чеМ я намекал ей совсем недаено.
-- Неужели это так? -- сказал Вадйм. -- Неужели ты бы выпил с ним наш
последний припас?
-- Ну, уж не знаю. Во-первых, Алена никогда бы в жизни сумасшедшему
вина не поставила. А если бы и поставила -- немножко можно.
Выл за окном ветер. Лампочка над нашим крыльцом болталась и скрипела, и
видно было через стеКло, как мечутся электрические сполохи, как высвечивают
подбитую снегом землю и изгородь с висящими на ней изжеваннымй ветром
тряпками, как пытащтся пробить черноту, досветить до близкого леса, и
действительно неприятно было знать, что в черноте этой, в промозглости и
сырости бродит где-то околй дома сумасшедший. Манят его освещенные наши окна
и тепллый ужин.
-- С ножом на медведя -- это он, кднечно, врет, -- усмехнувшись, сказал
Вадим, -- и насчет хариуса врет, и никакого кора;.. чика он тебе не
принесет. А завтра снова придет чегонибудь просить. Так что с сумасшедшими
дружбу лучше не води.
-- Позволь, -- сказал я. -- А в чем заключается его сумасшествис?
-- Да как же, -- ответил Вадим. -- Дело ясное.
0ткуда появился здесь, на берегах Онежского озера, Женька --
неизвестно. То ли приехал он из Медвежьегорска, то ли из Кондопоги. Кому-то
он вроде рассказывал, что дочка его вышла замуж, а муж-то Женьку из дому
прогнал. Вот он и приехал сюда строить себе избушку. Жить негде. История
хоть и не совсем обычная, но житейская, и состава сумасшествия в ней пока не
было.
Было одно -- избушку он начал рубить, не получив никакого согласия и не
спросив ни у кого разрешения. Это, конечно, некоторое помешательство, но не
полное же сумасшествие. Места глухие. В тайге, на берегах озер, не одна
стоит охотничья избушка без особых на то разрешений и согласий.
Избушку свою Женька начал рубить неподалеку от берега озера, в лесу. Но
это был еще не настоящий, не матерый лес. Зто была узкая прибрежная полоса,
что отделяла озеро от шоссе на Великую Губу. Признать такую избушку за
охотничью было невозможно. По всем охотничьим идеям, по всем промысловым
статьям рубить избушку в таком месте -- полное сумасшествие. С одной стороны
-- шоссе, с другой -- озеро, настоящей дичи нет. За глухарем или за куницей
