столике. Выключив лампу, он еще долго сидел в темноте на краю кровати.
Сдержана, предана, неприхотлива, снова перечислял он про себя. Это \я
так думал. Шекспир, несомненно, был бы совсем другого мнения. А она как
оценивала себя? Лежа с ним в одной постели все эти годы она затаившись,
выжидала и насмехалась над его наивностью, у нее были совсем иные
ценности, и закрыв глаза, она отворачивалась от него в этой самой постели,
эта изворотливая упрямая обитательница похотливой планеты.
Будь я другим человеком, устало думал он, не раздеваясь сидя на краю
кровати в темной комнате, я бы не сидел здесь в одиночестве, страдая и
мучаясь. Я бы запил или нашел другую женщину, или то и другое
одновременно. И тогда, насытившийся и раскрепощенный, я бы безболезненно
пришел к какому-то решению. На мгновение его захватила мысль сесть в
машину и поехать в Нью Йорк, поселиться там в гостинице. Женщины в большом
городе не проблема, он и сам знал парочку таких, которые давно намекали,
что ему стоит только поманить пальцем. Но не успела мысль рассеяться в его
голове, он уже понял, что не сделает этого. Он никому не станет звонить, и
вообще вряд ли его удовлетворит близость с какой-либо другой женщиной.
Будучи страстным мужчиной и осознавая при этом, что превосходит в этом
многих мужчин своего возраста, он до сих пор все отдавал ей. Вот что
значит быть верным мужем, грустно подумал Оливер.
Она необходима.
Что за проклятое лето! Это была его последняя мысль перед тем, как
встать, раздеться не зажигая света и лечь в постель.
На следующее утро Оливер нашел в почтовом ящике письмо от Люси. Он
уже выходил из дома, когда пришел почтальон. Остановившись у двери дома,
Оливер окунулся в теплые лучи утреннего солнца. Он вертел конверт в руках,
болезненно ощущая текущую вокруг утреннюю жизнь - соседей собирающихся на
работу, прощающихся с детьми, торопящихся на поезда и автобусы, семенящих
через зеленые лужайки. Оливер отметил про себя, что на фоне деревьев и
цветов таких ярких в это солнечное утро люди, казалось, уже несут на себе
отпечаток серости ждущих их контор и фабрик.
Оливер не сразу осмелился открыть письмо. Он разглядывал знакомую
надпись на конверте - нестройные детские буквы, которые, казалось, не
всегда подчинялись руке и которые часто трудно было прочитать. Где-то он
слышал, что почерк с уклоном влево говорил о сдержанности, лицемерии и
неудовлетворенности собой. Он так и не мог припомнить, откуда это. Может,
речь шла совсем о другом почерке и он просто перепутал. Когда-нибудь он
найдет какую-то книгу на эту тему проверит.
Он вскрыл конверт и начал читать. Послание было коротким и без всяких
извинений. Она только сообщала ему, что уходит от него, потому что
дальнейшая жизнь в одном доме с ним и Тони кажется ей невыносимой. И
подпись - без всяких там "С любовью". Просто "Люси".
И ни слова о Тони, ни одного вопроса о том, что решил он сам, никаких
сомнений или предложений. Никогда раньше она не писала подобных писем. И
если бы не почерк, он ни за что бы не поверил, что писала Люси.
В тот же день он позвонил Сэму Петтерсону и пригласил его на ужин.
Что ему очень нравилось в Сэме, - это то, что с ним в любой момент можно
было встретиться с глазу на глаз. Сэму только нужно было предупредить
жену, что он не будет ужинать дома, и вопрос был решен. Может, Сэм знает
какой-то секрет, может, именно он может рассказать ему что-то о семейной
жизни.
Они ужинали в гостинице, взяв бутылку вина. Оливер ел с наслаждением
и аппетитом после десяти дней самостоятельного ведения хозяйства. За едой
они непринужденно болтали на своем полном недомолвок и сокращений языке,
который обычно является результатом многолетней дружбы. И только когда
стол был убран и подали кофе, Оливер сказал:
- Сэм, я пригласил тебя на этот ужин, потому что мне нужен твой
совет. У меня неприятности, мне нужно принять важное решение и ты,
наверное, можешь помочь мне...
После этого не спеша отпивая кофе и не глядя на Петтерсона, Оливер
рассказал ему все с самого начала - с того самого телефонного звонка Тони,
- свой приезд на озеро, состояние ребенка, поведение Люси, наотрез
отрицающей обвинения сына, признание Баннера, ну в общем все подробности
этой драмы.
Оливер четко и размеренно произносил слова, методично излагая
Петтерсону факты без всяких эмоций и оценок, как главный свидетель, дающий
показания после аварии, как доктор, описывающий симптомы загадочной
болезни специалисту, к которому обращается за консультацией.
Петтерсон слушал внимательно, лицо его было непроницаемо. Про себя он
думал, что никогда еще ему не доводилось встречать человека, так
педантично и скурпулезно продуманно излагающего такой драматичный период
своей жизни. Оливер говорил о любви, желании и измене как докладчик на
историческом семинаре по истории восемнадцатого века. И при этом
Петтерсон, бесстрастно слушающий друга, вдруг почувствовал острый укол
ревности при мысли о том, что если уже Люси в конце концов, выбрала
кого-то, почему не его.
И ко всему этому примешивалось ощущение легкого удовлетворения.
Оливер, который никогда не обращался ни к кому за советом, Оливер, самый
самостоятельный и скрытый из его друзей, обращается к нему за помощью в
момент терзаний и раздумий. Это придавало Петтерсону сознание собственной
значимости, какого ему еще не доводилось испытывать в присутствии Оливера.
И в то же время это откровение порождало совершенно новое чувство любви и
сострадания к другу. Петтерсон отметил про себя, что никакая дружба не
может считаться полноценной, пока друг не обратится к тебе за помощью в
трудную минуту.
Сидя в укромном углу ресторана, вдали от других посетителей,
Петтерсон внимательно вслушивался в размеренный и четкий голос Оливера. Он
хотел и сам все разложить по полочкам, как будто стоял на пороге своей
операционной, где малейшее сомнение или непонимание могут разделять жизнь
и смерь; это был еще один случай, когда нельзя было ошибиться.
- ...Я никогда и не думал, что с нами может произойти нечто подобное.
Это просто не укладывается в голове, - говорил Оливер.
Петтерсон усмехнулся про себя, не меняя при этом выражения лица. Друг
мой, подумал он, нет в мире ничего невероятного.
- И как именно это произошло, - продолжал Оливер. - Чертовски
банально. С двадцатилетним гувернером! Это просто как в анекдоте,
услышанном в курилке!
Петтерсон иронично решил про сея, что надо посоветовать Люси быть
пооригинальнее в следующий раз. Выбрать, скажем, горбуна, или губернатора
Южноафриканской провинции, или может негра, играющего на барабане. У ее
мужа просто отвращение к очевидным вещам.
- Когда женщина хочет найти любовника, - вслух резюмировал Петтерсон,
- она выбирает из подручного материала. И литературные ссылки здесь не при
чем. Никто в такие мгновения не изображает из себя героиню старого
анекдота.
- Что значит найти себе любовника? - резко отреагировал Оливер. - Ты
хочешь сказать, что Люси искала любовника?
- Нет, - честно признался Петтерсон. - По крайней мере раньше.
- А теперь...
- После всего случившегося, это неудивительно.
- Что ты имеешь в виду? - в голосе Оливера проскользнули нотки
враждебности.
- Измена, - тихо пояснил Петтерсон, - это форма самовыражения средней
американки.
Некоторое время Оливер, старался подавить злость и раздражение. Затем
он рассмеялся.
- Видно, я обратился как раз по адресу, - сказал он. - Ладно,
философ. Продолжай.
- Ну давай на минутку посмотрим на все это ее глазами, - развивал
мысль Петтерсон. - Что ты для нее делал со дня вашей свадьбы?..
- Очень многое, - перебил Оливер. - Я заботился о ней каждую минуту
все эти пятнадцать лет. Может, это звучит самонадеянно, и я никогда не
скажу ей это в глаза, но она слишком хорошо жила все это время, без всяких
забот и хлопот, и как бы мне туго не приходилось временами, я и словом ей
об этом не обмолвился. Господи, да она единственная женщина в этой стране,
которая понятия не имеет о том, что мы пережили Депрессию. Она по сей день
не может толком заполнить чековую книжку и не помнит, когда нужно платить
за электричество. Я скажу тебе, что я сделал для нее - снял с нее всякую
ответственность, - рассержено заключил он, будто Петтерсон защищал против
него интересы Люси в суде. - Ей тридцать пять лет, и она не имеет ни
малейшего представления о тяготах жизни двадцатого века. Пятнадцать лет
она вела образ жизни школьницы на каникулах. И не спрашивай, что я сделал
для нее. Чему это ты так киваешь?..
- Именно, - подтвердил Петтерсон. - Именно это я и говорил.
- Что значит, ты это и говорил? - Оливер начал повышать голос.
- Ну на меня-то нечего сердиться, - добродушно сказал Петтерсон. -
Это же не я сплю со студентами.
- Неудачная шутка, - обиделся Оливер.
- Послушай, - начал Петтерсон. - Ты обратился ко мне за помощью, не
так ли?
- наверное так, - сказал Оливер. - Конечно.
- И единственное чем я могу помочь, это попытаться выяснить, почему
она сделала это.
- Я знаю почему, - злобно ответил Оливер. - Она... - Он осекся и
покачал головой. Потом вздохнув закончил: - Нет, она совсем не такая.
Продолжай. Я буду молчать.
- Ты всегда принимал все решения, - говорил Петтерсон. - Ты лишил ее
работы...
- Ее работа, - презрительно хмыкнул Оливер. - Возня в грязной
лаборатории с каким-то идиотом по имени Стабс. Слышал о нем?
- Нет.
- И никто больше о нем не слышал. Если бы она проработала бы у него
лет двадцать, то может быть, им удалось бы написать какую-то статеечку,
неоспоримо подтверждающую, что водоросли зеленого цвета.
Петтерсон ухмыльнулся.
- Тебе смешно, - сказал Оливер. - Но так и есть. Что это меняет, это
же не Галилей с его микроскопом. Человечество все равно выживет, даже если
она не будет приходить каждое утро в свою лабораторию пять дней в неделю.
Она ничем не отличалась от других девушек. Суетилась просто, делая вид,
что занимается карьерой, а на самом деле искала случай поудачнее выйти
замуж. Город просто кишит такими.
- Не в этом дело, - возразил Петтерсон. - Я говорил с ней. Она
ненавидит Нью Йорк.
- Если бы каждая женщина, которая не может жить в Нью Йорке, изменяла
бы своему мужу из-за этого... - начал Оливер. Он негодующе покачал головой
и допил остаток вина в стакане. - А я? - спросил он. - Думаешь, мне
хочется жить здесь? Думаешь, мне нравится этот печатный бизнес? Самый
несчастный день в моей жизни был, когда я приехал сюда после смерти отца,
посмотреть на все эти книги, и понял, что все это дело погибнет, если я не
возьму все в свои руки. В течение десяти лет всякий раз, проходя через
ворота фабрики, я чувствовал, как все внутри сжимается от этой нестерпимой
скуки. Но я не вымещал это на своей жене...
- Разница в том, - осторожно вставил Петтерсон, - что решение принял
ты. А ей пришлось подчиниться.
- Боже, но это было более десяти лет назад!
- За десять лет можно столько накопить в себе. За десять лет можно
почувствовать свою бесполезность.
- Бесполезность! - Оливер скатывал маленькие хлебные шарики из
оставшихся на столе крошек и щелчком направлял их, целясь в бутылку вина.
- Она заботилась о сыне, о доме...
- А тебя бы устроило только и делать, что воспитывать сына и вести
хозяйство всю жизнь? - спросил Петтерсон.
- но я не женщина.
Петтерсон усмехнулся.
- А что полагается делать мужчине? - сострил Оливер. - Организовать
