свадьба и Боря придет в себя и вернется ко мне и к маленькой беленькой
собачонке.
Боря бледнел, звонил по-английски, а я присматривался к собачонке,
которая внезапно получила наименование Милорд.
Я всю жизнь терпеть не мог маленьких беленьких собачонок. И в
особенности тех, у которых были такие розовые глазки, принакрытые бровками.
Розовые, розовые, розовые глазки!
Из-за вас
в который раз
хожу на перевязки.
Я не понимал, как можно ходить на перевязки из-за такой чепухи.
Беленьких собачонок с розовыми глазками я не считал собаками. Для меня
это были бегающие шампиньончики.
Я питал страсть к гончим псам, к благородным сеттерам -- ирландским и
гордонам, я уважал дратхааров, преклонялся перед западносибирской лайкой.
Впрочем, Милорд не был таким уж маленьким и беленьким. Его нельзя было
назвать шампиньончиком.
Для фокстерьера у него был хороший рост, а белую его рубашку украшали
черные и коричневые пятна. Одно ухо -- черное, а вокруг глаза расширялось
коричневое очко, симпатично сползающее к носу. И никаких розовых глазок --
осмысленные, карие, с золотинкой.
И все-таки для моих широких собачьих воззрений Милорд был мелковат. Его
можно было назвать словом "кобелек", и это меня огорчало. Чего уж там --
"кобелек", надо бы -- "кобель".
Боря, братик мой дорогой, по телефону гаворил на английском языке для
секретности обстановки. Но мне ясно было, что говорит он со своей воздушной
невестой, которая этот язык понимает, а мне надо пока обождать. И я ждал,
размышляя, совпадает ли Милорд с широтой моих собачьих воззрений? Не
шампиньончик ли он? Все-таки я приходил к выводу, что он хоть и кобелек, но
не шампиньончик.
Странно все-таки это получилось, что у меня объявился Милорд.
Мое беспардонное "пцу-пцу" почему-то показалось ему столь
замечательным, что он, не раздумывая, бросился в воду. Не обещал ли я ему
чего-нибудь лишнего, когда исторгал этот немыслимый звук?
Но что, собственно, обещает собаке человек, когда произносит "пцу-пцу"?
Да ровно ничего, кроме сухарика и легкого потрепывания за ухо. И Милорд
получил это сразу же, в лодке. На всякий случай он побежал за мной к
автобусу, ожидая, не перепадет ли ему еще чего-нибудь.
И ему перепало второе "пцу-пцу", решающее. И он ринулся в автобус.
Он выбрал меня, он порвал с прошлым. И я принял его.
Судьба точным движением свела нас в одной точке.
Самое же удивительное было то, что отец сказал "сам". Это слово
подтверждало точное движение судьбы. Она свела нас в одной точке в тот самый
момент, когда Милорду был нужен я, мне -- он и когда отец не мог ничего
возразить.
Судьба точным движением свела нас в одной точке, и точку эту надо было
понемногу расширять. Брат мой Боря разговаривал по-английски, а мы расширяли
точку. Впрочем, пока не до : безумных размеров. Ыы гуляли у Красных ворот.
У Красных ворот стоял наш дом -- серый и шестиэтажный,
эпохи модернизма. Но не в серости его и шестиэтажности было дело. Важно
было, что он стоял у Красных ворот.
Я гордился тем, что живу у Красных ворот.
В детстве у меня была даже такая игра. Я выбегал к метро и спрашивал у
прохожих:
-- Ты где живешь?
-- На Земляном или на Садовой, -- отвечали прохожие.
-- А я у Красных ворот. Это звучало сильно.
Обидно было, конечно, что никаких ворот на самом деле не было, не
существовало. Они стояли здесь когда-то давно-давно, а теперь на их месте
построили станцию метро. Эта станция, построенная в эпоху серого модернизма,
могла сойти и за ворота, но то были ворота под землю, а ворота под землю
никогда не могут заменить ворот на земле.
Не было, не было Красных ворот, и все-таки они были. Я не знаю, откуда
они брались, но они были на этом месте всегда. Они дажс как будто разрослись
и встали над метро и над нашим домом.
Гениальная свадьба моего брата Бори разыгралась не на шутку.
Стол был завален невиданным количеством куриных ног и салатов. Всюду
сияли фрукты.
Известный в те годы в Москве гитарист-хулиган Ленечка играл на гитаре
"чесом" "Свадебный марш" Мендельсона. У рояля строго безумствовал маэстро
Соломон Мироныч.
Было много гладиолусов.
Невеста с божественным именем Ляля была воздушна.
Крик "горько" бушевал как прибой, плавно переходя временами в "Тонкую
рябину".
Боже, кого только не было на этой сногсшибательной свадьбе! Были,
конечно, и Голубь, и Литвин. Был величайший человек нашего дома, а
впоследствии дипломатического мира, блистательный Сережа Дивильковский. Была
Танька Меньшикова, были Мишка Медников и Вовочка Андреев... Нет, постой,
Вовочки вроде не было. А кто же тогда играл на аккордеонечетвертинка?
А вот Бобы Моргунова не было. Боба должен был бы быть на моей свадьбе,
которая впоследствии не состоялась.
Ну уж а Витька-то был. Как же не быть Витьке-то по прозвищу Старик?!
Был Витька, был!
Со двора в открытые окна врывался свист шпаны. Шпана свистела весь
вечер, но это было слишком. Я уже вынес ей три бутылки портвейна, сала и
пирогов.
После полуночи послышались крики:
-- "Мальчик веселый"! "Мальчик веселый"!
Это на эстраду вызывали меня. Это озуачало, что "Темная ночь" и
"Бесамемуча" уже отгорели. Требовался "Мальчик веселый", и я вылетел под
свет свадебных прожекторов.
Маэстро Соломон Мироныч ударил вступление, гитаристхулиган прошелся
"чесом", Боря ласково улыбнулся мне.
Эту песню про веселого мальчика меня заставляли петь всегда. Считалось,
что я пою ее изумительно и особенно с того места, где начинается "Ай-я-яй".
Эту песню я люто ненавидел и особенно с того места, где начиналось
"Ай-я-яй".
Но вступление было сыграно, Боря улыбнулся, а я никогда в жизни не мог
его подвести.
Лихо надета набок папаха,
Эхо разносит топот коня, --
начал я тоненьким голосочком, в котором чувствовался некоторый грядущий
топот копыт, --
Мальчик веселый из Карабаха,
Так называют люди меня.
И далее следовало чудовищное по своей безумной и неудобоваримой силе
"Ай-я-яй".
Меня слушали недоверчиво и тупо, как вообще слушают
подростков-переростков, но я-то понимал, что на предпоследнем еяй" слушатели
лягут. И слушатели это недоверчиво понимали и тупо хотели лечь, только лишь
бы я это сделал. И я это сделал, и они легли.
И они еще лежали, когда я предложил им:
Пейте, кони мои!
Пейте, кони мои!
Лежащих надо было поднимать, надо было их напоить, и им самим хотелось
подняться и нагиться, только лишь бы я зто сделал. И я это сделал, и они
поднядись и напились, и каждый второй из них чувствовал себя вороным коцем.
Рухнул аплодисмент, кони кинулись к влаге, мелькнуло несколько
гладиолусов, а я уже и сам-то ничего не понимал. Понимал только, что уже
утро, рассвет, что, держа в руках бутылку мадеры, меня и Милорда ведет к
себе ночевать Ленечка, известный в те годы в Москве гитарист-хулиган.
Боря, мой единственный брат, уехал от нас навечно. Он уехал к своей
воздушной невесте, к которой мы так спешили тогда с подлещиками и с
Милордом. А мне этого не сказали, что Боря уехал навечно, я думал, что
ненадолго, как будто в военный лагерь, на переподготовку. И я его ждал
ежедневно, потому что жить без него я никогда в жизни не мог.
Иногда Боря вдруг приезжал и ласково смотрел на меня, расспрашивал про
Милорда и про те другие важные дела, которые мне предстояли, но родители
быстро перехватывали у меня брата и долго разговаривали с ним, и Боря
уезжал.
И все изменилось в жизни, все изменилось, но я еще не понимал, что все
изменилось, я толковал себе, что Боря как бы в военном лагере на
переподготовке.
А Боря жил теперь у Ляли. И это было далеко от Красных ворот. Он жил
теперь на Смоленском бульваре.
И если долго-долго, полдня, идти по Садовому кольцу налево -- можно
дойти пешком до Смоленского бульвара, А если долго-долго, полдня, идти по
Садовому кольцу направо -- тоже можно дойти до Смоленского бульвара.
В метро и в троллейбус с Милордом меня нс пускали, и мы ходили по
Садовому -- то налево, то направо -- и всегда добирались до Смоленского
бульвара.
Самое удивительное, что никакого бульвара на Смоленском бульваре не
было. Там, на Садовом кольце, стояли только серые и желтые дома. И все-таки
он был, был там бульвар. Были и деревья и листья, только не было их видно,
как не было видно и наших Красных ворот.
Боря меня ласково встречал, и Ляля кормила воздушным обедом, а мне уже
пора было домой, на обратную дорогу оставалось полдня.
От Смоленского бульвара я шел по Садовому кольцу к Красным воротам, и
мне казалось, что я потерял брата. Тогда я еще не понимал, что брата
потерять невозможно.
Милорд -- вот кто меня веселил.
Он был умен, а следовательно, интеллигентен. Ни о чем я не просил его
дважды, и он меня ни о чем не просил и никуда не просился. Он просто жил
рядом со мной, как небольшая тень у правого ботинка.
Рано утром, вставая с кровати, я опускал на пол босые ноги, и тут же
из-под кровати вылезал Милорд и лизал меня в пятку. Он не бегал бешено по
комнате, радуясь моему пробуждению, он просто сидел рядом с босою ногой,
которая постепенно становилась обутой.
Далее мы двигались вместе -- я и Милорд у моего ботинка. Раньше я и сам
двигался возле ботинка старшего брата, а теперь, когда Боря уехал, у моего
ботинка появился Милорд.
Произошла замена, и я пока не понимал, что лучше: самому двигаться у
некоторого ботинка или двигать своим ботинком, у которого некто двигается.
Я все-таки желал двигаться у Бориного ботинка, и одновременно пускай бы
у моего ботинка двигался Милорд.
Но этого мне не было дано, и спасала только мысль о военной
переподготовке.
После завтрака мы с Милордом отправлялись во двор.
Утром во дворе совершенно не было никакой шпаны, и мы с Милордом вдвоем
гуляли у фонтана.
От нечего делать я учил Милорда стоять у меня на голове.
Дело это было сложным. Прыгнуть прямо ко мне на голову Милорду не
удавалось -- не допрыгивал, и в конце концов я подсаживал его на верхнюю
гипсовую розу фонтана, и Милорд перебирался с нее ко мне на голову. В те
голы я носил довольно-таки крепкую кепку, которая помогала в наших опытах.
С Милордом на голове гулял я у фонтана. поджидая хоть какой-нибудь,
хотя бы мелкой шпаны.
Но тут с третьего этажа моя тетушка начинала громко через форточку на
весь двор называть по имени мое имя. Она всячески намекала на те важные
дела, которые мне предстояли и которые в будущем должны были провести резкую
грань между мной и уличной шпаной.
Голова и ботинок -- вот предметы, которые я предоставил Милорду, но
частично голова моя была занята и другими предметами. Я готовился в
институт.
Все в нашем дворе, конечно, понимали, что в институт мне в жизни не
поступить. Понимал это я, понимал. это и брат мой Боря, понимали школьные
учителя, разве только Милорд ничего не понимал. Но, пожалуй, даже и он
догадывался, что человек, который носит на голове гладкошерстного
фокстерьера, вряд ли поступит в педагогический институт.
Но жил на свете Владимир Николаевич Протопопов,, который не понимал,
что я не поступлю. Он понимал, что я поступлю, и мне было неловко знать, что
я провалюсь и подведу Владимира Николаевича Протопопова.
Владимир Николаевич был великий учитель. Преврлтить двоечника в
троечника для него было пара пустяков. Один только вид Владимира Николаевича
