женский клуб? Интересный проект для женщин, которым нечего делать между
тремя и пятью часами дня. - И он подозрительно посмотрел на Петтерсона. -
А ты откуда все это знаешь? - спросил он. - Она с тобой откровенничала?
- Нет, - ответил Петтерсон. - Зачем?
- А твоя жена? - перешел в наступление Оливер. - Как насчет Катрин?
После момента нерешительности Петтерсон ответил:
- Катрин потерянная покорная душа. Она оставила все свои надежды,
когда ей было девятнадцать. А может и не оставила. Может, я вовсе не знаю
ее. Может, она забирается на чердак и пишет порнографические романы или
имеет толпу любовников как отсюда до Лонг Айленда. Мы так редко общаемся,
что я не успел определить. У нас совсем другой брак, - с сожалением
заключил он. - Не существует поступка с моей или ее стороны, который мог
бы вывести из равновесия кого-то из нас. - Он горько улыбнулся. - Или даже
просто взволновать.
- Почему же тогда ты так долго терпишь? - настойчиво спросил Оливер.
- Почему ты не ушел?
Петтерсон пожал плечами и почти откровенно признался:
- Не стоит утруждать себя.
- Бог мой, - сокрушался Оливер. - Вот тебе и семейная жизнь.
С минуту они сидели в тишине, подавленные, погруженные в раздумья о
сложности, бесцельности и запутанности жизни. Петтерсон отвлекся от
Оливера и задумался о других проблемах, которые ждали его на работе, в
офисе. Миссис Саерс, которой всего тридцать три года, страдала анемией,
постоянно чувствовала усталость, такую усталость, что, по ее словам, когда
она встает в полседьмого утра, чтобы приготовить завтрак и позаботиться о
детях, она будто несет крест, и это была правда. И ничего, насколько
Петтерсон понимал, в этом случае сделать нельзя. Мистер Линдси, механик,
уже не мог держать инструмент в изуродованных артритом руках, и от усилий,
которые требовались, чтобы скрыть это от начальника, у него лицо
покрывалось потом с того момента, как он входил в цех и до самого
возвращения домой. И здесь ничем нельзя помочь. А та женщина, обратившаяся
за помощью на третьем месяце беременности, в то время как ее муж уехал в
Панаму шесть месяцев назад. Все это было обыденное, случайное горе и
болезни, с которыми человечество приходит к докторам каждый день. А дальше
- газеты полные трагедий - мужчины, идущие воевать в Испанию, завтра они,
наверное, будут уже мертвы и покалечены, люди которых преследуют и
уничтожают в Европе...
По этой объективной шкале, оценивал Петтерсон, боль и несчастье
Оливера не так уж велики. Только никто не измеряет свою боль в объективных
единицах, и тысячи смертей на другом континенте не перевесят твоей
собственной зубной боли.
Нет, поправил себя Петтерсон. Это не так. Нужно еще учесть и вопрос
терпимости. Болевой порог может так различаться - кто-то может пережить
ампутацию, издав только стоический вздох, а другой человек получит болевой
шок только ушибив палец. Наверное, Оливер - человек с низким порогом
чувствительности, когда речь идет о супружеской измене.
- Самовыражение, - задумчиво повторил Оливер, разглядывая свои руки,
лежащие на скатерти.
- Что? - переспросил Петтерсон возвращаясь к действительности.
- Твоя теория, - напомнил Оливер.
- А, да, - улыбнулся Петтерсон. - Но ты должен учесть, что это всего
лишь теория, не подтвержденная научными опытами.
- Продолжай, - настаивал Оливер.
- Ну, у таких как ты, которые настаивают на собственных решениях...
- Но это не моя прихоть, - протестовал Оливер. - Я бы с радостью
переложил ответственность на кого-то другого. Но люди вокруг ведут себя
беспечно...
Петтерсон улыбнулся.
- Вот именно. После нескольких лет такой жизни, мне кажется, женщине
больше всего на свете должно захотеться принять одно очень важное решение
самостоятельно. А ты перекрыл ей все пути - ты указывал ей, где ей жить,
как жить, как воспитывать сына. Господи, да вспомни, ты даже указывал ей,
что готовить на обед.
- У меня особые требования к еде, - оправдывался Оливер. - И почему
бы мне не кушать то, что мне хочется в собственном доме.
Петтерсон рассмеялся и через мгновение к нему присоединился Оливер.
- Хороша должна быть моя репутация в этом городе.
- Что правда, то правда, ты слывешь человеком, который знает, чего
хочет.
- Но если она была не согласна, почему она молчала? В нашем доме
никто не давал обет молчания и покорности.
- Может, она боялась, а может, не знала, что не согласна до этого
самого лета.
- Пока не появился двадцатилетний мальчик, - угрюмо продолжил Оливер,
- которому нужно бриться не более двух раз в неделю, которому больше
нечего делать, только болтаться у озера все лето и заигрывать с замужними
женщинами.
- Может и так, - согласился Петтерсон.
- По крайней мере, - продолжал Оливер, - если бы это была страсть,
если бы она влюбилась в него, если бы готова была пойти на жертву ради
него! Но он сам сказал, что она расхохоталась, когда он сделал ей
предложение! Просто легкомыслие!
- Здесь я тебе ничем не могу помочь, - сказал Петтерсон. - Думаю, что
через некоторое время, ты сам будешь рад, что это всего лишь легкомыслие.
Оливер нетерпеливо постукивал по столу.
- И в довершение всего, она еще и проявила такую неосторожность - не
сумела скрыть это от ребенка.
- О, - сказал Петтерсон, - детям приходится иногда видеть вещи
похуже. Они видят трусость, или жестокость, или подлость своих
родителей...
- Тебе легко говорить, - сказал Оливер. - У тебя нет сына.
- Пошли его на пару лет в школу, - ответил Петтерсон, не обращая
внимания на замечание Оливера, - и он все забудет. Дети легко забывают.
- Ты думаешь?
- Уверен, - с наигранной легкостью ответил Петтерсон.
- И мне тоже придется многое забывать, - вздохнул Оливер.
- И взрослые тоже все забывают, - пообещал советчик.
- Ты сам знаешь, что лжешь.
Друг улыбнулся в ответ:
- Да.
- Тогда зачем ты это говоришь?
- Потому что ты мой друг, - трезво рассудил Петтерсон, - и я знаю,
что ты хочешь принять ее обратно, и моя задача дать тебе как можно больше
на то оправданий, какими бы глупыми они ни были.
- Когда ты попадешь в беду, обязательно обращайся за советом ко мне,
- проиронизировал Оливер.
- Непременно, - сказал Петтерсон.
- Итак, что мне по-твоему делать? - задал вопрос Оливер. -
Практически?
- Отправляйся туда завтра и будь великодушен, - быстро проговорил
Петтерсон. - Прости ее. Обними ее и скажи, что с этого момента ей будут
завидовать все жены, что ты позволишь ей самой решать, что готовить на
обед.
- Оставь свои шуточки, - прервал друга Оливер.
- И больше не оставляй ее летом одну вдали от себя.
- Да, она не хотела оставаться там, - вспомнилось Оливеру. - Она
умоляла меня взять ее с собой. И если бы я сделал это, она болталась бы у
меня на шее двадцать четыре часа в сутки.
- Ну вот видишь, - подхватил Петтерсон.
- Это все так сложно. И что я скажу Тони?
- Скажи, что это был несчастный случай, - посоветовал Петтерсон. -
Несчастный случай - это бывает у взрослых. Он еще слишком мал, чтобы
понять это. Пообещай, что все объяснишь ему, когда ему исполнится двадцать
один год. Накажи ему хорошо вести себя в школе и никогда больше не
подглядывать в окна.
- Он возненавидит нас, - сказал Оливер, глядя в пустую чашку. - Все
закончится тем, что он возненавидит нас обоих.
На это нечего было возразить, да Петтерсон и не пытался. Они недолго
сидели молча, затем Оливер попросил счет.
- Я плачу, - сказал он, когда Петтерсон потянулся к счету. -
Оплачиваю ваши профессиональные услуги.
По дороге из гостиницы Оливер послал телеграмму Люси, попросив ее
собрать вещи и быть готовой. Он приедет за ней завтра.
13
В телеграмме было: "Буду завтра около трех. Пожалуйста, упакуй все,
чтобы сразу уехать. Хочу проехать как можно больше днем. Оливер".
Люси перечитала телеграмму раз десять. Она хотела позвонить Оливеру,
но решила этого не делать. Пусть приедет, подумала она. Пусть поставит все
точки раз и навсегда.
После приезда Оливера в ту памятную ночь Люси осталась в доме,
заставляя себя механически выполнять ежедневные обязанности с Тони, ожидая
вначале, что должно что-то произойти, какое-то письмо или событие должны
были направить ее по тому или иному пути, довести до высшей точки это
страшное время, событие - пусть ужасное, если уж так суждено, но
отмечающее веху в ее жизни, отмечающее конец одного и начало другого
периода.
Но ничего не происходило. Оливер не писал и не звонил; Джеф исчез,
дни тянулись - солнечные, длиные, совершенно одинаковые. Она ела с Тони,
занималась с ним упражнениями, укрепляющими зрение, плавала с ним, читала
ему, чувствуя при этом, что все это не то, что все это делается не из
сознания полезности, а по привычке, как банкрот, который идет в свой офис
работать над счетами, которые уже давно закрыты, только потому что он
привык делать это годами, и он просто не придумал себе другого занятия,
чтобы убить время.
Она жадно вглядывалась в ребенка, но с каждым днем под внешней
обыденностью и родственной близостью она все больше и больше ощущала, что
не знает своего сына. Если бы он вдруг вскочил и бросил ей в лицо страшные
обвинения тогда в гостиной, если бы она проснулась и увидела его стоящим
над ее кроватью с ножом в руке, если бы он сбежал в лес, она бы сказала
себе: "Конечно, именно этого можно было ожидать".
Но он был вежлив и непроницаем, и Люси чувствовала как с каждым днем
нарастает напряжение. Каждый вечер, когда она выключала свет в его комнате
и желала ему спокойной ночи, ей, казалось, что кто-то где-то поворачивает
стержень, на который наматывается нить ее жизни, все туже и туже затягивая
узел.
Прошло десять дней. Постояльцы покидали отель и ночи становились
холоднее. Оркестранты упаковали свои инструменты и уехали в город. Тони,
казалось, не был ни счастлив, ни несчастлив. Он предупредительно
придерживал перед матерью дверь, когда они шли на обед, он беспрекословно
выходил из воды по первому же ее приказу. И когда она говорил: "Ты
замерзнешь, лучше вытрись полотенцем", он не задавал вопросов и не
возражал.
Когда Люси ловила на себе взгляд мальчика, ей казалось, что это глаза
взрослого мужчины, упрямого, беспощадного, обвиняющего. И через десять
дней она уже с трудом напрягая память, могла вспомнить, каким был ее сын в
начале лета. Ей трудно было представить себе, что совсем недавно она
относилась к нему как к маленькому мальчику, любящему, по-детски
доверчивому и послушному. А теперь, сидя с ним на лужайке, напряженно
изображая семейный отдых, она чувствовала тревогу и неловкость, день ото
дня тая на сына все большую обиду. Они были как два чужих друг другу
человека, спасшихся на плоте после кораблекрушения и плывущие через океан,
жалеющие друг другу каждый глоток свежей воды, подозрительно следя за
каждым движением попутчика. И вскоре его отчужденность уже казалась ей
открытой враждой, его холодная вежливость - злобой и изощренной местью. В
конце концов, думала Люси, какое право он имеет сидеть вот так с
осуждающим видом? Она безотчетно относилась к сыну не как к ребенку, а как
к зрелому и беспощадному противнику, задавая себе один и тот же вопрос: "В
конце концов, что я ему сделала?"
И ко всему этому примешивалась растущая обида на Оливера за то, что
он оставил ее одну с глазу на глаз с Тони на десять дней. Ей казалось, что
