идти далеко.
Рубить избушку Женька начал в августе, а в конце сентября объявились к
нему лесники. Стали составлять протокол.
Женька упал на землю, скорчился и выпустил пену:
-- Рублю домик... зять выгнал... с ножом на медведя... Лесники
отступились. Приехала милиция в малом составе. Опять были слезы, крики и
пена. Милиция в малом составе отступилась -- глухие все-таки места.
-- Не вижу состава сумасшествия, -- сказал я. -- Корчи и пена --
ерунда. Прикинулся перед властями.
-- Бог с ней, с пеной, -- сказал Вадим. -- Но скажи, какой охотник
будет рубить избушку в таком месте? А ты видел, как она срублена? Там у него
между бревнами такие щели -- кулак можно просунуть.
-- Холод, ветер, -- добавила Алена. -- А он в свитере драном.
-- Не вижу в драном свитере состава сумасшествия, -- сказал я.
На другой день отправились мы с Вадимом на Хрыли.
Веселят меня эти слова -- "отправились на Хрыли". Что-то есть дурацкое
в этих самых "Хрылях". А между тем Хрыли -- это глухое лесное озеро, на
берегу которого и жил, наверно, когда-то некоторый хрыль. С красной скалы,
нависшей над озером, ловили мы на Хрылях черных и горбатых окуней.
-- Приходил твой друг, -- сообщила Алена, когда мы вернулись домой.
-- Какой друг?
-- Сумасш"дший. Взял еще хлеба и соли.
-- Кораблик принес?
-- Ничего не принес. Сидел все, ждал тебя на крыльце. День уже шел под
вечер, уже закат распластался над озером. Я взял ружье и пошел глянуть на
избушку, которую рубил сумасшедший.
Подходя к лесу, я вдруг заприметил Женьку. Он шел впереди меня шагов за
сорок. Как-то получилось, что меня заслонили кусты, когда он оглянулся.
Осмотревшись тревожно, не заметив меня, он вдруг наклонился и спрятал
что-то под ольховый куст, закидал пожухшими ветками. Выпрямился, огляделся,
опять не заметил меня и ушел по тропе в лес.
Я подождал немного и пошел следом.
Под ольховый куст не заглянув, я вошел в лес и, метров пройдя с полторы
сотни, увидел сруб в три венца. Начат был венец четвертый.
Внутри сруба, облокотясь на бревно, стоял Женька в свитере и помпоне.
-- Ну ты и хвощ, -- сказал я с некоторой приветливостью. -- А где ж
обещанный кораблик?
-- Да вот же он, -- стал извиняться Женька, достал из-под бревна
кораблик с рваными крючками, перепутанными мушками.
Я оглядывал сруб. Меж бревен и вправду были щели, не в кулак, но порою
в ребро ладони. Внутри сруба тлел костер, валялись перья рябчика и крылья
тетерки. В углу примитивная -- на жердях -- постель из рваных одеял и кусков
толя, над нею какая-то полукрыша-полубалаган из тех же кусочков толя на
жердях.
-- Закурить бы, -- сказал Женька.
-- Тетерку грохнул?
-- Куропатку, а вчера рябчика.
-- Это не куропатка, -- сказал я. -- Тетерка. Их бить нельзя.
-- Э, парень, чего ни кинь -- всего нельзя. Мне тут и избушку рубить
мешали. С милицией приезжали. После-то отступились, потому что и у меня
права есть.
-- Какие же права?
-- Свои люди в районе. Они и заступились. Теперь только крышу до
холодов успеть.
-- Какая крыша! У тебя между бревен щели с кулак.
-- Щели? -- удивился Женька. -- Подумаешь, щели. Девятое додавит. Вот
видишь, рублю четвертый венец, еще бы пять, и хорош. Шел бы ко мне в
напарники. Мы бы с тобой и медведя нашли. Я с ножом, ты -- с ружьем.
-- Пошел бы, да баба у меня в городе.
-- А баба там пускай и живет, ты к ней в гости будешь ездить. Так даже
удобней. Многие эдак-то с бабой не живут, а в гости ходят.
-- Не могу, Женька. Мне уезжать скоро.
-- Когда скоро-то?
-- Завтра.
-- Эх, жалко. А как бы хорошо зимой в избушке. На улице мороз в
тридцать градусов, а у нас свет, тепло. Муки бы пуд -- так можно самим и
хлебы печь. А ночью над лесом звезды да луна, а в избушке огонечек горит.
Надо бы мне напарника.
-- Ты торопись, Женька, -- серьезно сказал я. -- Скоро морозы, а у тебя
только четвертый венец.
-- Успею, парень. Темнело, я поспешил домой и попрощался с Женькой.
Вышел из леса и у ольхового куста не выдержал, наклонился, пошарил в траве.
Интересно было, что он там прятал. Там лежал заваленный пожухшими ветками
оранжевый мотоциклетный шлем.
-- При чем здесь, черт подери, мотоциклетный шлем? -- сказал Вадим. --
Кто прячет шлем в ольховый куст. Зачем шлем без мотоцикла? Сумасшедший,
конечно. У него, видно, повсюду вокруг избушки захоронки.
-- Не вижу в мотоциклетном шлеме состава сумасшествия, -- сказал я.
На следующий день мы уехали, и перед отъездом, разбирая продукты,
наткнулся я на лишнюю пачку макарон. Хотел было отнести ее Женьке, да ведь и
в Кондопоге были друзья, которым лишняя пачка макарон никак не повредит.
По дороге мы все с Вадимоы спорили, есть состав сумасшествия или нет.
-- Не вижу такого состава, -- рассказывал я друзьям в Кондопоге,
которым пачка макарон и вправду не повредила. -- Помоему, он не сумасшедший,
а просто неприспособленный к жизни человек, наивный романтик и доходяга.
-- Это ты наивный романтик и доходяга, -- сказали мне друзья из
Кондопоги. -- Какого размера сруб?
-- Три на четыре.
-- Это вовсе не охотничья избушка. Он рубит баню.
-- Какую то есть баню?
-- Обыкновенную. Рубит он рядом с дорогой. Верно? Бревна толком не
подгоняет. А как только срубит да выпадет снег, пригонит машину из
Медвежьегорска, вывезет баньку и продаст. Вот и все дела. Так многие делают.
А сумасшествие -- для отвода глаз.
Меня поразила эта неожиданная логика, выгнала сомнение и жалость.
Печальный образ сумасшедшег. о в шапке с помпоном посреди кривого сруба под
снегом и дождем поблек и пропал. Рубит баньку на продажу. Нет, куда ближе и
понятней человек, который рубит избушку, чтоб обогреться, вериувшись с
охоты, чтоб хлебы пеклись и огонечек светил.
В Москве среди разных суетливых городских дел я вдруг вспоминал порою
Женьку.
Я видел, как стоит он в шапке с помпоном, как засыпает снегом его сруб,
и гадал, сколько еще венцов успел оя срубить. Опять объявлялась в душе
бессильная тревога.
-- Да ведь он рубит баньку, -- успокаивал себя я. -- Наверно, уже вывез
и продал.
Потом я узнал, мне рассказали, что Женька так и остановился на
четвертом венце. Четвертый венец оказался его пределом. Пятого он не
начинал.
Выпал снег. Настали холода, а у него все четвертый венец, постель из
рваных одеял и кусков толя.
Снега заваливали берега озера. В рваном свитере и в шапке с помпоном
Женька бродил по дороге, просил соли и спичек.
Глубокой зимой приехала милиция в полном уже составе, и Женьку куда-то
отвезли.
Сруб в четыре венца простоял до весны, а весною на плоты растащили его
туристы.
КРАСНАЯ СОСНА
Тогда-то, в феврале, на набережной Ялты, в толпе, которая фланирует меж
зимним зеленым морем и витринами магазинов, я увидел впервые этого человека.
В шляпе изумрудного фетра, в светлом пальто с норковым воротником,
очень и очень низенького роста, в ботинках на высоких каблуках, он брел
печально среди толпы, опустив очи в асфальт, а толпа вокруг него бурлила и
завивалась. Особенно любопытные забегали спереди, чтоб осмотреть его, другие
шли поодаль и глаз с него не спускали. Причиною такого любопытства была
кукла, огромная, в полчеловека кукла, которую он влек за собою, обхватив за
талию.
Кукла склоняла свою русую голову к нему на плечо, и он шептал ей
что-то, не обращая на толпу никакого внимания.
Изредка маленький печальный господин останавливался у какого-нибудь
лотка с бижутерией или у газетного киоска, разглядывал товары, советовался
со своей спутницей и восклицал:
-- Это совсем недорого!
Спутница во всем с ним соглашалась.
И он покупал что-нибудь для нее. Я сам видел, как он купил янтарное
ожерелье, накинул ей на шею, покачал восторженно головой:
-- Это вам к лицу!
Кукла сделана была хорошо. Я отметил про себя и русые волосы, и розовые
щечки, цветастый плащ и ботики с розовыми бантами. Но слишком уж
приглядываться казалось мне неудобным. Иногда стыдно глазеть вместе с
толпою. Я прошел немного за человеком с куклой, стало мне за себя неловко, и
я отстал.
В ту зиму каждый день ходил я на этюды. Удивлял цветущий в феврале
миндаль, увлекали узкоголовые кипарисы, рассекающие море. Особенно полюбил я
старый город с его белокаменными переулками и ржавыми отвесными стенами,
укрепляющими и подпирающими горные склоны.
Как-то, Ьлиже к закату, я писал в старом городе сосну.
Начинающийся закат яростно мешал мне, бил в холст и в глаз. Мешали и
прохожие, которые останавливались за спиной. Я старался не слушать шуток и
замечаний, боролся с цветом и закатом, топтался и курил.
-- Смотрите, Генриэтта Павловна, -- послышалось за спиной, -- красная
сосна... Вам нравится?
Генриэтта Павловна, слава Богу, промолчала.
-- А какое вообще-то вы любите дерево? Березу? Ну, Генриэтта Павловна,
это -- обычно. Березу любят все. Как только увидят березу, так и лезут к ней
целоваться. Я терпеть не могу березу. А сосна -- гордое дерево.
Я ненароком оглянулся. Это был он -- господин с куклой. Они сидели
позади меня на невысокой каменной стеночке, предохраняющей от падения с
дороги в обрыв.
-- Пишите, пишите, -- замахал мне шляпой человек, прижимая к себе
куклу. -- Мы вам не помешаем. Посидим, посмотрим... Какой закат!
Кукла Генриэтта Павловна отчужденно глянула на мой этюд пластмассовыми
глазками. На коленях у нее стояла сумка, набитая продуктами.
Я пытался писать дальше, но уже не получалось. Было неприятно, что
какой-то сумасшедший сидит с куклою за спиной. Четко представилась неловкая
композиция, составленная из четырех фигур: красная сосна на холсте -- я --
печальный господин -- и Генриэтта Павловна. Та сосна, основная -- главная,
живая сосна, которую я писал, в этой сцене участия не принимала. Она стояла,
вечная и великая, поодаль и не протягивала к нам ветвей. Я помазал еще
немного и стал складывать этюдник.
Оглянувшись, я не увидел господина с куклой. Закат раскачивался над
морем, два военных корабля таранили закат, выпрыгивая с линии горизонта. На
каменной стеночке, предохраняющей от падения с дороги в обрыв, стояла
бутылка хереса. Нигде -- ни по дороге вниз от сосны, ни вверх, к каменным
стенам -- не было видно человека с куклой. Я даже, грешник, заглянул со
стеночки вниз -- не свалились ли? Некоторое время постоял я, озираясь, и
решил все-таки предохранить херес от падения в обрыв, сунул бутылку в сумку.
На другой день начался шторм, прошел снегопад. Волны хлестали через
набережную, и пена морская подносила к витринам магазинов пробки от
шампанского и водоросли.
Вечером я зашел в "Ореанду". Народу штормового в этот вечер собралось
там немало, мест не было, и все волей-неволей замечали свободный столик,
стоящий в уголке, за который официанты никого не сажали.
-- Стол заказан, -- поясняли они публике.
В какой-то момент официанты оживились. Через стеклянные двери я заметил
в гардеробе некоторое столпотворение. Мелькнули русые волосы, и я узнал
Генриэтту Павловну. С нее, кажется, снимали пальнто'. Через минутку
печальный господин с куклой вошли в зал и сразу направились к заказанному
столику. Господин усадил куклу в кресло, и два официанта завертелись вокруг
них.
Зал зашушукался, заоглядывался, некоторые тыкали, к сожалению,
пальцами.
Кукла сидела ко мне спиной, но я видел, что она в черном вечернем
платье. Сам же печальный господин -- в сером костюме и галстук имел бабочку
