выполнить пятилетку в четыре года, Хворобьев с раздражением
повторял:
-- Вывести! Из состава! Примкамера! В четыре года! Хамская
власть!
Когда методологическо-педагогический сектор перешел на
непрерывную неделю и вместо чистого воскресенья днями отдыха
Хворобьева стали какие-то фиолетовые пятые числа, он с
отвращением исхлопотал себе пенсию и поселился далеко за
городом. Он поступил так для того, чтобы уйти от новой власти,
которая завладела его жизнью и лишила покоя.
По целым дням просиживал монархист-одиночка над обрывом и,
глядя на город, старался думать о приятном: о молебнах по
случаю тезоименитства какойнибудь высочайшей особы, о
гимназических экзаменах и о родственниках, служивших по
министерству народного просвещения. Но, к удивлению, мысли его
сейчас же перескакивали на советское, неприятное.
"Что-то теперь делается в этом проклятом Пролеткульте?
"-думал он.
После. Пролеткульта вспоминались ему совершенно уже
возмутительные эпизоды: демонстрации первомайские и
октябрьские, клубные семейные вечера с лекциями и пивом,
полугодовая смета методологического сектора.
"Все отняла у меня советская власть, - думал бывший
попечитель учебного округа, -- чины, ордена, почет и деньги в
банке. Она подменила даже мои мысли. Но есть такая сфера, куда
большевикам не проникнуть, - это сны, ниспосланные человеку
богом. Ночь принесет мне успокоение. В своих снах я увижу то,
что мне будет приятно увидеть".
В первую же после этого ночь бог прислал Федору Никитичу
ужасный сон. Снилось ему, что он сидит в учрежденском коридоре,
освещенном керосиновой лампочкой. Сидит и знает, что его с
минуты на минуту должны вывести из состава правления. Внезапно
открывается железная дверь, и оттуда выбегают служащие с
криком: "Хворобьева нужно нагрузить! " Он хочет бежать, но не
может.
Федор Никитич проснулся среди ночи. Он помолился богу,
указав ему, что, как видно, произошла досадная неувязка и сон,
предназначенный для ответственного, быть может, даже партийного
товарища, попал не по адресу. Ему, Хворобьеву, хотелось бы
увидеть для начала царский выход из Успенского собора.
Успокоенный, он снова заснул, но вместо лица обожаемого
монарха тотчас же увидел председателя месткома товарища
Суржикова.
И уже каждую ночь Федора Никитича с непостижимой
методичностью посещали одни и те же выдержанные советские сны.
Представлялись ему: членские взносы, стенгазеты, совхоз
"Гигант", торжественное открытие первой фабрики-кухни,
председатель общества друзей кремации и большие советские
перелеты.
Монархист ревел во сне. Ему не хотелось видеть друзей
кремации. Ему хотелось увидеть крайнего правого депутата
Государственной думы Пуришкевича, патриарха Тихона, ялтинского
градоначальника Думбадзе или хотя бы какого-нибудь простенького
инспектора народных училищ. Но ничего этого не было. Советский
строй ворвался даже в сны монархиста.
-- Все те же сны! -- заключил Хворобьев плачущим голосом.
-- Проклятые сны!
-- Ваше дело плохо, - сочувственно сказал Остап, -- как
говорится, бытие определяет сознание. Раз вы живете в Советской
стране, то и сны у вас должны быть советские.
-- Ни минуты отдыха, - жаловался Хворобьев. - Хоть
что-нибудь. Я уже на все согласен. Пусть не Пуришкевич. Пусть
хоть Милюков. Все-таки человек с высшим образованием и
монархист в душе. Так нет же! Все эти советские антихристы.
-- Я вам помогу, - сказал Остап. - Мне приходилось лечить
друзей и знакомых по Фрейду. Сон-это пустяки. Главное-это
устранить причину сна. Основной причиной является самое
существование советской власти. Но в данный момент я устранять
ее не могу. У меня просто нет времени. Я, видите ли,
турист-спортсмен, сейчас мне надо произвести небольшую починку
своего автомобиля, так что разрешите закатить его к вам в
сарай. А насчет причины вы не беспокойтесь. Я ее устраню на
обратном пути. Дайте только пробег окончить.
Одуревший от тяжелых снов монархист охотно разрешил милому
и отзывчивому молодому человеку воспользоваться сараем. Он
набросил поверх сорочки пальто, надел на босу ногу калоши и
вышел вслед за Бендером во двор.
-- Так, значит, можно надеяться? -- спрашивал он, семеня
за своим ранним гостем.
-- Не сомневайтесь, - небрежно отвечал командор, - как
только советской власти не станет, вам сразу станет как-то
легче. Вот увидите!
Через полчаса "Антилопа" была спрятана у Хворобьева и
оставлена под надзором Козлевича и Паниковского. Бендер в
сопровождении Балаганова отправился в город за красками.
Молочные братья шли навстречу солнцу, пробираясь к центру
города. На карнизах домов прогуливались серые голуби.
Спрыснутые водой деревянные тротуары были чисты и прохладны.
Человеку с неотягченной совестью приятно в такое утро
выйти из дому, помедлить минуту у ворот, вынуть из кармана
коробочку спичек, на которой изображен самолет с кукишем вместо
пропеллера и подписью "Ответ Керзону", полюбоваться на свежую
пачку папирос и закурить, спугнув кадильным дымом пчелу с
золотыми позументами на брюшке.
Бендер и Балаганов подпали под влияние утра, опрятных улиц
и бессребреников-голубей. На время им показалось, что совесть
их ничем не отягчена, что все их любят, что они женихи, идущие
на свидание с невестами.
Внезапно дорогу братьям преградил человек со складным
мольбертом и полированным ящиком для красок в руках. Он имел
настолько взбудораженный вид, словно бы только что выскочил из
горящего здания, успев спасти из огня лишь мольберт и ящик.
-- Простите, -- звонко сказал он, -- тут только что должен
был пройти товарищ Плотский-Поцелуев. Вы его не встретили? Он
здесь не проходил?
-- Мы таких никогда не встречаем, -- грубо сказал
Балаганов.
Художник толкнул Бендера в грудь, сказал "пардон" и
устремился дальше.
-- Плотский-Поцелуев? -- ворчал великий комбинатор,
который еще не завтракал. -- У меня самого была знакомая
акушерка по фамилии Медуза-Горгонер, и я не делал из этого
шума, не бегал по улицам с криками: "Не видали ли вы часом
гражданки МедузыГоргонер? Она, дескать, здесь прогуливалась".
Подумаешь! Плотский-Поцелуев!
Не успел Бендер закончить своей тирады, как прямо на него
выскочили два человека с черными мольбертами и полированными
этюдниками. Это были совершенно различные люди. Один из них,
как видно, держался того взгляда, что художник обязательно
должен быть волосатым, и по количеству растительности на лице
был прямым заместителем Генриха Наваррского в СССР. Усы, кудри
и бородка очень оживляли его плоское лицо. Другой был просто
лыс, и голова у него была скользкая и гладкая, как стеклянный
абажур.
-- Товарища Плотского... -- сказал заместитель Генриха
Наваррского, задыхаясь.
-- Поцелуева, - добавил абажур.
-- Не видели? -- прокричал Наваррский.
-- Он здесь должен прогуливаться, - объяснил абажур.
Бендер отстранил Балаганова, который раскрыл было рот для
произнесения ругательства, и с оскорбительной вежливостью
сказал:
-- Товарища Плотского мы не видели, но если указанный
товарищ вас действительно интересует, то поспешите. Его ищет
какой-то трудящийся, по виду художник-пушкарь.
Сцепляясь мольбертами и пихая друг друга, художники бежали
дальше. В это время из-за угла вынесся извозчичий экипаж. В нем
сидел толстяк, у которого под складками синей толстовки
угадывалось потное брюхо. Общий вид пассажира вызывал в памяти
старинную рекламу патентованной мази, начинавшуюся словами:
"Вид голого тела, покрытого волосами, производит отталкивающее
впечатление". Разобраться в профессии толстяка было нетрудно.
Он придерживал рукою большой стационарный мольберт. В ногах у
извозчика лежал полированный ящик, в котором, несомненно,
помещались краски.
-- Алло! -- крикнул Остап. -- Вы ищете Поцелуева?
-- Так точно, -- подтвердил жирный художник, жалобно глядя
на Остапа.
-- Торопитесь! Торопитесь! Торопитесь! - закричал Остап.
-- Вас обошли уже три художника. В чем тут дело? Что случилось?
Но лошадь, гремя подковами по диким булыжникам, уже унесла
четвертого представителя изобразительных искусств.
-- Какой культурный город! -- сказал Остап. -- Вы,
вероятно, заметили, Балаганов, что из четырех встреченных нами
граждан четверо оказались художниками. Любопытно.
Когда молочные братья остановились перед москательной
лавкой, Балаганов шепнул Остапу:
-- Вам не стыдно?
-- Чего? -- спросил Остап.
-- Того, что вы собираетесь платить за краску живыми
деньгами?
-- Ах, вы об этом, - сказал Остап. - Признаюсь, немного
стыдно. Глупое положение, конечно. Но что ж делать? Не бежать
же в исполком и просить там красок на проведение "Дня
жаворонка". Они-то дадут, но ведь мы потеряем целый день.
Сухие краски в банках, стеклянных цилиндрах, мешках,
бочонках и прорванных бумажных пакетах имели заманчивые
цирковые цвета и придавали москательной лавке праздничный вид.
Командор и борт-механик придирчиво стали выбирать краски.
-- Черный цвет-слишком траурно, - говорил Остап. --
Зеленый тоже не подходит: это цвет рухнувшей надежды.
Лиловый-нет. Пусть в лиловой машине разъезжает начальник
угрозыска. Розовый -- пошло, голубой -- банально, красный --
слишком верноподданно. Придется выкрасить "Антилопу" в желтый
цвет. Будет ярковато, но красиво.
-- А вы кто будете? Художники? -- спросил продавец,
подбородок которого был слегка запорошен киноварью.
-- Художники, -- ответил Бендер, -- баталисты и маринисты.
-- Тогда вам не сюда нужно, - сказал продавец, снимая с
прилавка пакеты и банки.
-- Как не сюда! -- воскликнул Остап. - А куда же?
-- Напротив.
Приказчик подвел друзей к двери и показал рукой на вывеску
через дорогу. Там была изображена коричневая лошадиная голова и
черными буквами по голубому фону выведено: "Овес и сено".
-- Все правильно, - сказал Остап, - твердые и мягкие корма
для скота. Но при чем же тут наш брат -- художник? Не вижу
никакой связи.
Однако связь оказалась-и очень существенная. Остап ее
обнаружил уже в самом начале объяснения приказчика.
Город всегда любил живопись, и четыре художника, издавна
здесь обитавшие, основали группу "Диалектический станковист".
Они писали портреты ответственных работников и сбывали их в
местный музей живописи. С течением времени число незарисованных
ответработников сильно уменьшилось, что заметно снизило
заработки диалектических станковистов. Но это было еще терпимо.
Годы страданий начались с тех пор, когда в город приехал новый
художник, Феофан Myхин.
Первая его работа вызвала в городе большой шум. Это был
портрет заведующего гостиничным трестом. Феофан Мухин оставил
станковистов далеко позади. Заведующий гостиничным трестом был
изображен не масляными красками, не акварелью, не углем, не
темперой, не пастелью, не гуашью и не свинцовым карандашом. Он
был сработан из овса. И когда художник Мухин перевозил на
извозчике картину в музей, лошадь беспокойно оглядывалась и
ржала.
С течением времени Мухин стал употреблять также и другие
злаки.
Имели громовой успех портреты из проса, пшеницы и мака,
смелые наброски кукурузой и ядрицей, пейзажи из риса и
натюрморты из пшена.
Сейчас он работал над групповым портретом. Большое полотно
изображало заседание окрплана. Эту картину Феофан готовил из
