"водоплавающая дичь"?
-- Очень нехорошо. Тогда и зайца нужно называть "землебегающим". Или
говорят -- "пернатые друзья". Бог знает, откуда это появилось. Откуда
выкопали это слово? Никогда охотник не скажет, что он идет охотиться на
"пернатых" или "водоплавающих".
-- А вот немецкое слово "вальдшнеп" прижилось у нас. Правда, мне
приходилось слышать изменение этого слова -- "валишень". Очень приятно, на
мой взгляд, звучит, нежно.
-- Есть и русское слово -- "слука' ". Во всяком случае, у нас, в
смоленских краях, так называли вальдшнепов крестьяне.
-- Вы считаете, что язык наш стал беднее?
-- Не то что беднее -- однообразнее. Раньше, когда я слушал мужика или
матроса, я видел его лицо в языке -- каждый по-своему говорил. А теперь все
говорят одинаково, даже писатели. Толстого от Гоголя вы могли отличить по
одной фразе, а сейчас откроешь книжку, но не всегда узнаешь по языку, кто же
ее написал.
-- По-моему, здесь немалую роль играют и некоторые наши редакторы.
-- Да, редакторы и мне в свое время много крови попортили. Когда-то мой
двухтомник редактировала женщина, которая во всех моих деревенских рассказах
слова "мужики" и "бабы" заменила словами "крестьяне" и "крестьянки". Иногда
редакторы считали даже возможным писать за меня: накатают целую страницу --
потом за голову схватишься. Сейчас-то, слава богу, этого нет.
Интервью с чаепитием -- оно не было кончено в один день. Потом еще не
раз и не два приезжал я к Ивану Сергеевичу. Я уже не брал с собой Лидию
Васильевну, дружеское расположение хозяина облегчало мне работу, я успевал и
записать, что надо, и чаю попить, и пообедать, и так просто поговорить на
темы, не имеющие отношения к журналу "Вопросы литературы".
Сейчас, через много лет, я просматриваю стенограмму и записи наших
бесед. Я понимаю, что привожу здесь слова Ивана Сергеевича с высокой
точностью, но сердце почему-то отвлекается от старых записей.
Сейчас уж не помню, как и зачем, но вдруг я оказался на проспекте Мира.
Был солнечный летний день.
Я спешил куда-то, даже бежал -- и вдруг увидел Ивана Сергеевича. В
темном своем халате, запахнутом на груди, он шел навстречу мне, шел стороною
от бегущей толпы, почти прижимаясь к стене унылого серо-розового дома. И эта
разница между бегущей толпой -- какие-то девушки, кто-то кричит -- и
седобородым человеком у стены дома вдруг отчетливо и резко ударила в сердце.
Я остолбенел и встал на месте.
Иван Сергеевич не видел меня, не мог видеть, и я не знал, как быть.
Подбежать к нему и крикнуть, что здесь, мол, я, казалось неловко. Не такие
уж мы близкие друзья, чтобы вот так на улице подбегать и кричать.
Медленно-медленно шел Иван Сергеевич, и еще медленней работала моя
голова. Я только лишь не терял его из виду и шел стороной за ним.
Вдруг Иван Сергеевич исчез. И тут я увидел вывеску: "Белый медведь".
Растерянный, я вошел в кафе. Иван Сергеевич заказывал у стойки коньяк.
Я выскочил на улицу, потому что теперь получилась полная глупость,
какая-то бестактность. Нельзя так ходить за человеком, когда он не знает,
что за ним идут.
Уныло дожидался я на улице, когда Иван Сергеевич выйдет из кафе.
По-прежнему держась стены, он отправился в обратный путь, а я все
стороной побрел за ним. Теперь уж я совсем не решался объявиться.
Так добрался Иван Сергеевич до перекрестка и остановился. Ему надо было
здесь перейти улицу. У края тротуара он стоял, ожидая, что кто-нибудь
переведет его. Тут уж только бы дурак не подошел к нему. Я и подошел.
-- Иван Сергеевич,-- говорю,-- тут рядом с вами находится Юрий Коваль.
-- Вот как хорошо-то! -- обрадовался Иван Сергеевич.-- Как же вы так
объявились? Не звоните, не приходите, а как улицу переходить --
объявляетесь.
-- Шут его знает как,-- ответил я.-- Только так уж получилось.
Иван Сергеевич взял меня под руку, и мы пошли через улицу. Он радовался
неожиданной встрече, а я просто сиял.
Только перешли улицу, как Иван Сергеевич сказал мне полутаинственно:
-- Тут неподалеку есть кабачок -- "Белый медведь". Не хотите ли зайти?
Дурак бы отказался. Мы повернули назад и еще раз перешли улицу.
Я часто вижу, как люди ходят под руку. Раньше и мне приходилось это
делать. Теперь забыл, как это бывает.
А вот как ходил под руку через улицу с Иваном Сергеевичем -- помню. Я
гордился этим, я счастлив был, что моя рука ему пригодилась. И все-таки дело
не в этом. Не знаю, как объяснить, но, опираясь на мою руку, это он помогал
мне, придавал мне силы.
Такое чувство я испытывал, только когда шел рядом с
Соколовым-Микитовым. Сейчас испытываю его редко, очень редко, только когда
случаются счастливые дни рядом с Арсением Александровичем Тарковским.
Здесь мне хочется написать, кого любил Иван Сергеевич.
Радостно, по-детски и он, и Лидия Ивановна любили Твардовского. Как
только о Твардовском заходил разговор, Лидия Ивановна с восхищением начинала
рассказывать. Отчего-то особенно часто она рассказывала про ящик с
помидорами. Как однажды Твардовский, гостя у Соколовых, заметил, что внук их
Саша с удовольствием ест помидоры, которых на столе было немного. Через
несколько дней Твардовский прислал им целый ящик помидоров. Об этом
сказочном ящике Лидия Ивановна вспоминала не раз, и Иван Сергеевич любовно
поправлял детали.
В нашем интервью о Твардовском было сказано совсем немного: "Моим
близким другом считаю я и Александра Трифоновича Твардовского -- моего
земляка, с которым меня свела судьба лет двадцать назад. Творчество
Твардовского мне близко душевно".
Такая краткость Твардовского никак не обидела. Интервью он наше
прочитал и похвалил, но высказал огорчение, что в числе друзей Иван
Сергеевич назвал его после Федина. Твардовский считал, что он поближе к
Ивану Сергеевичу, чем Федин.
В доме Ивана Сергеевича единственный раз в жизни встретился я с
Твардовским. Мы беседовали с Иваном Сергеевичем, как вдруг звонок --
внезапно приехал Твардовский. Он вошел в комнату шумно и живо.
-- Темно-то как у вас,-- сказал он.-- Как в каземате Петропавловской
крепости.
Ои подошел к окну и распахнул глухие шторы, скрывающие свет.
Распахивать шторы эти не было дозволено никому. Дневной свет утомлял больные
глаза хозяина. Ни Иван Сергеевич, ни Лидия Ивановна этого Твардовскому не
сказали. Видно, ему было дозволено.
Иван Сергеевич представил меня.
-- Так это он поставил меня после Федина? -- с шутливой угрозой сказал
Твардовский.
Пожавши руку поэту, попрощавшись с хозяевами, я поскорей раскланялся,
чтоб не мешать беседе двух друзей. А так, признаться, не хотелось уходить.
Иван Сергеевич любил Алянского. Он говорил мне:
-- Вот у вас выходит книжка. Хорошо бы, чтоб она попалась на глаза
Алянскому.
-- Она как раз и попалась,-- хвастался я.
-- Самуил Миронович -- замечательный человек. Нет у нас другого такого
знатока и мастера книги. Вам повезло. Я-то люблю Алянского.
Меня удивляло: как же это так? Два таких человека знают и любят друг
друга -- каков же он, как он связан, этот священный мир русской книги?
Очень любил Иван Сергеевич Владимира Александровича Лифшица и его жену
Ирину Николаевну. Часто в разговорах упоминал он их имена.
Ефим Дорош и Владимир Лакшин, близкие товарищи Твардовского, тоже были
любимы в доме Соколовых. С Владимиром Яковлевичем Лакшиным я познакомился
уже после смерти Ивана Сергеевича. Первое, что меня удивило, это разговорная
минера, интонация Лакшина. Во многом он похож по манере речи на
Соколова-Микитова. Та же неторопливость, доброта, мудрость, и приятно, что
есть в этом немного детской подражательности. Велико было обаяние Ивана
Сергеевича.
Те же интонации замечаю я порой и у себя и особенно у Вадима Чернышева,
друга и ученика Соколова-Микитова. Случайно познакомившись с Иваном
Сергеевичем, Вадим стал одним из самых близких его друзей. Не было
какого-нибудь события в жизни Соколовых, в котором самое сердечное участие
не принимали бы Вадим и жена его Алла -- "мастер халата".
Иван Сергеевич был человек особенный. Однако объяснить эту особенность,
рассказать, в чем ее смысл, представляется очень трудным. Высокая
нравственная чистота, абсолютная цельность и правдивость -- все эти черты,
конечно, свойственны были Соколову-Микитову, но все это лишь дополнение к
тому главному, чем обладал он. Попросту сказать, Иван Сергеевич был из тех
людей, которых раньше на Руси называли святыми.
Человек, обладавший не слишком чистой совестью, не мог явиться перед
ним.
И в те дна, когда я встречался с ним, и сейчас, в памяти, Иван
Сергеевич был для меня всегда ориентир души, к его светлому образу прибегаю
я, когда одолевают сомнения и утраты.
Таким был Иван Сергеевич для всех окружавших его людей -- святым,
благословения которого жаждут. Мысли его бывали порой чрезвычайно просты, но
всегда заключалась в них абсолютная истина.
Вот почему, кажется мне, склонялись перед Соколовым-Микитовым личности
значительные, люди именитые -- такие, например, как поэт Александр
Твардовский.
...Как-то я жил в домике на озере Чуна -- совершенно безлюдном,--
рассказывал Иван Сергеевич.-- Там кто-то давным-давно поставил домик. И вот
я жил там один, питался тем, что добывал ружьем и удочкой. Ловил хариусов.
Их там было множество, и, когда я начинал чистить рыбу, из груды камней,
лежавших около домика, всегда выбегал горностай и кормился рыбьими
отбросами. Он так привык ко мне, что стал заползать в спальный мешок,
сделанный из оленьих шкур, так что у нас установилась дружба.
Горностай, как известно, зверь не очень-то добрый, но привык ко мне.
Большинство диких зверей привыкает к человеку.
Торо был проповедник, а я проповедником не был. Но некоторые места в
его проповеди мне очень близки и понятны. В Англии я наблюдал "Армию
спасения" -- благотворительную организацию. Торо ненавидел благотворителей,
чувствуя в них фальшь. Благотворительность -- это еще не истинная доброта, а
в Торо есть доброта истинная. Основа философии Торо -- это любовь к
подлинной жизни.
Я считаю, что подлинная жизнь -- это когда человек оставляет за собой
след, большой или малый. А след этот остается, если человек делает
какое-нибудь добро. Я считаю, что писательство тоже должно быть таким делом,
из которого проистекает добро. Вот мы пишем книги, пишем о хорошем, добром и
этим выполняем какой-то свой внутренний долг. Я считаю, что в этом
назначение писателя, художника и каждого человека -- делать добро.
Однажды я решился прочитать Ивану Сергеевичу свои детские рассказы. Он
охотно согласился послушать. Я начал читать:
-- "У излучины реки Ялмы в старой баньке жил, между прочим, дядя
Зуй..."
Иван Сергеевич немедленно прервал меня.
-- Уберите "между прочим",-- твердо сказал он.
-- Да как же, Иван Сергеевич, интонация...
-- Уберите -- и все, никаких интонаций.
-- Так ведь в этом "между прочим" есть юмор.
-- Какой же тут юмор? Вот я вам расскажу юмор. Взял я на охоту своего
зятя, на медведя. Ну, дал ему пятизарядное ружье системы "Браунинг".
Поставили его на номер, совсем захудалый.
Стронули медведя, вдруг я слышу: бах! бах! -- пять выстрелов, один за
другим. Зять мой палит! И ведь убил медведя с первого выстрела, а остальные
со страху выпалил.
Я пошел домой, а охотники стали делить медведя. Вдруг зять догоняет и
