производить различные фотографические работы. Увидев командора,
Паниковский жалобно понурился.
-- Вот этот? -- сухо спросил Остап, толкая Паниковского в
спину.
-- Этот самый, -- радостно подтвердили многочисленные
правдолюбцы. -- Своими глазами видели.
Остап призвал граждан к спокойствию, вынул из кармана
записную книжку и, посмотрев на Паниковского, властно произнес:
-- Попрошу свидетелей указать фамилии и адреса. Свидетели,
записывайтесь!
Казалось бы, граждане, проявившие такую активность в
поимке Паниковского, не замедлят уличить преступника своими
показаниями. На самом же деле при слове "свидетели" все
правдолюбцы поскучнели, глупо засуетились и стали пятиться. В
толпе образовались промоины и воронки. Она разваливалась на
глазах.
-- Где же свидетели? -- повторил Остап. Началась паника.
Работая локтями, свидетели выбирались прочь, и в минуту улица
приняла свой обычный вид. Автомобили сорвались с места, окна
амбулатории захлопнулись, собаки принялись внимательно
осматривать основания тротуарных тумб, и в городском саду с
нарзанным визгом снова поднялась струя фонтана.
Убедившись, что улица очищена и что Паниковскому уже не
грозит опасность, великий комбинатор ворчливо сказал:
-- Бездарный старик! Неталантливый сумасшедший! Еще один
великий слепой выискался -- Паниковский! Гомер, Мильтон и
Паниковский! Теплая компания! А Балаганов? Тоже-матрос с
разбитого корабля. Паниковского бьют, Паниковского бьют! А
сам... Идемте в городской сад. Я вам устрою сцену у фонтана.
У фонтана Балаганов сразу же переложил всю вину на
Паниковского. Оскандалившийся слепой указывал на свои
расшатавшиеся за годы лихолетья нервы и кстати заявил, что во
всем виноват Балаганов-личность, как известно, жалкая и
ничтожная. Братья тут же принялись отпихивать друг друга
ладонями. Уже послышались однообразные возгласы: "А ты кто
такой? ", уже вырвалась из очей Паниковского крупная слеза,
предвестница генеральной драки, когда великий комбинатор,
сказав "брек", развел противников, как судья на ринге.
-- Боксировать будете по выходным дням, -- промолвил он. -
Прелестная пара: Балаганов в весе петуха, Паниковский в весе
курицы! Однако, господа чемпионы, работники из вас-как из
собачьего хвоста сито. Это кончится плохо. Я вас уволю, тем
более что ничего социально ценного вы собою не представляете.
Паниковский и Балаганов, позабыв о ссоре, принялись
божиться и уверять, что сегодня же к вечеру во что бы то ни
стало обыщут Корейко. Бендер только усмехался.
-- Вот увидите, - хорохорился Балаганов. - Нападение на
улице. Под покровом ночной темноты. Верно, Михаил Самуэлевич?
-- Честное, благородное слово, -- поддержал Паниковский. -
Мы с Шурой... не беспокойтесь! Вы имеете дело с Паниковским.
-- Это меня и печалит, -- сказал Бендер, -- хотя,
пожалуйста... Как вы говорите? Под покровом ночной темноты?
Устраивайтесь под покровом. Мысль, конечно, жиденькая. Да и
оформление тоже, вероятно, будет убогое.
После нескольких часов уличного дежурства объявились,
наконец, все необходимые данные: покров ночной темноты и сам
пациент, вышедший с девушкой из дома, где жил старый ребусник.
Девушка не укладывалась в план. Пока что пришлось последовать
за гуляющими, которые направились к морю.
Горящий обломок луны низко висел над остывающим берегом.
На скалах сидели черные базальтовые, навек обнявшиеся парочки.
Море шушукалось о любви до гроба, о счастье без возврата, о
муках сердца и тому подобных неактуальных мелочах. Звезда
говорила со звездой по азбуке Морзе, зажигаясь и потухая.
Световой туннель прожектора соединял берега залива. Когда он
исчез, на его месте долго еще держался черный столб.
-- Я устал, -- хныкал Паниковский, тащась по обрывам за
Александром Ивановичем и его дамой. - Я старый. Мне трудно.
Он спотыкался о сусликовые норки и падал, хватаясь руками
за сухие коровьи блины. Ему хотелось на постоялый двор, к
домовитому Козлевичу, с которым так приятно попить чаю и
покалякать о всякой всячине.
И в тот момент, когда Паниковский твердо уже решил идти
домой, предложив Балаганову довершить начатое дело одному,
впереди сказали:
-- Как тепло! Вы не купаетесь ночью, Александр Иванович?
Ну, тогда подождите здесь. Я только окунусь -- и назад.
Послышался шум сыплющихся с обрыва камешков, белое платье
исчезло, и Корейко остался один.
-- Скорей! - шепнул Балаганов, дергая Паниковского за
руку. - Значит, я захожу с левой стороны, а вы-справа. Только
живее!
-- Я-слева, - трусливо сказал нарушитель конвенции.
-- Хорошо, хорошо, вы - слева. Я толкаю его в левый бок,
нет, в правый, а вы жмете слева.
-- Почему слева?
-- Вот еще! Ну, справа. Он говорит: "Хулиган", а вы
отвечаете: "Кто хулиган? "
-- Нет, вы первый отвечаете.
-- Хорошо. Все Бендеру скажу. Пошли, пошли. Значит, вы
слева...
И доблестные сыны лейтенанта, отчаянно труся, приблизились
к Александру Ивановичу.
План был нарушена самом же начале. Вместо того чтобы,
согласно диспозиции, зайти с правой стороны и толкнуть
миллионера в правый бок, Балаганов потоптался на месте и
неожиданно сказал:
-- Позвольте прикурить.
-- Я не курю, -- холодно ответил Корейко.
-- Так, - глупо молвил Шура, озираясь на Паниковского. - А
который час, вы не знаете?
-- Часов двенадцать.
-- Двенадцать, - повторил Балаганов. - Гм... Понятия не
имел.
-- Теплый вечер, - заискивающе сказал Паниковский.
Наступила пауза, во время которой неистовствовали сверчки.
Луна побелела, и при ее свете можно было заметить хорошо
развитые плечи Александра Ивановича. Паниковский не выдержал
напряжения, зашел за спину Корейко и визгливо крикнул:
-- Руки вверх!
-- Что? -- удивленно спросил Корейко.
-- Руки вверх, -- повторил Паниковский упавшим голосом.
Тотчас же он получил короткий, очень болезненный удар в
плечо и упал на землю. Когда он поднялся, Корейко уже сцепился
с Балагановым. Оба тяжело дышали, словно перетаскивали рояль.
Снизу донесся русалочный смех и плеск.
-- Что же вы меня бьете? -- надрывался Балаганов. -- Я же
только спросил, который час!..
-- Я тебе покажу, который час! -- шипел Корейко,
вкладывавший в свои удары вековую ненависть богача к грабителю.
Паниковский на четвереньках подобрался к месту побоища и
сзади запустил обе руки в карманы геркулесовца. Корейко лягнул
его ногой, но было уже поздно. Железная коробочка от папирос
"Кавказ" перекочевала из левого кармана в руки Паниковского. Из
другого кармана посыпались на землю бумажонки и членские
книжечки.
-- Бежим! - крикнул Паниковский откуда-то из темноты.
Последний удар Балаганов получил в спину. Через несколько
минут помятый и взволнованный Александр Иванович увидел высоко
над собою две лунные, голубые фигуры. Они бежали по гребню
горы, направляясь в город.
Свежая, пахнущая йодом Зося застала Александра Ивановича
за странным занятием. Он стоял на коленях и, зажигая спички
срывающимися пальцами, подбирал с травы бумажонки. Но, прежде
чем Зося успела спросить, в чем дело, он уже нашел квитанцию на
чемоданишко, покоящийся в камере хранения ручного багажа, между
камышовой корзинкой с черешнями и байковым портпледом.
-- Случайно выронил, - сказал он, напряженно улыбаясь и
бережно пряча квитанцию.
О папиросной коробке "Кавказ" с десятью тысячами, которые
он не успел переложить в чемодан, вспомнилось eмy только при
входе в город.
Покуда шла титаническая борьба на морском берегу, Остап
Бендер решил, что пребывание в гостинице на виду у всего города
выпирает из рамок затеянного дела и придает ему ненужную
официальность. Прочтя в черноморской вечорке объявление: "Сд.
пр. ком. в. уд. в. н. м. од. ин. ход. ", и мигом сообразив, что
объявление это означает -- "Сдается прекрасная комната со всеми
удобствами и видом на море одинокому интеллигентном"у
холостяку", Остап подумал: "Сейчас я, кажется, холост. Еще
недавно старгородский загс прислал мне извещение о том, что
брак мой с гражданкой Грицацуевой расторгнут по заявлению с ее
стороны и что мне присваивается добрачная фамилия О. Бендер.
Что ж, придется вести добрачную жизнь. Я холост, одинок и
интеллигентен. Комната безусловно остается за мной".
И, натянув прохладные белые брюки, великий комбинатор
отправился по указанному в объявлении адресу.
ГЛАВА XIII. ВАСИСУАЛИЙ ЛОХАНКИН И ЕГО РОЛЬ В РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Ровно в шестнадцать часов сорок минут Васисуалий Лоханкин
объявил голодовку.
Он лежал на клеенчатом диване, отвернувшись от всего мира,
лицом к выпуклой диванной спинке. Лежал он в подтяжках и
зеленых носках, которые в Черноморске называют также
карпетками.
Поголодав минут двадцать в таком положении, Лоханкин
застонал, перевернулся на другой бок и посмотрел на жену. При
этом зеленые карпетки описали в воздухе небольшую дугу. Жена
бросала в крашеный дорожный мешок свое добро: фигурные флаконы,
резиновый валик для массажа, два платья с хвостами и одно
старое без хвоста, фетровый кивер со стеклянным полумесяцем,
медные патроны с губной помадой и трикотажные рейтузы.
-- -- Варвара! - сказал Лоханкин в нос. Жена молчала,
громко дыша.
-- Варвара! - повторил он. -- Неужели ты в самом деле
уходишь от меня к Птибурдукову?
-- Да, -- ответила жена. -- Я ухожу. Так надо.
-- Но почему же, почему? -- сказал Лоханкин с коровьей
страстностью.
Его и без того крупные ноздри горестно раздулись.
Задрожала фараонская бородка.
-- Потому что я его люблю.
-- А я как же?
-- Васисуалий! Я еще вчера поставила тебя в известность. Я
тебя больше не люблю.
-- Ноя1 Я же тебя люблю, Варвара!
-- Это твое частное дело, Васисуалий. Я ухожу к
Птибурдукову. Так надо.
-- Нет! -- воскликнул Лоханкин. -- Так не надо! Не может
один человек уйти, если другой его любит!
-- Может, - раздраженно сказала Варвара, глядясь в
карманное зеркальце. -- И вообще перестань дурить, Васисуалий.
-- В таком случае я продолжаю голодовку! - закричал
несчастный муж. -- Я буду голодать до тех пор, покуда ты не
вернешься. День. Неделю. Год буду голодать!
Лоханкин снова перевернулся и уткнул толстый нос в
скользкую холодную клеенку.
-- Так вот и буду лежать в подтяжках, - донеслось с
дивана, -- пока не умру. И во всем будешь виновата ты с
инженером Птибурдуковым.
Жена подумала, надела на белое невыпеченное плечо
свалившуюся бретельку и вдруг заголосила:
-- Ты не смеешь так говорить о Птибурдукове! Он выше тебя!
Этого Лоханкин не снес. Он дернулся, словно электрический
разряд пробил его во всю длину, от подтяжек до зеленых
карпеток.
-- Ты самка, Варвара, -- тягуче заныл он. -- Ты публичная
девка!
-- Васисуалий, ты дурак! -- спокойно ответила жена.
-- Волчица ты, -- продолжал Лоханкин в том же тягучем
тоне. -- Тебя я презираю. К любовнику уходишь от меня. К
Птибурдукову от меня уходишь. К ничтожному Птибурдукову нынче
ты, мерзкая, уходишь от меня. Так вот к кому ты от меня
уходишь! Ты похоти предаться хочешь с ним. Волчица старая и
мерзкая притом!
Упиваясь своим горем, Лоханкин даже не замечал, что
говорит пятистопным ямбом, хотя никогда стихов не писал и не
любил их читать.
-- Васисуалий! Перестань паясничать, - сказала волчица,
