Северные рассказчики не "играют", они преподносят рассказ без жестов,
одной только модуляцией речи и трагические и лирические места передают.
Предлагаю еще три устных рассказа Борис Викторовича, записанных и
скомпонованных мною в разное время.
Былина в Москве
Моим постоянным вдохновителем был великий мастер -- Владимир Андреевич
Фаворский. Он любил классику, древние языки. Больше всего он любил былины.
А публика больше всего любила сюжетные живые рассказы, потому что в
современной обстановке былины рассказывать очень трудно. Их пели на
кораблях, когда шло спокойное плаванье, или в долгие северные вечера, когда
торопиться некуда... Зима, моряки дома, по стенам -- модели кораблей,
древние иконы. Так и три часа можно рассказывать. Северные сказители целый
вечер могли говорить, когда в домах собирались люди, например, на святках. В
рождественский пост веселых рассказов не было, только былины. На Севере
тысячелетние былинные напевы звучали всегда к месту.
Теперь я часто ощущаю, что обстановка мешает. В московский быт былина
не влезает. Обстановка и темпы столичной жизни не дают петь долгое,
медленное, давнее:
Заводилась непогода у синя моря,
Доносило непогоду до святой Руси.
На святой Руси, в каменной Москве,
В каменной Москве, в Кремле-городе
У царя у Ивана у Васильевича
Было пированье, почестей стол.
Все на пиру пьяны-веселы,
Все на пиру стали хвастати.
Прирасхвастался Иван Грозный царь:
-- Я взял Казань, взял и Астрахань.
Я повывел измену изо Пскова,
Я повывел измену из Новагорода,
Я повыведу измену из каменной Москвы!
Тут бы и слушать, что дальше-то будет, а некогда вслушиваться
москвичам-горожанам, им бежать надо. Фаворский же был классик, он любил
былины. В этом месте он особенно оживал и, хоть слушал меня много раз, а все
переживал заново.
И все палачи приустрашились,
И все палачи приужаснулись!..
Один Малюта не ужаснулся,
Один Скуратов не устрашился.
Хватал царевича за белы руки,
Поволок его за Москву-реку,
На то на Болото на Торговое.
Кладет его на плаху на дубовую,
Ладит сечь буйну голову.
В подмосковных деревнях в десять часов уже темно, и тут поневоле
собираются женщины и что-нибудь рассказывают. Теперь в моде уголовная
хроника. И литература детективная нарасхват. Потом, конечно, ее бросают, ибо
она не дает ни уму ни сердцу. Здесь, в Подмосковье, былину слушают хорошо.
Вот что интересно! Под Москвой есть деревни, где говорят на "о"! В
Хотькове, я знаю, живет одна старуха лет восьмидесяти, говорит, как на
родине, на "о".
Московская речь -- образец речи русской, это прекрасная речь.
Речь московска
У нас на Севере над москвичами подшучивали:
Была-то в Москве,
Шла по доске.
Доска-то -- хресь!
Я лицом-то в грезь!
И вот изображали тех, кто в Москве побывал, и старались говорить
по-московски: "Речь московска, походка господска..." Вот вы говорите: Ванька
добрый. Москвичи скажут: Ванька добрай. А северяне скажут: Ванька доброй.
В типографиях, когда печатали мои книги, затруднялись все это передать,
еще и не хватало знаков с ударениями. И все печатается без ударения, и все,
конечно, страшно врут. Помните, как Мартынко из сказки поел "рогатых
яблоков"? Нелегко это печатно передать, так, чтобы прочесть правильно:
"Сорвал пару и съел. И заболела голова. За лоб схватился, под рукой два
волдыря. И поднялись от этих волдырей два рога самосильных.
Вот дак приужахнулся бедной парень! Скакал, скакал, обломить рогов не
может. Дале заплакал:
-- Что на меня за беды, что за напасти! Та шкура разорила, пристрамила,
разболокла, яблоком объелся, рога явились, как у вепря дикого. О, задавиться
ле утопиться?! Разве я кому надоел? Уйду от вас навеки, буду жить лучче с
хичными хехенами и со львами".
Вот есть такой Омский северный русский народный государственный хор.
Очень колоритно пели, по-омски. Раньше ими везде интересовались, а теперь их
всюду гонят. "Спим,-- говорят,-- только в вагонах, сидя. Слушают только
веселенькое, а как запоем северную классику, кричат: "Веселенькое
что-нибудь!".
И приходится им размениваться.
Я уж не знаю, кто тут виноват, да только стали им речь выправлять.
Верно, в Министерстве культуры это указывают. Кое-кому из хористок это стало
нравиться. Не хочется нынешним дамам древними бабками слыть, стали петь на
"а".
Лет двадцать назад приходили ко мне многие артисты-рассказчики,
Лекционное бюро посылало их сеанса на два учиться северной речи. Ну, за
два-то сеанса я их выучивал, за один бы ни в жисть не выучить. Так-то.
Старина о Варламии Керетском
В дни юности слышал я от отца поморскую балладу -- мы говорили:
стари'ну -- о Варламии Керетском:
-- Иерею Варламие,
Где твоя молодая жена?
-- Она ушла в гости к татеньке,
Ко родителю-маменьке.
-- Нет, иерею Варламие,
Твоя жена за гульбой ушла:
Ночью в город Фарлаф на лодье прибежал.
По твою госпожу в божью церковь послал.
Она, боса и пьяна,
С корабельщики целуется,
Со фарлафами валяется...
Всех стихов не помнили уже ни мать, ни отец, забытое пересказывали
простой речью. О том, как поп Варламий убил свою молодую жену, занес
гроб-колоду на варяжский корабль, перебил варяжскую дружину, открыл паруса,
ушел на лодье в море...
И вот приехал ко мне Владимир Иванович Воронин -- знаменитый северный
капитан. Он знал свой вариант этой стари'ны. Он прочитал его мне и сказал,
что всю жизнь собирался записать, скомпоновать свой вариант, я-то и не стал
записывать. Вот беда. Что я не записал? Капитан Воронин с острова Диксона не
вернулся. Там он умер. Доблестный был герой-полярник. Он вел на буксире
баржу. Взял канат, которым была прикреплена баржа, намотал себе на руку и
надорвался. Удивительный был человек, артист, рассказчик, каких не бывало.
Он любую сценку так умел изобразить в лицах. Теперь и не знаю, кто скажет
полную старину о Варламии Керетском...
С Маршаком мы спорили, он говорил, что в России не было баллады,
дескать, только в Шотландии. А вот ведь попу Варламию во искупление греха
определено было вечно плавать во льдах:
Не устал Варламий
У руля сидеть,
Не уснул Варламий
На жену глядеть,
Не умолк Варламий
Колыбельну петь:
-- Спи, жена иереева,
Спи, краса несказанная!..
У Бориса Викторовича в комнате висел на стене небольшой этюд, писанный
маслом: берег Белого моря. Этюд скромный, в серых и охристых тонах.
-- Степан мне подарил,-- пояснял Борис Викторович.-- Он ведь кончил
Академию святого Луки в Париже. Мастер. Живописец. А художников не любил.
"Я,-- говорит,-- пейзажист, а вы-то кто такие?"
О Степане Григорьевиче Писахове -- необыкновенном нашем сказочнике,
истинной жемчужине русской литературы, Борис Викторович говорил всегда
ласково, с большой любовью, но вспоминал о нем с улыбкой. Шергина смешила
эта писаховская фраза: "Я -- пейзажист, а вы-то кто такие?"
-- И действительно, кто они такие? -- продолжал Борис Викторович.--
Иногда и не поймешь. А Степан Григорьевич -- живая душа Архангельска. Знал о
нашем городе всю подноготную, каждый дом. Живая душа Архаигельска -- так о
нем я думал всегда. Сейчас про Степана да и про меня говорят: говор, говор,
северный говор. Мысль живая, живая душа дороже всякого говора...
Не так давно мне попалась в руки книга Степана Писахова "Сказки,
очерки, письма", изданная в Архангельске в 1985 году. Приятно было прочесть
в его письмах ответные отклики Борису Викторовичу: "...староверы за
разрешением спорного места в писании обращаются к Шергину. Борис, прекрасно
разбирающийся в древних писаниях и составивший сборник из житий святых
острее Декамерона, делает подобающую рожу и разъясняет".
-- Очень талантливый собеседник,-- рассказывал о Писахове Шергин.-- Он
застольный рассказчик был прекрасный, а с эстрады выступать не мог. У него
дикция была ужасная... Вот отпустил Степан бороду и стал похож на
преподобного Серафима. С ним водиться -- как на крапиву садиться. Вдруг
обидится, не пишет ничего, потом сразу страниц шестнадцать, не знаешь, как и
прочесть... Он у меня подолгу гостил. А в Москве знал одну Садовую. Кругом
Москвы по Садовой бежит!
Борис Викторович засмеялся. Его смешило, как бежит Степан Писахов
вокруг Москвы по Садовому кольцу, шарахаются прохожие, развевается
писаховская борода. "Я -- пейзажист, а вы-то кто такие?!"
Встречаясь с Борисом Викторовичем Шергиным, подолгу дружески беседуя с
ним, я всегда получал только доброе, человеческое, положительное. Он почти
не жаловался на судьбу, на слепоту. Он говорил так: "Глаза стали дрейфить".
Долгое время я не знал, что у него одна нога на протезе, спросить,
отчего он так трудно ходит, стеснялся. Мне было дорого то, что сижу рядом с
ним, слушаю. Видеть лицо его живое, вместе смеяться -- было моим счастьем,
оно затмевало мне глаза, и я забывал, что жилось ему очень трудно. Денег не
было. Книги издавались редко.
Здесь надо вспомнить добрым словом Владимира Викторовича Сякина,
редактора издательства "Молодая гвардия". Самоотверженно прошибал он
косность сухих сердец, добивался выхода книг Б. Шергина. Владимиру
Викторовичу -- поклон от читателей, а Борис Викторович любил Сякина,
посвятил ему свой лучший рассказ -- "Для увеселения".
Журналы, радио, телевидение практически позабыли Бориса Шергина.
-- Радиоцентр детского вещания записывал меня два дня. Раньше я по
радио рассказывал много, потом там знакомств не стало... Телевидение хотело
снять меня, приходили раз... но они с тех пор никто не бывал...
На литературном небосклоне вспыхивали тогда и отгорали звезды разной
величины, они брали на себя все внимание бурлящего современного мира, а в
самом центре Москвы кое-как сводил концы с концами Борис Шергин.
Поразительно было равнодушие именитых писателей, летящих на гребне славы.
Его ведь знали многие, да позабыли.
А другие, к стыду нашему, не знали, не читали и даже не слыхали этого
славного имени, а если слыхали фамилию, то произносили ее неправильно
(правильно -- Ше'ргин).
В те дни я ничего не знал, Борис Викторович не говорил мне о своих
"Дневниках". Об этом памятнике русской культуры будут еще много говорить и
писать. Мне же терзают душу горькие его записи:
"...Годами забрался, летами зажился. Имени доброго не нажил, дак хотя
бы "положения в свете" или запасу про черный день... Ничего нет. Ни
постлать, ни окутаться, и в рот положить нечего. Нет знакомого человека, у
которого не взял бы в долг, и, по-видимому, без отдачи... Иной раз встречу
заимодавцев своих. Что же... Без стыда рожу не износишь..."
Хорошо еще, что с ним был верный Миша -- Михаил Андреевич Барыкин. Они
прожили рядом очень много лет. Михаил Андреевич знал, что такое "дядя Боря".
Творчество Шергина было и главным смыслом его жизни.
-- Если уж я что не так,-- говорил он,-- то дядя Боря и за меня сделал.
Михаил Андреевич часто лежал в больнице, подолгу не бывал дома, но
возвращался всегда к дяде Боре.
Борис Викторович никогда не был женат. Все отцовское чувство отдал он
Мише, называл его "душевным собеседником", "племянником", хотя Миша был из
дальних родственников.
Михаил Андреевич играл на контрабасе, и бросала его судьба по разным
оркестрам. Так и жили они -- то Миша заработает на контрабасе, а вдруг да
Бориса Викторовича издадут.
