Митрич, вынося к свету мокрые, блестящие розги. - За
разговорами до свету не справимся.
Васисуалия Андреевича положили животом на пол. Ноги его
молочно засветились. Гигиенишвили размахнулся изо всей силы, и
розга тонко запищала в воздухе.
-- Мамочка! - взвизгнул Васисуалий.
-- У всех мамочка! - наставительно сказал Никита, прижимая
Лоханкина коленом. И тут Васисуалий вдруг замолчал. "А может
быть, так надо, - подумал он, дергаясь от ударов и разлядывая
темные, панцирные ногти на ноге Никиты. -- Может, именно в этом
искупление, очищение, великая жертва... "
И покуда его пороли, покуда Дуня конфузливо смеялась, а
бабушка покрикивала с антресолей: "Так его, болезного, так его,
родименького! " -- Васисуалий Андреевич сосредоточенно думал о
значении русской интеллигенции и о том, что Галилей тоже
потерпел за правду.
Последним взял розги Митрич.
-- Дай-кось, я попробую, -- сказал он, занося руку. --
Надаю ему лозанов по филейным частям.
Но Лоханкину не пришлось отведать камергерской лозы. В
дверь черного хода постучали. Дуня бросилась открывать.
(Парадный ход "Вороньей слободки" был давно заколочен по той
причине, что жильцы никак не могли решить, кто первый должен
мыть лестницу. По этой же причине была наглухо заперта и ванная
комната. )
-- Васисуалий Андреевич, вас незнакомый мужчина
спрашивает, - сказала Дуня как ни в чем не бывало.
И все действительно увидели стоявшего в дверях незнакомого
мужчину в белых джентльменских брюках. Васисуалий Андреевич
живо вскочил, поправил свой туалет и с ненужной улыбкой обратил
лицо к вошедшему Бендеру.
-- Я вам не помешал? - учтиво спросил великий комбинатор
щурясь.
-- Да, да, -- пролепетал Лоханкин, шаркая ножкой, - видите
ли, тут я был, как бы вам сказать, немножко занят... Но...
кажется, я уже освободился? И он искательно посмотрел по
сторонам. Но в кухне уже не было никого, кроме тети Паши,
заснувшей на плите во время экзекуции. На дощатом полу валялись
отдельные прутики и белая полотняная пуговица с двумя
дырочками.
-- Пожалуйте ко мне, - пригласил Васисуалий.
-- А может быть, я вас все-таки отвлек? -- спросил Остап,
очутившись в первой комнате Лоханкина. - Нет? Ну, хорошо. Так
это у вас "Сд. пр. ком. в уд. в. ч. м. од. ин. хол. "? А она на
самом деле "пр. " и имеет "в. уд. "?
-- Совершенно верно, -- оживился Васисуалий, - прекрасная
комната, все удобства. И недорого возьму. Пятьдесят рублей в
месяц.
-- Торговаться я не стану, -- вежливо сказал Остап, -- но
вот соседи... Как они?
-- Прекрасные люди, -- ответил Васисуалий, -- и вообще все
удобства. И цена дешевая.
-- Но ведь они, кажется, ввели здесь телесные наказания?
-- Ах, - сказал Лоханкин проникновенно, - ведь в конце
концов кто знает? Может быть, так надо. Может быть, именно в
этом великая сермяжная правда.
-- Сермяжная? -- задумчиво повторил Бендер. - Она же
посконная, домотканая и кондовая? Так, так. В общем, скажите,
из какого класса гимназии вас вытурили за неуспешность? Из
шестого?
-- Из пятого, -- ответил Лоханкин.
-- Золотой класс. Значит, до физики Краевича вы не дошли?
И с тех пор вели исключительно интеллектуальный образ жизни?
Впрочем, мне все равно. Живите, как хотите. Завтра я к вам
переезжаю.
-- А задаток? - спросил бывший гимназист.
-- Вы не в церкви, вас не обманут, -- веско сказал великий
комбинатор. -- Будет и задаток. С течением времени.
ГЛАВА XIV. ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ
Когда Остап вернулся в гостиницу "Карлсбад" и, Отразившись
несчетное число раз в вестибюльных, лестничных и коридорных
зеркалах, которыми так любят украшаться подобного рода
учреждения, вошел к себе, его смутил господствующий в номере
беспорядок. Красное плюшевое кресло лежало кверху куцыми
ножками, обнаруживая непривлекательную джутовую изнанку.
Бархатная скатерть с позументами съехала со стола. Даже картина
"Явление Христа народу" и та покосилась набок, потерявши в этом
виде большую часть поучительности, которую вложил в нее
художник. С балкона дул свежий пароходный ветер, передвигая
разбросанные по кровати денежные знаки. Между ними валялась
железная коробка от папирос "Кавказ", На ковре, сцепившись и
выбрасывая ноги, молча катались Паниковский и Балаганов.
Великий комбинатор брезгливо перешагнул через дерущихся и
вышел на балкон. Внизу, на бульваре, лепетали гуляющие,
перемалывался под ногами гравий, реяло над черными кленами
слитное дыхание симфонического оркестра. В темной глубине порта
кичился огнями и гремел железом строящийся холодильник. За
брекватером ревел и чего-то требовал невидимый пароход,
вероятно, просился в гавань.
Возвратившись в номер, Остап увидел, что молочные братья
уже сидят друг против друга на полу и, устало отпихиваясь
ладонями, бормочут: "А ты кто такой? "
-- Не поделились? - спросил Бендер, задергивая портьеру.
Паниковский и Балаганов быстро вскочили на ноги и
принялись рассказывать. Каждый из них приписывал весь успех
себе и чернил действия другого. Обидные для себя подробности
они, не сговариваясь, опускали, приводя взамен их большое
количество деталей, рисующих в выгодном свете их молодечество и
расторопность.
-- Ну, довольно? -- молвил Остап. -- Не стучите лысиной по
паркету. Картина битвы мне ясна. Так вы говорите, с ним была
девушка? Это хорошо. Итак, маленький служащий запросто носит в
кармане... вы, кажется, уже посчитали? Сколько там? Ого! Десять
тысяч! Жалованье господина Корейко за двадцать лет беспорочной
службы. Зрелище для богов, как пишут наиболее умные передовики.
Но не помешал ли я вам? Вы что-то делали тут на полу? Вы делили
деньги? Продолжайте, продолжайте, я посмотрю.
-- Я хотел честно, -- сказал Балаганов, собирая деньги с
кровати, -- по справедливости. Всем поровну -- по две с
половиной тысячи.
И, разложив деньги на четыре кучки, он скромно отошел в
сторону, сказавши:
-- Вам, мне, ему и Козлевичу.
-- Очень хорошо, -- заметил Остап. - А теперь пусть
разделит Паниковский, у него, как видно, имеется особое мнение.
Оставшийся при особом мнении Паниковский принялся за дело
с большим азартом. Наклонившись над кроватью, он шевелил
толстыми губами, слюнил пальцы и без конца переносил бумажки с
места на место, будто раскладывал большой королевский пасьянс.
После всех ухищрений на одеяле образовались три стопки:
одна-большая, из чистых, новеньких бумажек, вторая-такая же, но
из бумажек погрязнее, и третья -- маленькая и совсем грязная.
-- Нам с вами по четыре тысячи, -- сказал он Бендеру, -- а
Балаганову две. Он и на две не наработал.
-- А Козлевичу? - спросил Балаганов, в гневе закрывая
глаза.
-- За что же Козлевичу? -- завизжал Паниковский, -- Это
грабеж! Кто такой Козлевич, чтобы с ним делиться? Я не знаю
никакого Козлевича.
-- Все? -- спросил великий комбинатор.
-- Все, - ответил Паниковский, не отводя глаз от пачки с
чистыми бумажками. -- Какой может быть в этот момент Козлевич?
-- А теперь буду делить я, - по-хозяйски сказал Остап.
Он, не спеша, соединил кучки воедино, сложил деньги в
железную коробочку и засунул ее в карман белых брюк.
-- Все эти деньги, -- заключил он, -- будут сейчас же
возвращены потерпевшему гражданину Корейко. Вам нравится такой
способ дележки?
-- Нет, не нравится, -- вырвалось у Паниковского.
-- Бросьте шутить, Бендер, -- недовольно сказал Балаганов.
-- Надо разделить по справедливости.
-- Этого не будет, -- холодно сказал Остап. -- И вообще в
этот полночный час я с вами шутить не собираюсь. Паниковский
всплеснул старческими лиловатыми ладонями. Он с ужасом
посмотрел на великого комбинатора, отошел в угол и затих.
Изредка только сверкал оттуда золотой зуб нарушителя конвенции.
У Балаганова сразу сделалось мокрое, как бы сварившееся на
солнце лицо.
-- Зачем же мы работали? - сказал он, отдуваясь. -- Так
нельзя. Это... объясните.
-- Вам, -- вежливо сказал Остап, -- любимому сыну
лейтенанта, я могу повторить только то, что я говорил в
Арбатове. Я чту Уголовный кодекс. Я не налетчик, а идейный
борец за денежные знаки. В мои четыреста честных способов
отъема денег ограбление не входит, как-то не укладывается. И
потом мы прибыли сюда не за десятью тысячами. Этих тысяч мне
лично нужно по крайней мере пятьсот.
-- Зачем же вы послали нас? -- спросил Балаганов остывая.
-- Мы старались.
-- Иными словами, вы хотите спросить, известно ли
достопочтенному командору, с какой целью он предпринял
последнюю операцию? На это отвечу -- да, известно. Дело в
том...
В эту минуту в углу потух золотой зуб. Паниковский
развернулся, опустил голову и с криком: "А ты кто такой? "-вне
себя бросился на Остапа. Не переменяя позы и даже не повернув
головы, великий комбинатор толчком каучукового кулака вернул
взбесившегося нарушителя конвенции на прежнее место и
продолжал:
-- Дело в том, Шура, что это была проверка. У служащего с
сорокарублевым жалованьем оказалось в кармане десять тысяч
рублей, что несколько странно и дает нам большие шансы,
позволяет, как говорят марафоны и беговые жуки, надеяться на
куш. Пятьсот тысяч-это безусловно куш. И получим мы его так. Я
возвращу Корейко десять тысяч, и он их возьмет. Хотел бы я
видеть человека, который не взял бы назад своих денег. И вот
тут-то ему придет конец. Его погубит жадность. И едва только он
сознается в своем богатстве, я возьму его голыми руками. Как
человек умный, он поймет, что часть меньше целого, и отдаст мне
эту часть из опасения потерять все. И тут, Шура, на сцену
явится некая тарелочка с каемкой...
-- Правильно! -- воскликнул Балаганов. В углу плакал
Паниковский.
-- Отдайте мне мои деньги, -- шепелявил он, - я совсем
бедный! Ягод не был в бане. Я старый. Меня девушки не любят.
-- Обратитесь во Всемирную лигу сексуальных реформ, --
сказал Бендер. -- Может быть, там помогут.
-- Меня никто не любит, - продолжал Паниковский,
содрогаясь.
-- А за что вас любить? Таких, как вы, девушки не любят.
Они любят молодых, длинноногих, политически грамотных. А вы
скоро умрете. И никто не напишет про вас в газете: "Еще один
сгорел на работе". И на могиле не будет сидеть прекрасная вдова
с персидскими глазами. И заплаканные дети не будут спрашивать:
"Папа, папа, слышишь ли ты нас? "
-- Не говорите так! -- закричал перепугавшийся
Паниковский. -- Я всех вас переживу. Вы не знаете Паниковского.
Паниковский вас всех еще продаст и купит. Отдайте мои деньги.
-- Вы лучше скажите, будете служить или нет? Последний раз
спрашиваю.
-- Буду, -- ответил Паниковский, утирая медленные
стариковские слезы.
Ночь, ночь, ночь лежала над всей страной. В Черноморском
порту легко поворачивались крапы, спускали стальные стропы в
глубокие трюмы иностранцев и снова поворачивались, чтобы
осторожно, с кошачьей любовью опустить на пристань сосновые
ящики с оборудованием Тракторостроя. Розовый кометный огонь
рвался из высоких труб силикатных заводов. Пылали звездные
скопления Днепростроя, Магнитогорска и Сталинграда. На севере
взошла Краснопутиловская звезда, а за нею зажглось великое
множество звезд первой величины. Были тут фабрики, комбинаты,
электростанции, новостройки. Светилась вся пятилетка, затмевая
блеском старое, примелькавшееся еще египтянам небо.
И молодой человек, засидевшийся с любимой в рабочем клубе,
