- Если вы о ней именно такого мнения, - Джеф почти заикался от злости
и смущения, - вы не имеете права вообще говорить о ней. Вы ее не уважаете,
не любите ее, не восхищаетесь.
Оливер вздохнул.
- Когда вы подрастете, - ответил он, - вы поймете, что любовь очень
часто не имеет ничего общего с уважением и восхищением. В любом случае, я
не затем проехал столько километров, чтобы поговорить о себе. Джеф, -
продолжал он, - позвольте мне попросить вас сделать нечто действительно
непостижимое - посмотреть на реальность, какая она есть на самом деле.
Посмотрите на это лето. На все эти отели. На эти картонные дворцы с
тонкими стенками и паршивым танцевальным ансамблем, с картинными озерами и
ленивыми, безмозглыми отдыхающими здесь женщинами, которые расстаются со
своими мужьями на все эти жаркие месяцы. Они валяются на солнце весь день
напролет, скучающие, беспокойные, пьющие слишком много виски, шатающиеся в
поисках приключений с проезжими комивояжерами, с официантами, тренерами,
музыкантами и студентами. Это целое племя дешевых доступных самцов, что и
является их основным качеством. Это да еще то, что они бесследно исчезают,
при наступлении зимних холодов. Между прочим, - беззаботно добавил Оливер,
- вы говорили с миссис Краун на тему замужества?
- Да, говорил.
- И что она сказала?
- Она рассмеялась, - признал Джеф.
- Разумеется, - Оливер старался говорить как можно более дружелюбно и
сочувственно. - Со мной было то же самое, как раз когда мне только
исполнилось двадцать. Только это произошло на пароходе, во время
путешествия во Францию. И все было значительно романтичнее, чем у вас... -
И он махнул рукой в сторону коттеджа, озера, леса. - Пароходы были уже
таким же как сегодня, а Франция была послевоенной Францией. И даме моей
хватило ума оставить детей дома, так как она была намного искушеннее
миссис Краун. Это было чистое безумие. Была даже двухнедельная поездка в
Италию в смежных каютах старого "Шаплена", и я делал ей признания на корме
судна на обратном пути в Америку, наверняка, вы говорили то же самое этими
лунными ночами. Но нам повезло больше. Муж так ничего и не узнал. Он
появился только когда мы причалили. И все равно, - Оливер задумчиво
рассмеялся: - Ей потребовалось только несколько часов, потраченных на
багаж и таможню, чтобы начисто забыть мое имя.
- Зачем вы все так уродуете? - сказал Джеф. - Вам так легче?
- Я не уродую, - поправил Оливер, - просто называю вещи своими
именами. Это приятно - я имею в виду то лето в Европе, которое украшает
мои воспоминания - но все равно все было как это обычно бывает. Не
расстраивайтесь, потому что в определенном возрасте вы поймете, что
пережили то, что уже проходили сотни молодых людей до вас. - Он склонился
и поднял с пола скомканный чек. - Вы уверены, что чек вам не нужен? - Он
протянул бумажку юноше.
- Уверен, - отрезал Джеф.
- Как вам будет угодно. Когда вы повзрослеете, вы научитесь
осторожнее обращаться с деньгами. - Он разгладил чек, рассеянно посмотрел
на него и внезапным резким движением швырнул его в камин. - Кстати, это не
ваш грамофон?
- Мой, - подтвердил молодой человек.
- Вам лучше забрать его, - продолжил Оливер. - Здесь есть еще вещи,
принадлежащие вам?
- Нет, больше ничего, - сказал Джеф.
Оливер подошел к грамофону и выдернул вилку из розетки. Аккуратно
завернув шнур вокруг аппарата и плотно закрепил вилку под шнуром. - И вам
лучше отныне держаться подальше отсюда, не так ли?
- ничего не обещаю.
Оливер пожал плечами.
- Мне-то все равно. Я забочусь о вашем душевном покое. - Он похлопал
по инструменту. - Ну вот и все. - И застыл с выжидательной улыбкой на
лице. Джеф с каменным лицом подошел к грамофону, взял его под мышку и
направился к выходу. Открыв дверь, он столкнулся лицом к лицу с Люси,
появившейся на пороге.
После того, как Люси вышла из дома, она не видя дороги побрела к
озеру. Остановившись у кромки воды, она застыла не сводя глаз с блестящей
поверхности. Облака немного рассеялись, и верхушки деревьев отражали
бледный лунный свет, который слабо освещал кипы ящиков на заднем дворе
гостиницы, мачту маленькой лодочки, пришвартованной в нескольких футах от
края пристани.
Возле воды было прохладно, Люси пробирала дрожь. Она не надела свитер
и не решалась вернуться в дом за чем-то теплым.
Она пыталась представить себе, что говорили друг другу те двое в
гостиной, но воображение изменяло ей. В другие времена в других странах
мужчины убивали друг друга в подобных ситуациях. И не только в другие
времена. Ей вспомнилась история, прочитанная в газете где-то месяц назад.
Моряк неожиданно вернулся домой и, застав жену с другим, застрелил обоих.
Потом он покончил собой. Эта драма не сходила с первых страниц газет в
течение двух дней.
Но здесь никто никого не собирается убивать. Может, в этом-то вся и
беда, подобные вещи стоят внимания и сил, только если люди готовы убить
друг друга за это.
Она повернулась и посмотрела в сторону дома. Ничего не изменилось в
нем ни с прошлого лета, ни с прошлой ночи. Свет мирно струился сквозь
занавесы гостиной, заставляя блестеть мокрую траву перед домом. Через
несколько окон был виден затемненный свет настольной лампы в комнате Тони.
Интересно, что делает Тони. Читает? Рисует лошадей, кораблики или
мускулистых спортсменов? А может, укладывает вещи, чтобы сбежать отсюда?
Может, подслушивает?
Она содрогнулась при этой мысли. И вдруг она поняла, что самое
страшное - это посмотреть сейчас сыну в глаза - не важно, слушает ли он
сейчас разговор в гостиной или нет. Люси отвернулась от дома и посмотрела
на озеро. Как легко было сейчас пойти вперед и идти, идти вперед в
бездонную темноту... Но она знала, что этого она тоже не осмелится
сделать...
С доков доносился плеск воды, тихий монотонный и такой знакомый, как
прошлым летом, как все предыдущие годы. Жаль, что сейчас не прошлое лето.
Жаль, что не любая другая ночь, кроме этой, когда все можно было бы еще
изменить, сделать лучше, мудрее, без всякой безумной, мгновенной
импровизации, без механической покорности полета в бездну. Или пусть это
будет следующее лето, когда все уладится, забудется, будет отмщено.
Она даже была бы согласна вернуться на полчаса назад, когда она вошла
в гостиную и увидела Оливера и поняла, что все кончится плохо, что она
боится его, и в то же время ощутила ту знакомую радость и теплоту, которые
охватывали ее после долгой разлуки с мужем. Это было ощущение
стабильности, глубокой близкой привязанности, налагаемой одиночеством.
Интересно, может ли когда-либо Оливер понять это чувство, можно ли будет
объяснить ему, что чувство это может сосуществовать с ее изменой, с ложью,
с ее притворным негодованием и наигранной невинностью.
Когда Оливер попросил Джефа выйти и бросил ей в лицо обвинение, она
должна была сказать: "Пожалуйста, оставь меня на пятнадцать минут одну.
Мне нужно все разложить по полочкам, упорядочить в голове, потому что все
это слишком серьезно, чтобы выносить поспешные решения". Затем ей нужно
было пойти к себе в комнату и наедине с собой обдумать все спокойно,
вернуться к мужу и попросить прощения.
Но она не сделала этого. Она пошла на поводу у инстинкта, как
виноватый ребенок, в порыве бездумной женской изворотливости, думая только
о собственном спасении, не заботясь о последующих потерях. Инстинкт,
думала она. Да, никуда мои инстинкты не годятся.
И возвращаясь в дом, она была настроена исправить все. Она будет
спокойной и рассудительной, она скажет: "Пожалуйста забудь все, что я
наговорила сегодня. Я расскажу тебе все, как было...
И она поклянется никогда больше не видеться с Джефом. И обязательно
сдержит свое слово. Это будет так легко сделать, она поняла это сразу,
когда увидела Оливера и Джефа рядом в одной комнате, когда Джеф
растворился, исчез, превратился снова в того славного мальчишку, которого
она наняла, чтобы научить сына плавать и чтобы отвлечь его от всякого
баловства на эти несколько летних недель.
Если бы только Оливер не был таким упрямым, думала она, с легкой
злостью, если бы он забрал ее домой, когда она умоляла его об этом, тогда
в июле, этого бы не случилось. Если бы он не затеял эту ссору по телефону
из-за пропавшего счета. Пусть он тоже признает свою ошибку, пусть поймет,
что нельзя безнаказанно заставлять людей делать всегда только то, что он
хочет, пусть увидит, что она тоже живой человек, а не материал, которому
можно придать какую угодно форму, что ее чувства - это знаки, сигналы
опасности, с которыми придется считаться.
А может, все это к лучшему, подумала Люси, - это событие, эта
неприятность. Может, оптимистично заключила она, это встряхнет их, придаст
их браку окончательно совершенную форму. Может, начиная с этого момента,
все права, привилегии и решения будут распределяться более справедливо.
За шторами гостиной были видны движущиеся тени, и ей было очень
интересно узнать, что эти двое говорили о ней сейчас, кто обвинял, кто
защищал ее, к какому выводу они пришли, какие там рождались откровения,
критика, планы, которые изменят ее будущее. И вдруг ей стало невыносимо
больно при мысли о том, что они сейчас вдвоем обсуждают ее, разоблачают и
решают ее судьбу. Что бы ни происходило, наконец, решила она, это должно
происходить в моем присутствии.
По мокрой лужайке она поспешила к дому.
Открыв дверь, она увидела Джефа, стоящего в середине комнаты с
грамофоном под мышкой, готового к отступлению. Он казался таким маленьким,
проигравшим и утратившим всю свою важность, что сразу было видно, что
Оливер получил все, чего добивался.
Оливер стоял в другом конце комнаты, бесстрастный и неизменно
вежливый.
Люси бросила короткий взгляд на Джефа и повернулась к Оливеру:
- Уже все?
- Полагаю, что да, - ответил он.
- Люси... - начал Джеф.
- Иди, Джеф, - сказала она, намеренно не закрывая за собой дверь.
Подавленный с покорным видом Джеф вышел, неуклюже ступая от тяжести
грамофона.
Оливер смотрел ему вслед. Затем он неспеша размеренными движениями
закурил сигарету, ощущая присутствие жены, которая застыла возле двери,
наблюдая за каждым его жестом.
- Приятнейший молодой человек, - наконец нарушил молчание Оливер. -
Очень даже.
Я не справлюсь, поняла Люси. Не сегодня. Не под этим его насмешливым
взглядом. Не перед лицом такой снисходительности и самоуверенности. Она
ощутила дрожь и уже даже не могла вспомнить, что намеревалась делать там
стоя у озера. Все чего она хотела сейчас - это как-то пережить ближайшие
несколько минут, перетерпеть.
- Ну? - спросила Люси.
Оливер устало улыбнулся в ответ:
- Он кажется... слишком привязался к тебе.
- Что он сказал? - настаивала она.
- О... ну что обычно говорят, - иронизировал Оливер. - Что я не
понимаю тебя, что ты чистая и хрупкая. Что во всем виноват он сам. Что он
хочет жениться на тебе. Что ничего подобного с ним еще не случалось. Очень
рыцарский поступок. Но ничего нового.
- Он лжет, - сказала Люси.
- Ну, Люси, - Оливер сделал усталый едва заметный жест рукой.
- Он лжет, - упрямо повторила Люси. - Он безумный мальчишка. Он был
здесь все прошлое лето. Я его не встречала, но он следил за мной
из-подтишка, следовал за мной повсюду. Никогда ни словом не обмолвившись
со мной, он просто наблюдал. Все лето. - Она затараторила, стараясь
потоком слов захлестнуть мужа, не дать ему вставить слово. - И теперь этим
