Лазарем? Почему под столом Тайной Вечери столько мелких тварей? Только ли
из-за освещения каждая картина похожа на страшный сон? Когда Марк задал
себе эти вопросы, обычность картин стала для него самым страшным в них.
Каждая складка, каждая колонна значили что-то, чего он понять не мог.
Перед этим сюрреализм казался просто дурачеством. Когда-то Марк слышал,
что "крайнее зло невинно для непосвященных", и тщетно пытался это понять.
Теперь он понял.
Отвернувшись от картин, он снова сел. Он знал, что никто не
собирается свести его с ума в том смысле, в каком он, Марк, понимал эти
слова прежде. Фрост делал то, что сказал. Комната эта была первым классом
объективности - здесь начиналось уничтожение чисто человеческих реакций,
мешавших макробам. Дальше пойдет другое - он будет есть какую-нибудь
мерзость, копаться в крови и грязи, выполнять ритуальные непристойности. С
ним ведут себя честно: ему предлагают то же самое, что прошли и они, чтобы
отделиться от всех людей. Именно так Уизер стал развалиной, а Фрост -
твердой сверкающей иглой.
Примерно через час длинная, словно гроб, комната привела к тому, о
чем ни Фрост, ни Уизер не помышляли. Вчерашнего нападения не было, и -
потому ли, что он через это прошел, потому ли, что неизбежность смерти
уничтожила привычную тягу к избранным, или потому, наконец, что он воззвал
о помощи - но нарочитая извращенность комнаты породила в его памяти дивный
образ чистоты и правды. На свете существовала нормальная жизнь. Он никогда
об этом не думал, но она существовала и была такой же реальной, как то,
что мы трогаем, едим, любим. К ней имели отношение и Джейн, и яичница, и
мыло, и солнечный свет, и галки, кричавшие в Кьюр Харди, и мысли о том,
что где-то сейчас день. Марк не думал о нравственности, хотя (что почти то
же самое) впервые приобщился к нравственному опыту. Он выбирал, и выбрал
нормальное. Он выбрал "все это". Если научная точка зрения уводит от
"этого", черт с ней! Решение так потрясло его, что у него перехватило дух.
Такого он еще не испытывал. Теперь ему было все равно, убьют его или нет.
Я не знаю, надолго ли его хватило бы, но когда Фрост вернулся, он был
на самом подъеме. Фрост повел его в комнату, где пылал камин и спал
какой-то человек. Свет, игравший на хрустале и серебре, так развеселил его
сердце, что он едва слушал, когда Фрост приказывал сообщить им с Уизером,
если человек проснется. Говорить ничего не надо, да это и бесполезно, так
как неизвестный не понимает по-английски.
Фрост ушел. Марк огляделся с новой, неведомой ему беспечностью. Он не
знал, как остаться живым, если не служить макробам, но пока можно было
хорошо поесть. Еще бы и покурить у камина...
- Тьфу ты! - сказал он, не найдя сигарет в кармане. Тогда человек
открыл глаза.
- Простите... - начал Марк.
Человек присел в постели и мигнул в сторону дверей.
- Э? - сказал он.
- Простите... - повторил Марк.
- Э? - снова сказал человек. - Иностранцы, да?
- Вы говорите по-английски? - изумился Марк.
- Ну!.. - сказал человек, помолчал и добавил: - Хозяин, табачку не
найдется?
- Кажется, - сказала Матушка Димбл, - больше тут сделать ничего
нельзя. Цветы расставим попозже.
Обращалась она к Джейн, а обе они находились в павильоне, то есть в
каменном домике у той калитки, через которую Джейн впервые вошла в
усадьбу. Они готовили комнату для Айви и ее мужа. Сегодня кончался его
срок, и Айви еще с вечера поехала в город, чтобы переночевать у
родственницы и встретить его утром, когда он выйдет за ворота тюрьмы.
Когда м-сс Димбл сказала, куда пойдет, м-р Димбл отвечал: "Ну, это
надолго". Я - мужчина, как и он, и потому не знаю, что могли делать здесь
две женщины столько часов кряду. Джейн и та удивлялась. Матушка Димбл
обратила немудреное занятие не то в игру, не то в обряд, напоминавший
Джейн, как в детстве она помогала украшать церковь перед Пасхой или
Рождеством. Вспоминала она и эпиталамы XVI века, полные шуток, древних
суеверий и сентиментальных предрассудков, касающихся супружеского ложа.
Джейн вспоминала добрые знаменья у порога, фей у очага и все то, чего и в
малой мере не было в ее жизни. Совсем недавно она сказала бы, что это ей
не нравится. И впрямь, как нелеп этот строгий и одновременно лукавый мир,
где сочетаются чувственность и чопорность, стилизованный пыл жениха и
условная скромность невесты, благословения, непристойности и полная
уверенность в том, что всякий, кроме главных действующих лиц, должен
напиться на свадьбе до бесчувствия! Почему люди сковали ритуалами самое
свободное на свете? Однако сейчас она сама не знала, что чувствует, и была
уверена лишь в том, что Матушка Димбл - в этом мире, а она - нет. Матушка
хлопотала и восторгалась совсем как те женщины, которые могли отпускать
шекспировские шуточки о гульфиках или рогоносцах, и тут же преклонять
колени перед алтарем. Все это было очень похоже - в умном разговоре она и
сама могла говорить о непристойных вещах, а м-сс Димбл, дама 90-х годов,
сделала бы вид, что не слышит. Быть может, и погода разволновала Джейн -
мороз кончился, и стоял один из тех мягких светлых дней, какие бывают в
начале зимы.
Вчера, до отъезда, Айви рассказывала ей про свои дела. Муж ее украл
немного денег в прачечной, где работал истопником. Случилось это раньше,
чем они познакомились, он был тогда в плохой компании. Когда она стала с
ним гулять, он совсем исправился, но тут-то все и открылось, и его
посадили через полтора месяца после свадьбы. Джейн почти ничего не
говорила. Айви не стыдилась того, что муж ее в тюрьме, а Джейн не могла
проявить ту машинальную доброту, с которой принимают горести бедных. Не
могла она проявить и широты взглядов, ибо Айви твердо знала, что красть
нельзя. Однако, ей и в голову не приходило, что это как-нибудь может
повлиять на ее отношения с мужем - словно, выходя замуж, идешь и на этот
риск.
- Не выйдешь замуж, - говорила она, - никогда о них все не узнаешь!
Джейн с этим согласилась.
- Да у них то же самое, - продолжала Айви. - Отец говорил: в жизни бы
не женился, если бы знал, как мать храпит!
- Это не совсем одно и то же, - возразила Джейн.
- Ну, не одно, так другое, - не сдавалась Айви. - Им с нами тоже
нелегко. Приходится им, беднягам, жениться, если они не подлецы, а все ж,
скажу, и с нами намучаешься, даже с самыми хорошими. Помню, еще до вас,
матушка что-то говорила своему доктору, а он сидит, читает, чиркает
чего-то карандашиком, а ей все "Да, да", "Да, да". Я говорю: "Вот,
матушка, как они с женами. Даже и не слушают". А она мне и ответ: "Айви,
разве можно слушать все, что мы говорим?" Я уступать не хотела, особенно
при нем, и отвечаю: "Можно". Но вообще-то она права. Бывает, говоришь ему,
говоришь, он спросит: "Что?", а ты сама и не помнишь.
- Это совсем другое дело, - опять не согласилась Джейн. - Так бывает,
когда у людей разные интересы...
- Ой, а как там мистер Стэддок? - вспомнила вдруг Айви. - Я бы на
вашем месте и ночи не спала! Но вы не бойтесь, хозяин все уладит, все
будет хорошо...
...Сейчас м-сс Димбл ушла в дом за какой-то вещью, которая должна
была завершить их работу. Джейн немного устала и присела на подоконник,
подпершись рукой. Солнце светило так, что стало почти жарко. Она знала,
что если Марк вернется, она будет с ним, но это не пугало ее, ей просто
было совсем не интересно. Теперь она не сердилась, что он когда-то
предпочитал ее самое - ее словам, а свои слова - и тому, и другому.
Собственно, почему он должен ее слушать? Такое смирение было бы ей
приятно, если бы речь шла о ком-нибудь более увлекательном, чем Марк.
Конечно, с ним придется обращаться по-новому, когда они встретятся; но
радости в этих мыслях она не находила, словно предстояло заново решить
скучную задачу, на исписанном уже листке. Джейн застыдилась, что ей
настолько все равно, и тут же поняла, что это не совсем так. Впервые она
представила себе, что Марк может и не вернуться. Она не подумала, как
будет жить после этого сама, она просто увидела, что он лежит на кровати,
и руки его (к худу ли, к добру ли, но непохожие ни на чьи другие) вытянуты
и неподвижны, как у куклы. Ей стало холодно, хотя солнце пекло гораздо
сильнее, чем бывает в это время года. Кроме того, стояла такая тишина, что
она слышала, как прыгает по дорожке какая-то птичка. Дорожка вела к
калитке, через которую она сама вошла в усадьбу. Птичка допрыгала до
самого павильона и присела к кому-то на ногу. Только тогда Джейн обратила
внимание, что очень близко, на пороге, кто-то сидит - так тихо, что она
его до сих пор и не заметила.
Женщина, сидевшая на пороге, была одета в длинное, огненного цвета
платье с очень низким вырезом. Такое платье Джейн видела у жрицы, на
минойской вазе. Лицо и руки у женщины были темно-золотистые, как мед,
голову она держала очень прямо, на щеках ее выступал густой румянец, а
черные, большие, коровьи глаза смотрели прямо на Джейн. Женщина ничуть не
походила на м-сс Димбл, но, глядя на нее, Джейн увидела то, что сегодня
пыталась и не могла уловить в матушкином лице. "Она смеется надо мной, -
подумала Джейн. - Нет, она меня не видит". Стараясь не смотреть на нее,
Джейн вдруг обнаружила, что сад кишит каким-то смешными существами,
толстыми, крохотными, в красных колпачках с кисточками - вот они, без
сомнения, над ней смеялись. Они показывали на нее пальцами, кивали,
подмигивали, гримасничали, кувыркались, ходили на головах. Джейн не
испугалась - быть может, потому, что становилось все жарче - но
рассердилась, ибо снова подумала то, что уже мелькало у нее в мыслях: а
вдруг мир просто глуп? При этом ей припомнилось, как громко, нагло,
бесстыже смеялись ее холостые дядюшки, и как она злилась на них в детстве.
Собственно, от этого и пыталась она убежать, когда, еще в школе, так
захотела приобщиться к умным спорам.
И тут она все-таки испугалась. Женщина встала - она была огромна - и,
полыхая пламенем платья, вошла в комнату. Карлики кинулись за ней. В руке
у нее оказался факел, и комнату наполнил сладкий, удушливый дым. "Так и
поджечь недолго..." - подумала Джейн, но тут же заметила, что карлики
переворачивают все вверх дном. Они стащили простыни на пол, кидали вверх
подушки, перья летели, и Джейн закричала: "Да что же это вы?" Женщина
коснулась факелом вазы, и от вазы поднялся столб пламенного света. Женщина
коснулась картины, свет хлынул и из нее. Все пылало, когда Джейн поняла,
что это не пламя и не свет, а цветы. Из ножек кровати выползал плющ, на
красных колпачках цвели розы, и лилии, выросшие у ног, показывали ей
желтые языки. От запахов, жары и шума ей стало дурно, но она и не
подумала, что это сон. Сны принимают за видения; видения не принимают за
сны.
- Джейн! Джейн! - раздался голос м-сс Димбл. - Что это с вами?
Джейн выпрямилась. Все исчезло, только постель была разворочена. Сама
она сидела на полу. Ее знобило.
- Что случилось? - спросила м-сс Димбл.
- Не знаю, - ответила Джейн.
- Вам плохо?
- Я должна видеть м-ра Рэнсома. Нет, все в порядке, вы не волнуйтесь,
я сама встану. Только мне надо его сейчас же видеть.
Душа у мистера Бультитьюда была мохнатой, как и его тело. В отличие
от человека, он не помнил ни зоологического сада, откуда сбежал, ни
прихода своего в усадьбу, ни того, как он доверился ее обитателям и
привязался к ним. Он не знал, что любит их и верит им. Он не знал, что они
