воспользовался удобным моментом, взял его за руки и приложил
их к своему лицу. После того, как он долгое время ощупывал
мои морщины, он сделал сравнение со своим собственным,
по-детски свежим лицом. Я объяснил ему, что настанет день,
когда и его, Жака, лицо покроется морщинами так в его мозгу
утвердилось понятие старости. Реакция была бурной он
заявил, что с ним этого не произойдет, он намерен всегда
оставаться молодым и на его коже никогда не будет морщин!
Немало сил пришлось потратить, чтобы втолковать ему, что
каждый человек стареет и старость не так уж безутешна, если
сумеет окружить себя юностью.
Несколько дней спустя Жак гулял по парку, шагая вдоль
веревок под моим наблюдением, как вдруг меня осенила идея
дать ему еще одно важное понятие: будущего. Неизвестно,
как долго длились бы мои объяснения, чересчур путаные,
несмотря на все усилия, если бы ребенок не опередил мою
мысль, продемонстрировав простой жест, доказывающий, что он
прекрасно все понял: с протянутыми вперед руками, нарочно
оставив в стороне обозначенный деревьями обычный маршрут, он
быстро пошел впереди меня, самостоятельно найдя извечное
сравнение жизни с дорогой. Как раз по возвращении с этой
волнующей прогулки, на которой ему открылись безбрежные
дали, Жаку пришлось впервые столкнуться со смертью. Теперь,
уже зная, что такое будущее, он, на мой взгляд, был
достаточно подготовлен, чтобы осмыслить это великое и
трагическое понятие.
Брат Ансельм, наш институтский эконом, только что почил в
бозе. Жак был очень привязан к брату Ансельму, который
никогда не упускал случая сунуть ему в кармашек плитку
шоколада. Я, как только мог мягко, сказал своему ученику о
смерти, объясняя, что брат Ансельм уснул навеки, что он
больше никогда не встанет на ноги, не сможет ходить и
приносить Жаку шоколадки. Дотронувшись до распростертого
тела, ребенок неприятно поразился тому, что оно холодное, и
разрыдался. Однако не следовало оставлять в его сознании
такую сугубо материальную и неполную картину смерти, поэтому
я должен был открыть ему существование души...
Только благодаря незримому, но всегда живому присутствию
Соланж в сердце Жака, мне удалось привести в действие те
душевные силы, с помощью которых юный разум мог воспарить в
сферы самых высоких отвлеченных понятий. Я спросил у него:
"Ты очень любишь Соланж? Но чем же ты ее любишь? Руками?
Ногами? Головой?" На каждый из трех последних вопросов Жак
кивком головы отвечал отрицательно. "Ты прав, мой мальчик.
Это нечто в тебе любит Соланж. Нечто, способное любить,
заключено в твоем теле, но не является его частью: без
этого "нечто" тело твое было бы неподвижным. Это называется
душой, и в смертный миг душа расстается с телом. Ты трогал
мертвое тело брата Ансельма: оно окоченело потому, что душа
покинула его... Она отлетела в мир иной... Тебя любила его
душа, а вовсе не тело: душа живет вечно и продолжает тебя
любить..." Так в сознании Жака пустила ростки непростая идея
нематериального существования и бессмертия души. Мне
оставалось лишь довести ее до кульминационной точки, до
вершины, которой должна достичь любая система воспитания:
до постижения Бога. Чтобы добиться этого, я обратился за
помощью к самому могущественному и самому щедрому союзнику
человека: солнцу. К солнцу, которое мой ученик за
приносимое им тепло любил так же неистово, как ненавидел
смерть, несущую с собой могильный холод...
Однажды, после того как он вдоволь набегался в поле и
возвратился ко мне весь мокрый от пота, счастливый, каждой
клеточкой и каждой порой вобравший в себя солнце,
преисполненный ребячьего восторга и благодарности к светилу,
я спросил: "Жак, кто, по-твоему, смастерил солнце? Может
быть, столяр?" "Нет, - ответил он, - пекарь!" С детской
наивностью он связал в сознании, где теснилось столько новых
понятий, солнечный жар с жаром печи, где подрумянивается
хлеб. Я объяснил ему, что пекарь не может создать солнце,
что это выше его возможностей, что пекарь - всего-навсего
человек, такой же, как и мы с Жаком, разве что умеющий
месить тесто и выпекать хлеб... "Тот, кто создал солнце,
Жак, неизмеримо больше, сильнее, чем пекарь и мы с тобой, и
ученей всех на свете..." Жак слушал меня как зачарованный.
Я рассказал ему о сотворении мира, описал красоту неба,
звезд, луны...
Мало-помалу я продолжил урок. Вскоре он уже знал
наизусть отдельные стихи Священного писания, которое
очаровало его, как и любого ребенка. Понятие о времени было
у него еще весьма туманным, и однажды он с беспокойством
спросил у меня: "А мой папа был среди тех злых людей,
которые убили Иисуса?"
"Нет, дитя мое. Твой отец, как и ты, как и все мы,
относится к тем, ради кого Иисус стал искупителем..." Я
воспользовался вопросом об отце, чтобы завести речь о семье,
о которой он пока имел лишь самое смутное представление, и
дал ему понять, что у него есть еще и мама, которую он
обязан любить и почитать. Он не раз выказывал свое
удивление по поводу того, что так долго не видит своих
родных, и в особенности мать.
Я мог лишь ответить: "Она скоро приедет..."
Действительно, к концу года она приехала. К несчастью, эта
встреча, на которую я возлагал столько надежд, не принесла
ничего, кроме горя...
- Госпожа Вотье уже рассказывала нам об этом, - заметил
председатель Легри.
Нвон Роделек покачал головой и медленно проговорил:
- Госпожа Вотье так никогда и не узнала, что ее сын чуть
не покончил с собой после того, как убежал из приемной, где
она безуспешно пыталась удержать его в объятиях...
- Расскажите об этом подробнее, господин Роделек.
- Детали не имеют особого значения, однако извольте: Жак
спрятался на чердаке главного здания института, а когда
понял, что я обнаружил его убежище, спрыгнул вниз, на землю.
Лишь спустя много дней мне наконец удалось выведать у него
причину, толкнувшую его на такой шаг. Он сказал: "Я
подумал, что вы пришли за мной, чтобы вернуть той женщине...
Лучше умереть, чем вновь встретиться с ней! Напрасно вы
говорите, что это моя мать: я знаю, она не любит меня и
никогда не любила! Я узнал ее по запаху. Она не обращала
на меня никакого внимания, пока я жил у нее. Меня там никто
не любил, кроме Соланж". Я долго размышлял об этой семейной
драме и в конце концов решил положиться на целительное
действие времени. Тем не менее я пожурил Жака - он
послушался меня и приложил все усилия, чтобы заставить себя
лучше встретить свою матушку, когда спустя год она снова
приехала в Санак. Однако впоследствии я понял, что мой
ученик никогда не сможет полюбить ни мать, ни кого-либо
другого из своей семьи.
- Как относился Жак Вотье к другим вашим воспитанникам?
- Прекрасно. Со дня прибытия в Санак он, благодаря своей
приветливости и добродушию, завоевал всеобщую симпатию.
- Действительно ли один из них, по имени Жан Дони,
занимался с ним больше остальных? - спросил прокурор.
- Да, это так: двое подростков на долгие годы
превратились в неразлучную пару...
- До прибытия в Санак Соланж Дюваль! - вставил прокурор.
- Когда для Жака настало время готовиться к сдаче
экзаменов, я подумал, что лучшей помощницы, чем Соланж
Дюваль, для него не найти. При всех своих достоинствах Жан
Дони был очень разборчив в выборе друзей: когда в жизнь
Жака вошла эта девушка, он заметно приуныл. Я объяснил, что
ему так или иначе уже не придется в будущем заботиться о
своем более юном товарище: ведь через несколько месяцев
Жану предстояло покинуть нас, чтобы стать органистом в
соборе Альби. Поэтому вместо него Жаку будет помогать
Соланж Дюваль. Жан Дони согласился с моими доводами.
- Может ли свидетель сказать нам, какими мотивами он
руководствовался, приглашая Соланж Дюваль и ее мать в Санак?
- спросил прокурор Бертье.
- Только настоятельной необходимостью, - ответил Ивон
Роделек. - Воспитание Жака не получило бы должного
завершения, если бы он не испытал на себе нежность, какую
способна дать настоящая любовь, доходящая до полного
самоотречения. Соланж Дюваль хранила в своем сердце такую
бесконечную нежность к Жаку и каждую неделю писала ему.
Письма эти, которые я внимательно прочитывал и на которые
отвечал за своего ученика, накапливались в одном из ящиков
моего стола.
Наконец, настал день, когда я смог вручить их Жаку,
конечно, после того, как переписал азбукой Брайля. Он жадно
перечитал их. Однако не один Жак делал успехи. Соланж,
превратившаяся в почти взрослую девушку, писала теперь
прекрасно. Сестра Мария по моей просьбе давала ей в Париже
уроки, и они начали приносить плоды. По достижении
совершеннолетия Соланж Дюваль должна была иметь достаточно
солидное образование, чтобы на деле оказывать помощь Жаку.
Я был уверен, что мой ученик не сможет жить один - рядом с
ним всегда должна быть заботливая подруга, - и принял меры к
тому, чтобы подготовить девушку.
Я настоятельно рекомендовал сестре Марии позаботиться о
том, чтобы чуткая, восприимчивая девушка не заподозрила о
наших столь далеко идущих планах. Одному лишь божественному
провидению дано было ускорить ход событий, когда для этого
настанет час. Соланж и Жак были еще слишком молоды,
следовало дождаться их совершеннолетия.
Так, читая и перечитывая письма, переписанные мной по
Брайлю, Жак открывал для себя сердце девушки, которая
некогда научила его просить любимые блюда и подарила
Фланельку. "Когда же она приедет?" - неустанно вопрошал он.
Как только я узнал от госпожи Вотье, что ей стало не по
средствам держать у себя в услужении Мелани и ее дочь
Соланж, я написал госпоже Дюваль письмо с приглашением
работать в нашем институте: ей предлагалось место
кастелянши, а ее дочери, достигшей уже двадцати лет и
получившей прекрасное образование, предстояло занять место
Жана Дони подле Жака. Госпожа Дюваль охотно приняла это
предложение. Спустя месяц рядом с моим учеником наконец
оказалась та, которую он так долго ждал.
- Скажите, господин Роделек, когда и при каких
обстоятельствах был решен вопрос о женитьбе Жака?
- Моему ученику исполнилось двадцать два года, а Соланж
Дюваль - двадцать пять. Жак уже не мог обходиться без
Соланж - она помогала ему совершенствоваться в словесности и
собрала все необходимые документы, позволившие ему написать
роман "Один в целом свете". Тотчас после его выхода в свет
Жак Вотье приобрел широкую известность: пресса
заинтересовалась им и, как следствие, нашим институтом.
Даже Америка изъявила желание познакомиться с необычным
автором книги. Однако у меня не было возможности
сопровождать ученика в его поездке по Соединенным Штатам:
неотложные дела требовали моего присутствия в Санаке. В то
же время я понимал, что ряд докладов, с которыми мог
выступить Жак, открыл бы наш скромный труд широкой публике,
доставил бы денежную помощь, в которой мы испытывали острую
нужду, и прославил бы французскую методику обучения
слепоглухонемых от рождения, пока мало известную за
пределами страны. Должен сказать, что из Парижа в Санак
специально прибыл представитель министерства просвещения с
заверениями, что правительство весьма благосклонно смотрит
на этот цикл докладов в Соединенных Штатах и сделает все
необходимое, дабы облегчить поездку.
Имел ли я после всего этого право удерживать Жака от
путешествия? Наконец, и сам он был не против поездки.
Единственно, что тяготило его, - предстоявшая разлука с
Соланж. Если бы только... Он поделился со мной страстным
желанием жениться на ней. Я посоветовал ему хорошенько все
обдумать. Он ответил, что за последние пять лет, пока
Соланж находилась рядом, у него было достаточно времени для
размышлений. На это нечего было возразить, и по его
настоятельной просьбе я согласился стать его посланцем к
той, которую он желал видеть своей женой.
- Какова была реакция Соланж Дюваль? - спросил
председатель суда.
- Она испытала бурную радость, но вместе с тем и
озабоченность, как если бы предложение Жака застало ее
врасплох. Я успокоил ее, заметив, что в глубине души они с
