- Как тебе удалось это узнать?
- Мне помогла Фланелька...
- Кто такая Фланелька? - удивленно спросил я.
- Моя кукла. У него не было никаких игрушек, вообще
ничего, чем он мог бы заняться...
- Значит, ты больше не играешь со своей куклой?
- Мне больше нравится играть с Жаком. Это важнее: ведь
больше никто не хочет с ним играть... Я даю ему куклу, а
потом время от времени забираю ее назад... Он очень
привязан к Фланельке: когда хочет с ней поиграть, просит у
меня. Для этого я придумала такой знак: он нажимает
указательным пальцем мне на ладонь правой руки. Это
означает: "Дай куклу", - и я даю. Когда я хочу, чтобы он
вернул куклу, подаю ему точно такой же знак.
- Как тебе пришла в голову мысль общаться знаками?
- Однажды утром я в первый раз дала ему Фланельку, а
перед обедом забрала. Он разозлился, бросился на пол и стал
рычать. Пришлось куклу вернуть. Некоторое время он
подержал ее в руках, и я снова забрала, но при этом подала
такой знак. Он снова рассвирепел, но я вернула Фланельку
только после того, как он догадался подать мне такой же
знак.
- Чему ты еще его научила?
- Просить любимые кушанья... Моя мама готовит их тайком
от его родителей: они не любят, когда его балуют.
- А кто твоя мама?
- Служанка у госпожи Вотье.
- Знаешь, малышка, ты была бы для меня очень ценной
помощницей в Санаке!
- Так вы живете не в Париже?
- Нет. И я приехал за Жаком, чтобы увезти его туда.
- Вы что, забираете Жака? - спросила она, приходя в
отчаяние.
- Ты увидишь его через некоторое время. Пойми, Жак не
может всю жизнь оставаться в таком состоянии! Хорошо,
конечно, что ты научила его многим полезным вещам, и все же
этого недостаточно: ему надо получить образование, чтобы
стать настоящим человеком, как все.
- О, за Жака я не беспокоюсь; он такой умный!
Глаза Соланж наполнились слезами.
- Но вы увезете Жака ненадолго, правда?
- Все зависит от того, как пойдет обучение... Но ты
сможешь иногда навещать его в Санаке. Обещаю: он
обязательно будет тебя вспоминать.
В то время я и вообразить не мог, что познакомился с той,
которая впоследствии будет носить имя моего нового ученика!
Ивон Роделек умолк.
- Как прошла первая поездка с новым учеником? - спросил
председатель суда.
- Не так плохо, как я предполагал. Мать разрешила Соланж
проводить нас до вокзала, и девочке пришла в голову хорошая
идея принести Фланельку. Жак нянчил и ласкал куклу на
протяжении всей поездки. В тот же вечер мы приехали в
Санак, где я распорядился приготовить для малыша комнату,
смежную с моей: о том, чтобы сразу поместить его в дортуар
глухонемых или слепых, не могло быть и речи.
- Были ли в числе ваших трехсот воспитанников, - спросил
председатель суда, - другие слепоглухонемые от рождения,
когда Жак Вотье появился в вашем институте?
- Нет. Его предшественник, восемнадцатый по счету
подобный ученик, которому я дал образование, покинул нас
шестью месяцами раньше: мне удалось устроить его в
мастерскую подручным столяра. К тому же, чтобы Жак учился
успешнее, он должен был быть у нас единственным
слепоглухонемым. Как и в предыдущих восемнадцати случаях -
а они дали мне богатую практику, - я решил лично заняться
Жаком.
- На мой взгляд, - заявил прокурор Бертье, - свидетелю
следует описать суду этапы обучения, которое превратило
бессловесное, влачившее животное существование существо,
каким был Жак Вотье в свои десять лет, в нормального
человека, в полной мере наделенного разумом. Тогда у господ
присяжных исчезнут последние сомнения в полноценности
личности, скрывающейся под весьма обманчивой внешностью
подсудимого.
- Суд разделяет мнение господина прокурора. Мы слушаем
вас, господин Роделек...
- Ту первую ночь пребывания Жака под крышей нашего
института я провел в молитвах и размышлениях, готовясь к
тому нелегкому сражению, что мне предстояло начать.
Пробуждение поутру было у мальчика совершенно нормальным.
Первые трудности начались с утреннего туалета, к которому я
принудил Жака буквально силой: он прекрасно сознавал, что
его намыливают, умывают, расчесывают вовсе не те руки, к
которым он привык. В ярости он не раз опрокидывал тазик для
умывания и бросался наземь. После каждого из таких
припадков я помогал ему подняться и вновь наполнял тазик
водой, стараясь не выказывать признаков нетерпения:
началась подспудная, но ожесточенная борьба между его и моей
волей, каждая из которых стремилась заполнить собой малейшую
брешь в рядах противника. Борьба, которая неминуемо должна
была закончиться чьей-то победой. Насколько трудным был
этот первый туалет, настолько же легким предстояло стать
завтрашнему и уж совсем привычным - послезавтрашнему. В
обучении Жака все должно было сводиться к методичному
повторению мельчайших актов повседневной жизни. И каждое из
подобных сражений помогало мне открывать все новые черточки
в характере моего необычного ученика. Конечно, вначале это
были лишь самые неясные признаки: то хриплый вскрик, то
гримаса, а чаще всего сумбурный жест
получеловека-полузвереныша, однако опыт обращения с
предыдущими воспитанниками позволял мне извлекать пользу
даже из таких, казалось бы, незначительных деталей.
Так, например, этот опыт подсказал мне идею подержать
несколько секунд руку Жака под стру°й холодной воды, которая
била в тазик из крана и оказывала чувствительное давление на
маленькую зябнувшую ладошку. Я повторил этот эксперимент
раз десять, удерживая под стру°й напрягавшуюся руку и
воспроизводя на ладони другой руки определенный символ.
Тогда из-под постоянно опущенных век брызнули слезы - первые
увиденные мной на этих, казалось, навсегда потухших
глазах... До чего же я был рад этим слезам!.. Разве не
были они самым ярким проявлением жизни, которая уже искала
способ выразить себя? Жак успокоился, смирился с неприятным
ощущением холодной жидкости. Я отвел его руку и прижал ее к
своей щеке: благодаря контрасту ребенок открыл для себя
благотворное воздействие тепла. Так в мозгу его начинали
укореняться понятия холода и тепла.
Рука его, по-прежнему увлекаемая мной, ощупывала теперь
края тазика, а я тем временем запечатлевал на его вялой, -
но готовой к восприятию ладони другой характерный символ,
весьма отличный от предыдущего... Внезапно мой ученик
побледнел, затем покраснел и, наконец, застыл в безмерном
возбуждении. Окутывавший его непроницаемый туман стал
разлетаться в клочья: он постиг! В глубине неизвестности
вдруг забрезжил огонек, осветивший его дремлющее сознание и
прояснивший ему, что каждый из двух знаков, запечатленных на
его правой ладони, соответствует одному из предметов,
которые он только что осязал: холодной жидкости и металлу
тазика. Он разом усвоил пару таких важных понятий, как
содержимое и вместилище. Он также начал смутно осознавать,
что отныне сможет просить, получать, слушать и понимать
посредством обмена характерными символами с Неизвестным,
каковым я пока еще являлся для него и который постоянно
находился с ним в контакте... Наконец-то он вырвался из
ограниченного мирка, созданного заботами Соланж и
сводившегося к нескольким любимым кушаньям и тряпичной
кукле.
В пароксизме радости Жак принялся ощупывать все, что
находилось в комнате: столик, на котором стоял таз,
тарелки, частью мокрые, частью сухие, мыло, скользившее в
его руках, губку, которую он лихорадочно сжимал, чтобы из
нее потекла холодная влага... Инстинктивным движением он
подносил каждый предмет к лицу, чтобы почуять, вдохнуть,
втянуть в себя свойственный тому запах... Он поочередно
попробовал на зуб губку и кусок мыла, от которого скорчил
гримасу: мыло оказалось не столь уж приятным на вкус! Я
предоставил ему возможность делать все, что
заблагорассудится, на протяжении долгих минут, что возмещали
ему десять лет, прошедшие в потемках. Я был свидетелем
чуда: три чувства, которым предстояло послужить Жаку
орудиями для получения законченного образования, начали
взаимно дополнять друг друга, помогая мозгу в постижении
окружающего. Обоняние и вкус поочередно пришли на помощь
осязанию. Все это произошло самым естественным образом:
достаточно было понаблюдать за движениями ребенка - то
беспорядочными, то осмысленными, - чтобы убедиться: каждый
предмет в комнате уже ощупан дрожащими от возбуждения
пальцами, обнюхан трепещущими ноздрями и попробован алчущими
познания губами.
Даже на лице его, остававшемся до этой минуты
неподвижной, непроницаемой маской, казалось, можно было
прочесть название того или иного предмета. Жак держал в
руках ключ от дверей, ведущих к пониманию мира. Теперь у
меня не осталось сомнений в живости его ума: доброе
сердечко Соланж не ошиблось. Минул час, другой, третий,
наполненные новой жизнью: все это время я побуждал его
методично ощупывать, обнюхивать, ощущать все знакомые ему
предметы, одновременно с этим воспроизводя их тактильное
обозначение на его жадных до восприятия руках, вспотевших от
возбуждения... Дыхание его прерывалось... Я понял, что не
следует долее затягивать первый урок, иначе его неокрепший
мозг может не выдержать нагрузки. Возобновить его я решил
назавтра, намереваясь закрепить список предметов
повседневного обихода и дополнить его кое-какими новыми
объектами.
Пока же я подумал, что Жаку нелишне будет проветриться и
размяться на свежем воздухе. Колоссальная умственная
работа, проделанная им за последние несколько часов,
требовала для восстановления сил физической разрядки. Я
отвел его в институтский парк, где прошел с ним заранее
намеченным маршрутом. С этой целью я заблаговременно
распорядился соединить отдельные деревья между собой
веревками. Жаку оставалось лишь идти вдоль натянутых
веревок от дерева к дереву - они служили ему ориентирами.
Благодаря этому способу он спустя три дня уже мог совершать
прогулку самостоятельно. Так он постиг понятие
пространство, очень скоро уяснил себе смысл понятия движение
и обнаружил, что способен прекрасно управлять собственными
ногами.
Разумеется, во время этих прогулок я постоянно находился
подле него, чтобы оградить от какого-нибудь случайного
происшествия, но избегал направлять: я давал ему
возможность действовать по собственному усмотрению. Как
только он запомнил первый маршрут по парку, я изменил его,
перевязав иначе веревки: Жаку не следовало чересчур
привыкать к одному и тому же пути.
После того, как я приучил Жака обозначать каждый предмет
домашнего обихода мимическим жестом, я стал обращаться к
нему просто как к глухонемому, обучая буквам
дактилологического алфавита, запечатлеваемым на коже его
рук. Затем я стал общаться с ним, наоборот, как с
обыкновенным слепым, и преподал ему азбуку Брайля, что
позволило ему читать. Однако пока он мог воспринимать и
обозначать лишь конкретные предметы или материальные
действия. Чтобы обратиться к его душе, мне необходимо было
внушить ему некоторые фундаментальные понятия.
Я начал с понятия величины, дав ему возможность
внимательно ощупать двух своих соучеников, рослого и
маленького. Затем мне оставалось лишь продолжать свои
усилия в том же направлении. Однажды вечером, когда
какой-то бродяга пришел в институт попросить корку хлеба и
пристанища, я привел его к Жаку, чтобы мой ученик ощупал
изорванную одежду и стоптанные башмаки несчастного. Опыт
мой был жесток, но необходим. Жак выказал явное отвращение
при первом прямом столкновении с нищетой. Пару минут спустя
я подвел к Жаку доктора Дерво, врача нашего института, чтобы
мальчик потрогал его дорогой костюм, тонкую сорочку,
наручные часы и новенькие ботинки Жак тут же заявил на
мимическом языке: "Я не хочу быть бедным! Я не люблю
нищих!" "Ты не имеешь права так говорить, - ответил я ему.
- Ты любишь меня хоть немного?"
Выражение несказанной нежности осветило его лицо "Ты
любишь меня, - продолжал я, - а ведь я тоже беден!"
Так Жак понял, что любить бедных вовсе не зазорно, и в то
же время усвоил два новых понятия богатства и бедности. Я
