моя задача оказалась бы неизмеримо труднее, если бы в лице
Соланж я не нашел самую ценную и понятливую помощницу. Она
согласилась познакомить Жака с анатомией женщины - это
является самой обычной вещью, например, на медицинском
факультете. Соланж предпочла, чтобы она сама, а не
какая-нибудь другая девушка открыла Жаку тайну женского
тела... Когда Соланж разделась, я подошел к Жаку и, взяв
его за запястья, дал ему ощупать шею женщины, груди женщины,
бедра женщины. По мере этого волнующего знакомства он
получал необходимые пояснения. Лицо его осветилось. Когда
же я описал ему акт любви, соединяющий два существа, он,
похоже, нашел его вполне естественным. Этого я и добивался.
Нечто библейское было в этом своеобразном уроке естественной
истории... Что до меня, то я испытывал такое чувство, будто
знакомлю нового Адама, чистого и целомудренного, с извечной
Евой... Юношу охватило радостное возбуждение. Его плотские
устремления теперь самым естественным образом
сосредоточились на Соланж. Так, почти незаметно, низменные
инстинкты переросли у Жака во властное желание стать творцом
новой жизни совместно со своей идеальной подругой,
встреченной им на жизненном пути.
Прошло несколько дней, в течение которых я был свидетелем
того, как его все больше мучила неотвязная мысль... Он
испытывал острое желание до конца познать женщину. С
тревогой ожидал я минуты, когда он разыщет меня и
признается, что страстно желает Соланж... Как только это
произошло, я немедленно поставил в известность Ивона
Роделека. Жаку было в то время двадцать два года, Соланж -
двадцать пять: ничто более не препятствовало их браку...
Спустя три месяца Соланж Дюваль стала госпожой Жак Вотье.
- Положа руку на сердце, доктор, - спросил председатель
суда, - считаете ли вы этот брак удачным?
- Он был бы еще удачнее, если бы у них появился
ребенок...
- Есть какие-нибудь препятствия?
- Никаких. Оба супруга абсолютно здоровы, а слепота,
глухота и немота по наследству не передаются. Самое лучшее,
что я могу пожелать Жаку и Соланж: когда вся эта печальная
история закончится, завести ребенка, который окончательно
скрепит их союз.
- Таким образом, вы убеждены в невиновности подсудимого?
- Да, убежден, господин председатель. Когда я узнал из
газет о преступлении на борту "Де Грасса", я упорно пытался
найти причину, которая могла бы побудить Жака Вотье к
убийству. И не нашел ее... Вернее, причина могла бы быть
только одна, но она настолько неправдоподобна, что о ней
нечего и говорить...
- Все же назовите ее суду, доктор, - посоветовал Виктор
Дельо со своей скамьи.
- Хорошо... Жак слишком любил свою жену, чтобы позволить
кому-то не оказать ей должного уважения. Не хочу порочить
убитого, тем более что ничего не знаю об этом молодом
американце, но немалая сила сексуального влечения, полностью
сосредоточенного у Жака на единственном существе, могла
вызвать порыв устранить не соперника - о сопернике не может
идти и речи при столь высоконравственной супруге, как
Соланж, - а просто незнакомца, который неосмотрительно
рискнул попытать счастья, как любой мужчина при виде
красивой женщины...
- Умозаключение господина доктора Дерво, который к тому
же выступает свидетелем защиты, - живо отреагировал прокурор
Бертье, - заслуживает внимания господ присяжных: оно отнюдь
не лишено здравого смысла. Быть может, это и есть, наконец,
истинный мотив преступления, который подсудимый упорно
отказывается открыть?
- Нет, господин прокурор! - воскликнул Виктор Дельо. -
В своем похвальном стремлении действовать на благо моего
подзащитного свидетель допускает ошибку, пытаясь найти
веское оправдание человекоубийственному акту, в котором
обвиняют Жака Вотье. Мотив преступления, которое, если уж
допустить невозможное, действительно совершил бы подсудимый,
гораздо более серьезен. Для защиты не подлежит сомнению,
что Жак Вотье и в самом деле имел очень основательную
причину убить Джона Белла, и она берется доказать это в
любое время. Однако Жак Вотье не исполнил своего намерения.
- Что вы хотите этим сказать, мэтр Дельо? - спросил
председатель суда.
- Всего лишь то, господин председатель, что Жак Вотье не
совершал преступления, в котором его обвиняют!
В зале на мгновение воцарилась тишина, настолько все были
поражены услышанным, затем послышался ропот.
- В самом деле? - воскликнул мэтр Вуарен. - А что же вы
намерены делать с отпечатками пальцев, с признаниями
подсудимого, дорогой коллега?
- Боже мой, да никто и не спорит, что отпечатки
принадлежат Жаку Вотье, но, мне представляется, уголовное
расследование не велось со всей тщательностью, какую требует
столь необычное преступление. Мы беремся доказать и это в
любое угодное суду время... Что же касается признаний, сама
готовность Жака Вотье с самого начала признать свое
злодеяние заставляет нас хорошенько призадуматься. И мы,
несмотря ни на что, не оставляем надежды вынудить
подзащитного здесь же, в этом зале, во всеуслышание
отказаться от своих слов. Но это может произойти лишь в том
случае, если мы представим Жаку Вотье неопровержимые
доказательства его невиновности. Ведь мой подзащитный лгал
офицерам "Де Грасса", полицейским инспекторам, медикам,
следователю, собственной жене и мне самому, на которого
возложена задача спасти его. Жак Вотье лгал всем!
- Но с каким же намерением? - спросил прокурор.
- Ах, господин прокурор, здесь-то и кроется ключ к тайне!
- ответил Виктор Дельо. - Когда мы узнаем точную причину,
по которой мой подзащитный возводит на себя напраслину,
чтобы спасти кого-то другого, мы разоблачим настоящего
убийцу!
- Обвинение имеет все основания опасаться, что так
называемый "настоящий" убийца никогда не предстанет перед
правосудием по причине того, что его просто-напросто не
существует! - съязвил прокурор Бертье. - Есть только один
убийца, господа присяжные, не из царства теней, а вполне
реальный, из плоти и крови, - и этот человек перед вами:
Жак Вотье!
- Защита не позволит обвинению применять к подсудимому
этот оскорбительный термин, пока не будет произнесен
вердикт! - вскричал Виктор Дельо.
- Ни обвинение, ни господа присяжные, - так же запальчиво
ответил прокурор Бертье, - не поддадутся словесной
эквилибристике защиты, за которой нет ничего, кроме пустоты!
Кое-кому не мешало бы напомнить, что судят лишь по фактам!
Если защита будет по-прежнему настаивать на своей версии, мы
попросим ее представить нам этого пресловутого загадочного
преступника, о котором она не устает твердить, и тогда
первыми потребуем безоговорочного оправдания Жака Вотье...
Мы жаждем правосудия не меньше, чем защита, но, увы, отлично
знаем, что в этой прискорбной истории есть только
единственно возможный преступник.
- Инцидент исчерпан, - отрезал председатель и задал
вопрос доктору Дерво, по- прежнему стоявшему у решетки: - У
вас есть что сказать суду?
- Да, господин председатель... Боюсь, как бы суд не
понял меня превратно... Я лишь высказал предположение,
которое в принципе могло бы объяснить убийство, однако такое
объяснение не удовлетворяет меня самого, поскольку за те
двенадцать лет, что Жак провел в Санаке, я лучше, чем
кто-либо другой, изучил его склад ума. Несмотря на все
обстоятельства, говорящие как будто против него, Жак Вотье
не мог совершить убийства, потому что Ивон Роделек вложил в
его мозг и сердце такой запас нравственности, с которым
просто невозможно совершить насилие над другим человеком!
- Суд благодарит вас, доктор. Вы можете идти...
Услышанное заставило Даниеллу задуматься над деликатной
проблемой интимных отношений между слепоглухонемым и той,
что согласилась стать его женой. Вначале Даниелла
содрогнулась при мысли, что женщина, молодая, красивая, судя
по признанию многих свидетелей, какой была Соланж, могла
отдаться ласкам чудовища... Однако уже не вызывало
сомнений, что слепоглухонемой питал к Соланж огромную
любовь. По сути дела, этой Соланж Дюваль в общем-то
повезло: она любима! Многие ли женщины могут похвалиться
тем, что приручили подобного гиганта?
Новый свидетель, появившийся у решетки, был облачен, как
и Ивон Роделек, в черную сутану с голубыми брыжами. Однако
он был настолько же дороден и коротконог, насколько тот -
худ и высок. С его приветливого лица, похоже, никогда не
сходила жизнерадостная улыбка.
- Господин Тирмон, что вы можете рассказать суду о Жаке
Вотье?
- Об этом чудесном ребенке? - воскликнул брат Доминик.
- Только самое хорошее, как, впрочем, и обо всех наших
воспитанниках... Они так милы!
- Вы занимались с Жаком Вотье?
- Эту обязанность в основном возложил на себя наш
директор, однако и я частенько беседовал с этим милым
мальчуганом с помощью дактилоазбуки. И каждый раз меня, как
и всех преподавателей института, приводила в изумление его
необыкновенная сметливость. Особенно он привязался ко мне
после того, как я сделал новое платьице для его куклы
Фланельки. Я очень хорошо помню наш разговор. Я немножко
поддразнил его: "Платьице Фланельки уже вышло из моды, как
и ее волосы, - они слишком длинны!" "А какого цвета должно
быть ее новое платье?" - тотчас спросил Жак. Меня так
удивил этот вопрос - поймите, слепой ребенок говорил о
цвете! - что я ответил не сразу: "Красного!.. Но скажи,
каким ты представляешь себе красный цвет?" "Теплым", -
ответил он. "Ты прав, мой мальчик. Господин Роделек уже
рассказывал тебе о цветах солнечного спектра?" - "Да. Он
даже объяснил мне, как выглядит радуга". Мальчик составил
себе представление о красках по аналогии с разнообразием
запахов и вкусовых ощущений. Ни один предмет он не
представлял себе без того, чтобы подсознательно не наделить
его теми или иными цветами радуги.
- Может ли свидетель сказать нам, насколько соответствует
действительности представление о цветах, укоренившееся в
сознании Жака Вотье? - спросил Виктор Дельо.
- Знаете, я почти сразу обнаружил несовпадение, которое
нам, увы, в дальнейшем так и не удалось устранить. Он
спросил, какого цвета у Фланельки глаза. Я ответил, что
голубые, а волосы - черные. Ребенок выказал явное
разочарование: "Мне так не нравится! Фланелька будет
красивее с желтыми глазами и голубыми волосами!" В тот
момент я не стал ему возражать, вспомнив, что на портретах
некоторых модернистов доводилось видывать кое-что и похлеще!
Быть может, Жак создал в воображении собственную цветовую
палитру, в которой зеленый является олицетворением свежести,
красный - силы и буйства, белый - искренности и чистоты?
Даже если воображаемая гамма не совпадает с действительной,
это имеет лишь весьма относительное значение, поскольку в
восприятии цветов нет абсолютного мерила. Сколько зрячих,
среди которых немало дальтоников, не может прийти к согласию
по поводу истинной природы того или иного цвета? Да и
вообще, кому не известна поговорка: на вкус и цвет товарища
нет!
- Все эти рассуждения свидетеля по поводу цветоощущения у
подсудимого, вероятно, представляют большой интерес, -
заявил прокурор Бертье, - но, по нашему мнению, выходят за
рамки настоящего разбирательства.
- Это не так, господин прокурор! - возразил Виктор
Дельо. - Именно цвет, как бы неправдоподобно это ни
звучало, сыграл решающую роль в развитии событий.
- Воистину с мэтром Дельо не соскучишься! - воскликнул
прокурор. - Если б я не боялся оскорбить достоинство места,
где вершится правосудие, то сказал бы, что загадочные намеки
защиты заводят нас в дебри детективного сюжета!
- А кто с этим спорит? - парировал старый адвокат. - В
любом детективном романе налицо преступление, виновник
которого раскрывается на самых последних страницах... Я
повторяю: настоящий преступник "Де Грасса" будет изобличен,
видимо, на последних минутах разбирательства...
- Почему бы защите не открыть его имя прямо сейчас? -
спросил прокурор.
- Защита никогда не заявляла, что знает убийцу! -
спокойно возразил Виктор Дельо. - Она лишь утверждала и
