надежда, что господину Роделеку удастся вырвать мое
последнее дитя из власти беспросветной ночи.
- Таким образом, вы полностью доверяли господину
Роделеку?
- Поначалу - да... После года разлуки я приехала в Санак
навестить сына. Свидание состоялось в приемной института.
Господин Роделек с восхищением рассказывал о способностях
моего сына. Как я была счастлива! И вот показался Жак...
Он сильно преобразился: мало того, что вырос, раздался в
плечах, но и держался прямо, с гордо поднятой головой... Я
удивилась той легкости, с какой он направился в мою сторону,
ни секунды не колеблясь и не пользуясь тросточкой, словно
видел меня или слышал мой голос. Поступь его была почти как
у нормального ребенка - спокойной и уверенной. Неужели этот
подросток был тем самым беспомощным малышом, который еще год
назад не мог сделать и шагу, не наткнувшись на какое-нибудь
препятствие?
Обливаясь слезами, я прижала его к груди, но он вдруг
начал вырываться из моих объятий. Он отвернулся от своей
матери! Я чуть не лишилась рассудка. Господин Роделек
поспешил мне на помощь: он взял руки Жака в свои и стал
чертить на них знаки, повторяя для меня их смысл:
"Послушай, Жак! Ведь тебя хочет обнять твоя мама, которую
ты так долго ждал и о которой я тебе часто рассказывал..."
Лицо моего сына оставалось непроницаемым. Потом он
повернулся и выбежал из приемной. Я стояла, не в силах
вымолвить ни слова, и господин Роделек сказал: "Не
сердитесь на Жака, мадам! Он еще не совсем хорошо осознает
свои действия... Он совершенно не знал вас, мадам, когда
жил дома! Дайте мне возможность его переубедить... Когда
вы в следующий раз окажете нам честь своим визитом, то
увидите, что сын любит вас. Это очень чувствительная душа;
для него первый непосредственный контакт со своей матерью, о
которой я ему столько говорил и которую он ждал с волнением,
смешанным с чуточкой боязни, явился настоящим потрясением...
Дома он даже не подозревал о существовании такого понятия -
"мама"... Теперь знает. Сейчас, наверное, плачет
где-нибудь в уголке. После вашего отъезда я попытаюсь его
утешить. Обещаю вам, что сегодня вечером он не заснет, пока
не помолится за вас..."
Я поверила его словам и уехала, несколько приободрившись.
Шли годы... Каждый год я регулярно навещала Жака, радуясь
его успехам. Однако он встречал меня все так же холодно.
После того, как Жак сдал второй экзамен на бакалавра - ему в
то время было девятнадцать лет, - я спросила, хочет ли он
вернуться жить в наш дом. Он наотрез отказался. Господин
Роделек дал мне понять, что для Жака предпочтительнее
остаться еще на некоторое время в Санаке, где он сможет
полностью сосредоточиться на обдумывании романа, публикация
которого может открыть перед ним блестящее будущее. Имела
ли я право мешать карьере сына? Я уступила и на этот раз, с
тревогой ожидая выхода книги в свет: три года спустя она
была наконец напечатана.
- Что вы думаете об этом произведении, мадам? - спросил
председатель суда.
- "Один в целом свете" - прекрасный роман. Я испытала
большую гордость за сына при виде его имени на витринах
книжных магазинов.
- Виделись ли вы, мадам, с вашим сыном после публикации
его романа?
- Нет. К моей материнской гордости примешивалась обида
на сына за то, что он даже не выслал мне экземпляр... Тем
не менее я отправила ему письмо с поздравлениями: он не
ответил. Тогда я решила еще раз съездить в Санак. В
поездке меня сопровождал знакомый журналист, который хотел
взять у Жака интервью. В тот раз я испытала самое большое
унижение, какое только может выпасть на долю матери: Жак
отказался увидеться со мной, но согласился принять
журналиста! Я была вне себя... Господин Роделек вышел в
приемную и объявил о решении сына в выражениях, которые не
оставляли мне никакой надежды. Не утруждая себя выбором
слов, он заявил, что было бы весьма желательно, чтобы мы с
Жаком, во избежание тягостных и бесполезных сцен, более не
вступали в непосредственный контакт. Добавил, что мой сын
уже достиг совершеннолетия, завоевал известность и скоро
встанет на ноги. Ему, Ивону Роделеку, удалось найти Жаку
верную спутницу жизни в лице Соланж Дюваль, которая будет
служить моему сыну гораздо более надежной опорой, нежели его
семья. Напоследок он сказал, что его роль наставника
окончена и он рассчитывает исчезнуть из жизни Жака, как
только тот женится.
- Что вы ответили господину Роделеку по поводу женитьбы
вашего сына?
- Чтобы на мое согласие он не рассчитывал. К несчастью,
мое мнение не играло особой роли: Жак уже достиг
совершеннолетия. Я вернулась в Париж и лишь полгода спустя
получила от господина Роделека уведомление о том, что
брачная церемония назначена на следующую неделю! Мой сын
даже не удосужился сам написать о своем решении...
За все пять лет, что прошли после свадьбы, я так ни разу
и не получила весточки ни от сына, ни от невестки, ни даже
от господина Роделека! Лишь по чистой случайности я узнала
об отъезде молодых в Соединенные Штаты. Мое материнское
сердце жестоко страдало от того, что они уехали, не
попрощавшись, но я подумала, что господин Роделек, возможно,
прав и мой бедный мальчик нашел счастье. Я уже начала
свыкаться с этой мыслью, как вдруг будто обухом по голове:
читаю в газете, что мой сын обвиняется в убийстве! Узнав,
когда прибывает "Де Грасс", я нашла в себе силы поехать в
Гавр, но там мне не разрешили поговорить с сыном... Он
прошел в нескольких метрах от меня, сквозь толпу застывших в
ужасе пассажиров, не подозревая, что мать его - здесь, на
пристани, готовая изо всех своих слабых сил помочь ему во
вновь обрушившемся на него отчаянии...
Голос Симоны Вотье прервался: перед судом была теперь
лишь несчастная мать- вся в слезах, она судорожно ухватилась
за барьер, чтобы не упасть. Виктор Дельо подошел ее
поддержать.
- Если хотите, мэтр, - сочувственно произнес председатель
суда, - мы можем на некоторое время прервать заслушивание
свидетеля.
Но тут Симона Вотье выпрямилась и выкрикнула, глотая
слезы:
- Нет! Я не уйду! Я скажу все! Я пришла сюда затем,
чтобы защитить моего сына от всех, кто его обвиняет... от
всех тех, кто причинил ему зло и кто является истинным
виновником... Он не убивал! Это невозможно! Он невиновен!
Мать не может ошибиться... Даже если в детстве он и был
немножко грубым, это еще не причина, чтобы стать убийцей! Я
знаю, здесь все ополчились против него, потому что судят по
внешним признакам, но это ничего не доказывает! Умоляю вас,
господа судьи, оставьте его! Освободите его! Отдайте мне!
Я увезу его... буду охранять, клянусь вам! Наконец-то он
будет только мой... Никто никогда не услышит о нем...
- Поверьте, мадам, суд понимает ваши чувства, - сказал
председатель Легри, - но попытайтесь найти в себе силы
ответить на последний вопрос: удалось ли вам увидеть сына,
пока он находился в заключении? И поведал ли он вам
что-нибудь важное?
- Нет, я не виделась с ним: Жак не пожелал этого...
Бедный мальчик! Он так и не понял, что я желаю ему только
добра...
Последние ее слова потонули в горестном вздохе. Симона
Вотье повернулась к скамье подсудимых, где переводчик
продолжал дословно воспроизводить на неподвижных руках
подсудимого, лежащих на ограждении, все сказанное его
матерью.
- Умоляю вас, господин переводчик, - сказала она, -
скажите ему... Мать умоляет его защищаться, ради нее, ради
чести нашей фамилии, ради памяти отца... Мать прощает ему
безразличие, что он выказывал по отношению к ней с самого
раннего детства... Умоляю тебя, Жак, сын мой, подай знак,
все равно какой! Просто протяни ко мне руки...
- Отвечает ли подсудимый? - спросил председатель суда у
переводчика.
- Нет, господин председатель.
- Суд благодарит вас, мадам...
Судебные исполнители буквально унесли Симону Вотье,
провожаемую взглядами публики.
Даниелла разглядывала подсудимого, не в силах оторвать от
него глаз, будто завороженная этим чудищем с ничего не
выражающим взглядом. Она спрашивала себя, мог ли Вотье,
хоть в краткий миг своего существования, проявить
человечность и показаться кому-либо симпатичным. И в самом
деле, девушке было нелегко разобраться в переплетении
противоречивых чувств, которые внушал ей подсудимый.
Внешность нового свидетеля была весьма необычной.
Высокого роста, сутуловатый, он был закутан в сутану, полы
которой, расходясь книзу, открывали взору концы штанин и
огромные черные башмаки с окованными железом квадратными
носами. Единственным светлым пятном на этом черном одеянии
были голубые брыжи. Венчик седых волос обрамлял румяное, в
красных прожилках лицо, на котором выделялась пара глаз
стального цвета. Весь его облик дышал доброжелательностью и
застенчивостью, и с первого взгляда можно было понять: этот
старец принадлежит к разряду тех прекраснодушных существ,
что склонны с самого детства видеть вокруг себя только
хорошие стороны людей и явлений и закрывать глаза на их
изнанку. Неловкий, с принужденным видом стоял он подле
решетки и, не зная, куда девать свои большие крестьянские
руки, вертел в них черную фетровую треуголку:
- Ивон Роделек, родился третьего октября 1875 года в
Кимпере, директор Института святого Иосифа в Санаке.
- Господин Роделек, расскажите суду о своем воспитаннике
Жаке Вотье.
- Семнадцать лет тому назад я приехал за ним в Париж,
чтобы увезти в Санак. Жака я нашел в его комнате, окна
которой выходили во внутренний дворик. Когда я вошел туда,
он сидел за столом: единственным проявлением жизни были
лихорадочные движения рук - они беспрестанно поворачивали
лежавшую на столе тряпичную куклу. Пальцы пробегали по
очертаниям игрушки с жадностью, которую, казалось, никогда
не удастся насытить... Прямо перед ним сидела девочка чуть
старше его, малышка Соланж, и ее выразительный взгляд был
прикован к замкнутому лицу Жака, будто стремясь вырвать у
него тайну. С первой же встречи мне показалось, что все
нежные словечки, которыми Жака когда-либо награждали,
сходили только с дрожащих губ Соланж. Его же губы
оставались безжизненными. Это придавало ему облик
звереныша. Комната была небольшой, но очень чистенькой: я
понял, что Соланж заботливо поддерживает в ней порядок.
Несчастный мальчуган также имел опрятный вид: на его
школьном костюмчике не было ни пятнышка. Лицо и руки его
были чисто вымыты.
Я сел за стол между двумя детьми, чтобы поближе
рассмотреть малыша... Вначале я попытался раздвинуть его
сомкнутые веки, однако при прикосновении моих рук он
вздрогнул и резко отстранился, издав ворчание. Но я не
отставал, и его недовольство перешло в необузданный гнев:
он вцепился руками в крышку стола, затопал ногами, его
сотрясала нервная дрожь... Девочка пришла мне на помощь,
приложив свои маленькие пухлые ручки к лицу Жака и
принявшись его гладить. Это прикосновение возымело самое
благотворное действие на ее товарища: он моментально
успокоился... По всему было видно, что она очень любит
Жака. Я спросил у девочки: "Он тебя любит?" "Не знаю, - с
грустью ответила она; - Он же не может сказать мне об этом
". Тогда я объяснил Соланж, что настанет день, когда ее
друг сумеет выразить свои мысли и чувства, и добавил: "Тебе
приятно будет услышать, как Жак говорит, что ты его лучшая
подруга?" "Зачем вы говорите о том, чего не может быть? - с
грустью ответила девочка. - Что верно, то верно: он
относится ко мне лучше, чем ко всем другим. Он не любит,
чтобы кто-нибудь другой гладил его по лицу". "Даже его
мама?" "Даже она", - понурясь, ответила Соланж.
Испугавшись, что проговорилась, она недоверчиво спросила:
- А вы кто, месье?
- Я? Просто отец большой семьи. У меня триста детей!
- И вы их всех любите?
- Ну да!
Маленькая Соланж, видимо решив, что мне можно довериться,
принялась объяснять, как она сумела научить Жака уйме всяких
вещей и как им удается очень хорошо понимать друг друга.
- Они все считают Жака чокнутым. Это неправда! Я-то
знаю, что он очень сообразительный!
