-- Да вот же он.
-- А забор-то вроде не тот.
-- Так ведь дом продали сразу после смерти Анны Харитоновны.
-- А Бориса Викторовича вы помните?
-- Ой, да как же, как же не помнить! Заходите, заходите...
Так встретился я через много лет с Надеждой Сергеевной Козловой. И
долго сидели мы под яблоней.
-- Борис Викторович, он ведь одну зиму и у меня жил с братом... Все,
бывало, ждал его, выйдет на бугор и жалобно так зовет: "Толя... Толя..." У
меня тогда, сын с Севера вернулся и пил сильно, и мы все ругали его, а Борис
Викторович говорил: "Не ругайте, не ругайте его, вы не знаете, что такое
Север". Борис-то Викторович уж слепенький был, вот выглянет из окна, вон его
окно-то, а я в саду ли, в огороде что-то делаю, ну, как сейчас, морковь мою,
Борис Викторович и скажет: "Надя, ты что делаешь?" А я скажу: "Да вот, Борис
Викторович, морковь мою". А он скажет: "Надя, ты уж приходи вечером". Так
всегда хорошо поговорим с ним, душевно... Не было такого человека, который
бы мимо Бориса Викторовича в жизни прошел и не заметил, у всех к нему сердце
лежало, это потому, что Борис Викторович святой был, его ведь и колдуны
боялись. Я им и говорю: это вам не на картошку колдовать: сама-то в цвет, а
в земле-то нет...
-- Что ж, неужто есть еще в Хотькове колдуны?
-- Да уж этого-то добра хватает... А туда вы, за забор, не ходите, там
все изменилось, только вот окошечко Бориса Викторовича, посмотрю и
поплачу...
За забор в бывший дом Анны Харитоновны я не пошел. Нельзя мне туда.
Посмотрел на окошечко, пошел обратно.
Главное -- "не сронить бы, не потерять веселья сердечного".
Да разве потеряешь?!
На барсучьих правах
С Иваном Сергеевичем Соколовым-Микитовым познакомиться я никогда в
жизни и не мечтал. Для меня это был писатель из давних времен, вроде
Мамина-Сибиряка. С детских лет я знал и любил его книги, но все-таки даже
фамилию произносил неверно: Мики'тов вместо Микито'в.
Но вот случилось так, что я лишился постоянной работы в штате одного из
полутолстых журналов, сделался, как тогда говорили, "вольным стрелком" и
искал любых литературных заработков. В журнале "Вопросы литературы" мне
предложили делать интервью с мастерами слова. Я обрадовался и как-то быстро
и весело приготовил интервью с Павлом Григорьевичем Антокольским. Работать с
ним было чудесно. Павел Григорьевич бурлил. Он вдохновенно сам себе задавал
вопросы и не ленился на них отвечать. Интервью наше напечатали, приметили,
где-то перепечатали, на какой-то язык перевели -- вполне успешное начало. Но
после этого дело застопорилось. Никак не мог договориться с журналом, с кем
из писателей готовить следующий материал. Мне вяло предлагали что-то, я вяло
отказывался. Но вот наконец раздался звонок, из-за которого сейчас, через
двенадцать лет, взялся я выступить в роли мемуариста:
-- Любишь ли ты Соколова-Микитова?
Нет, один-одинешенек, сам по себе я к Соколову-Микитову не поехал. Я
пригласил с собой Лидию Васильевну Прозорову. С нею мне было поспокойнее.
Человек добрый, простой, уравновешенный, Лидия Васильевна была к тому же
величайшим мастером стенограммы. Вместе с нею мы уже бывали у Антокольского
и вполне спелись, несмотря на то, что разница а возрасте составляла примерно
тридцать лет. Лидия Васильевна в угловатом длинном пальто и вязаном берете и
я в обязательной тельняшке -- - это был приятный глазу дуэт.
В какой-то мере Лидия Васильевна была моим щитом. Ее серьезный взор и
деловитость защищали от подозрений в моей излишней молодости. А в случае
чего из моих невразумительных вопросов Лидия Васильевна могла выжать вполне
приличную стенограмму.
Дверь нам открыла жена Ивана Сергеевича -- Лидия Ивановна и, пока мы
мялись в прихожей, мягко прикрикнула в дверь комнаты, что была напротив:
-- Ванечка, "Вопросы литературы".
Из комнаты послышалось одобрительное бурчание:
-- Ну, что ж. Это хорошо.
Мы вошли и видели Соколова-Микитова. Он сидел в кресле почти напротив
двери, а справа от двери стоял низенький диванчик, на котором мы и
устроились.
Пока знакомились, пока Иван Сергеевич радовался, что оказался в
обществе двух Лидий, я мельком огляделся и понял, что в комнате очень темно.
Глухие тяжелые портьеры закрывали окно от дневного света. Мелкие предметы
рассмотреть было трудно, и я вперился в хозяина.
Так бывало и потом, когда я приходил к нему. Я не успевал рассмотреть
комнату, а глядел на Ивана Сергеевича. Он притягивал взор и насыщал его.
Разглядывать какие-нибудь предметы было уже нелюбопытно.
В тот первый день я увидел Ивана Сергеевича таким, каким видел и во все
остальные наши встречи. Он был в глухом темном халате, в ярких
противоестественной зелени защитных очках, в берете, таком же темном, как
халат. Сидящий на его голове не слишком франтовато, берет этот выглядел
академически, профессорски. По форме он не являлся беретом, а двигался от
берета по направлению к шапочке кардинала.
И халат казался особым. Он был толст, как пальто. Я сразу понял, что
таких халатов больше нет на свете. Позже я узнал, что халат этот сшила для
Ивана Сергеевича Алла Чернышева. Геолог по профессии, она не была, конечно,
портнихой, но сумела сшить такой халат, с которым Иван Сергеевич практически
не расставался.
Вспомнился П. А. Вяземский:
...Еще люблю подчас жизнь старую свою
С ее ущербами и грустным поворотом,
И, как боец свой плащ, простреленный в бою,
Я холю свой халат с любовью и почетом.
По сути дела, это и не был халат. Он совмещал в себе все -- и пальто, и
костюм, а в день знакомства показался мне мантией. Белая борода, берет и
особенно острозеленые очки отвлекали от лица, мешали узнать его и полюбить.
Когда же Иван Сергеевич снял ненароком очки, я увидел лицо редкой
скульптурной силы и почти детские горькие беспомощные глаза. Таинственным и
сильным, как у античной скульптуры, лишенной глаз, было лицо Ивана
Сергеевича Соколова-Микитова.
Между тем мой "щит" -- Лидия Васильевна -- уже вовсю работала. Она
спокойно болтала с хозяевами о том о сем, давая мне время прийти в себя,
сосредоточиться. Почувствовав в ней близкую ровесницу, Иван Сергеевич и
Лидия Ивановна расспрашивали ее о внуках, о детях, о жизни. Лидия Васильевна
расспрашивала их, и ответы уже были такими интересными, что пора было
стенографировать.
Я всячески подмигивал Лидии Васильевне, но она совсем забыла, зачем
пришла, и дело явно близилось к чаю. Лидия Ивановна предложила чаю и вообще
перекусить. Мы не отказались, и, пока хозяйка собирала на стол, Иван
Сергеевич вспомнил обо мне.
-- Вот видите,-- сказал он,-- живу на барсучьих правах.
-- Как это? -- не понял я.
-- А так, живу как барсук. Вы не охотник?
-- Охотник.
-- Ну, так вы должны знать, что барсуки выходят из нор только ночью. У
них слабые глаза, не переносят дневного света. И у меня теперь слабые глаза,
вот и занавешиваю окно. Таю хочется в лес, на волю. Ну ничего, скоро весна.
Приедут за нами Лифшицы, и поедем в Карачарово.
Пока Иван Сергеевич говорил, я схватил лист бумаги и написал: "Живу на
барсучьих правах...", тут и Лидия Васильевна опомнилась, взяла теградку и
про Карачарово записала уже она.
Чай, как видно, еще не вскипел, время было, и я задал свой первый
вопрос, приготовленный дома:
-- Иван Сергеевич, когда читаешь ваши вещи -- "Детство", "Чижикову
лавру", морские рассказы,-- волей-неволей приходишь к выводу, что вы никогда
ничего не придумываете. И пишете только о том, что видели и пережили.
-- Я никогда не считал себя сочинителем и действительно никогда не
выдумывал того, о чем писал. Аксаков когда-то сказал, что он не умел
выдумывать, а когда пытался, у него не получалось. Что-то есть такое и во
мне. Большинство моих рассказов -- это все то, что я пережил и видел, и даже
имена моих героев почти все подлинные. Я писал о тех людях, которых
встречал, с которыми знакомился и которых любил... Я ведь не принадлежу к
писателям, которые составляют себе план, потом размышляют... Большинство из
того, что я написал, получалось как-то само собой, и я не могу сказать, как
это происходило. Возникала мысль или воспоминание, тянуло меня к бумаге -- и
я писал, не вымышляя ничего. Про многие рассказы я не знал, что напишу. И
часто, когда начинал писать, не знал, чем кончу.
Спокойно, неторопливо и значительно отвечал мне Иван Сергеевич. Он
размышлял и вспоминал, уже и чай был на столе, а Лидии Васильевне некогда
было глотнуть. Она писала, а мы с Лидией Ивановной слушали. Как же я
благодарен сейчас этой стенограмме, которая лежит передо мной!
-- Как мне приходилось писать? Есть у меня такой рассказ -- "Фурсик".
Как я его писал? Я служил тогда матросом. Стояли мы в Англии. Зашел как-то я
в английский кабачок -- смокинг-рум, сел за стол, там и написал рассказ о
русской лошади.
Я никогда не старался работать регулярно, так, как работал, например,
Алексей Толстой, который каждый день непременно писал свои две страницы на
машинке. Каждый день я, конечно, не пишу. Но иногда меня, бывало,
захватывало, и я писал с увлечением, с волнением и подолгу.
-- Значит, писание для вас было всегда делом естественным и приятным?
-- Да, и оно особенно связано с тем, когда я был здоров и счастлив.
Тогда у меня получалось хорошо, как помнится.
-- А как вы стали писать?
-- Мое писание началось случайно. Я не помышлял быть писателем. Когда
мне было лет семнадцать, задолго до революции, думаю, что в 1910 году, я
написал сказку. Я жил тогда в Петербурге и учился на частных
сельскохозяйственных курсах. Написанную сказку я никому не показывал, пока
не узнал, что обработкой сказок занимался Алексей Михайлович Ремизов.
Я решился пойти к нему.
Свою сказку вместе с письмом я оставил у швейцара. Меня не впустили. В
письме я просил прочитать сказку и ответить мне. Получил я от Ремизова очень
ласковое и любезное письмо, в котором он писал, что сказка ему понравилась и
будет напечатана в журнале "Заветы". (Выходил тогда и такой журнал, его
редактором был Иванов-Разумник. Журнал был закрыт перед первой мировой
войной -- его не любило начальство.)
Когда я во второй раз пришел к Ремизову, он меня принял. Он сел со мною
за стол, положил мою рукопись, и мы стали от слова к слову ее просматривать.
Он показывал на промахи, учил и поправлял меня. Это был естественный урок и
запомнился мне на всю жизнь. Тщательное, бережливое отношение к слову
Ремизов внушил мне сразу. Он же познакомил меня с Пришвиным, который
считался учеником его, с Шишковым.
Интервью с чаепитием. В сочетании этих двух слов заключена какая-то
неестественность. Так я и чувствовал себя в день первого знакомства с Иваном
Сергеевичем. Хотелось просто попить чаю, поболтать о том о сем с хозяином,
очень располагающим к сердечной беседе. Но приходилось делать дело -- журнал
"Вопросы литературы" висел надо мной, денег там даром не выдавали.
Само слово "интервью" вызывало у Ивана Сергеевича некоторую насмешку.
-- Это что же, ваша работа -- "интервьюер"? -- спросил он.
Я и растерялся, и застеснялся, принялся что-то лепетать и объясняться и
в конце концов все-таки рассмешил хозяина, предложив называть меня --
"интервьюра".
-- Не люблю я слов такого рода,-- сказал Иван Сергеевич.-- В нашем
языке появилось много сорных словечек. Он порой похож на поле, покрытое
сорняками. Иногда эти сорняки кажутся даже красивыми -- овсюг, сурепка
(василек я не считаю сорняком).
-- Иван Сергеевич,-- сказал я,-- а как вам такое сочетание:
