"Слабо, не подходит". Маху дал!
И старик, усевшись за свой стол, начал разрабатывать
большой, идеологически выдержанный ребус. Первым долгом он
набросал карандашом гуся, держащего в клюве букву "Г", большую
и тяжелую, как виселица. Работа ладилась.
Зося принялась накрывать к обеду. Она переходила от буфета
с зеркальными иллюминаторами к столу и выгружала посуду.
Появились фаянсовая суповая чашка с отбитыми ручками, тарелки с
цветочками и без цветочков, пожелтевшие вилки и даже
компотница, хотя к обеду никакого компота не предполагалось.
Вообще дела Синицких были плохи. Ребусы и шарады приносили
в дом больше волнений, чем денег. С домашними обедами, которые
старый ребусник давал знакомым гражданам и которые являлись
главной статьей семейного дохода, тоже было плохо. Подвысоцкий
и Бомзе уехали в отпуск, Стульян женился на гречанке и стал
обедать дома, а Побирухина вычистили из учреждения по второй
категории, и он от волнения потерял аппетит и отказался от
обедов. Теперь он ходил по городу, останавливал знакомых и
произносил одну и ту же полную скрытого сарказма фразу:
"Слышали новость? Меня вычистили по второй категории". И
некоторые знакомые сочувственно отвечали: "Вот наделали делов
эти Маркс и Энгельс! " А некоторые ничего не отвечали, косили
на Побирухина огненным глазом и проносились мимо, тряся
портфелями. В конце концов из всех нахлебников остался один, да
и тот не платил уже неделю, ссылаясь на задержку жалованья.
Недовольно задвигав плечами, Зося отправилась в кухню, а
когда вернулась, за обеденным столом сидел последний столовник
-- Александр Иванович Корейко.
В обстановке неслужебной Александр Иванович не казался
человеком робким и приниженным. Но все же настороженное
выражение ни на минуту не сходило с его лица. Сейчас он
внимательно разглядывал новый ребус Синицкого. Среди прочих
загадочных рисунков был там нарисован куль, из которого
сыпались буквы "Т", елка, из-за которой выходило солнце, и
воробей, сидящий на нотной строке. Ребус заканчивался
перевернутой вверх запятой.
-- Этот ребус трудненько будет разгадать, -- говорил
Синицкий, похаживая вокруг столовника. -- Придется вам посидеть
над ним!
-- Придется, придется, -- ответил Корейко с усмешкой, --
только вот гусь меня смущает. К чему бы такой гусь? А-а-а!
Есть! Готово! "В борьбе обретешь ты право свое"?
-- Да, -- разочарованно протянул старик, -- как это вы так
быстро угадали? Способности большие. Сразу видно счетовода
первого разряда.
-- Второго разряда, -- поправил Корейко. -- А для чего вы
этот ребус приготовили? Для печати?
-- Для печати.
-- И совершенно напрасно, -- сказал Корейко, с
любопытством поглядывая на борщ, в котором плавали золотые
медали жира. Было в этом борще что-то заслуженное, что-то
унтер-офицерское. -- "В борьбе обретешь ты право свое" -- это
эсеровский лозунг. Для печати не годится.
-- Ах ты боже мой! - застонал старик. - Царица небесная!
Опять маху дал. Слышишь, Зосенька? Маху дал. Что же теперь
делать?
Старика успокаивали. Кое-как пообедав, он немедленно
поднялся, собрал сочиненные за неделю загадки, надел лошадиную
соломенную шляпу и сказал:
-- Ну, Зосенька, пойду в "Молодежные ведомости". Немножко
беспокоюсь за алгеброид, но, в общем, деньги я там достану.
В комсомольском журнале "Молодежные ведомости" старика
часто браковали, корили за отсталость, но все-таки не обижали,
и журнал этот был единственным местом, откуда к старику бежал
тоненький денежный ручеек. Синицкий захватил с собой шараду,
начинающуюся словами: "Мой первый слог на дне морском", два
колхозных лотогрифа и один алгеброид, в котором, путем очень
сложного умножения и деления, доказывалось преимущество
советской власти перед всеми другими властями.
Когда ребусник ушел, Александр Иванович мрачно принялся
рассматривать Зосю. Александр Иванович столовался у Синицких
сначала потому, что обеды там были дешевые и вкусные. К тому же
основным правилом он поставил себе ни на минуту не забывать о
том, что он мелкий служащий. Он любил поговорить о трудности
существования в большом городе на мизерное жалованье. Но с
некоторых пор цена и вкус обедов потеряли для него то
отвлеченное и показательное значение, которое он им придавал.
Если бы от него потребовали и он мог сделать это не таясь, то
платил бы за обед не шестьдесят копеек, как он это делал
теперь, а три или даже пять тысяч рублей.
Александр Иванович, подвижник, сознательно изнурявший себя
финансовыми веригами, запретивший себе прикасаться ко всему,
что стоит дороже полтинника, и в то же время раздраженный тем,
что из боязни потерять миллионы он не может открыто истратить
ста рублей, влюбился со всей решительностью, на которую
способен человек сильный, суровый и озлобленный бесконечным
ожиданием.
Сегодня, наконец, он решил объявить Зосе о своих чувствах
и предложить свою руку, где бился пульс, маленький и злой, как
хорек, и свое сердце, стянутое сказочными обручами.
-- Да, - сказал он, - такие-то дела, Зося Викторовна.
Сделав это сообщение, гражданин Корейко схватил со стола
пепельницу, на которой был написан дореволюционный лозунг:
"Муж, не серди свою жену", и стал внимательно в нее
вглядываться.
Тут необходимо разъяснить, что нет на свете такой девушки,
которая не знала бы по крайней мере за неделю о готовящемся
изъявлении чувств. Поэтому Зося Викторовна озабоченно
вздохнула, остановившись перед зеркалом. У нее был тот
спортивный вид, который за последние годы приобрели все
красивые девушки. Проверив это обстоятельство, она уселась
против Александра Ивановича и приготовилась слушать. Но
Александр Иванович ничего не сказал. Он знал только две роли:
служащего и подпольного миллионера. Третьей он не знал.
-- Вы слышали новость? -- спросила Зося. -- Побирухина
вычистили.
-- У нас тоже чистка началась, - ответил Корейко, --
многие полетят. Например, Лапидус-младший. Да и Лапидус-старший
тоже хорош...
Здесь Корейко заметил, что идет по тропинке бедного
служащего. Свинцовая задумчивость снова овладела им.
-- Да, да, - сказал он, - живешь так в одиночестве, не
зная наслаждений.
-- Чего, чего не зная? -- оживилась Зося.
-- Не зная женской привязанности, - заметил Корейко
спертым голосом.
Не видя никакой поддержки со стороны Зоси, он развил свою
мысль.
Он уже стар. То есть не то чтоб стар, но не молод. И даже
не то чтоб не молод, а просто время идет, годы проходят. Идут
года. И вот это движение времени навевает на него разные мысли.
О браке, например. Пусть не думают, что он какой-то такой. Он
хороший в общем. Совершенно безобидный человек. Его надо
жалеть. И ему даже кажется, что его можно любить. Он не пижон,
как другие, и не любит бросать слова на ветер. Почему бы одной
девушке не пойти за него замуж?
Выразив свои чувства в такой несмелой форме, Александр
Иванович сердито посмотрел на Зосю.
-- А Лапидуса-младшего действительно могут вычистить? -
спросила внучка ребусника.
И, не дождавшись ответа, заговорила по существу дела.
Она все отлично понимает. Время действительно идет ужасно
быстро. Еще так недавно ей было девятнадцать лет, а сейчас уже
двадцать. А еще через год будет двадцать один. Она никогда не
думала, что Александр Иванович какой-то такой. Напротив, она
всегда была уверена, что он хороший. Лучше многих. И, конечно,
достоин всего. Но у нее именно сейчас какие-то искания,
какие-она еще и сама не знает. В общем, она в данный момент
выйти замуж не может. Да и какая жизнь у них может выйти? У нее
искания. А у него, если говорить честно и откровенно, всего
лишь сорок шесть рублей в месяц. И потом она его еще не любит,
что, вообще говоря, очень важно.
-- Какие там сорок шесть рублей! -- страшным голосом
сказал вдруг Александр Иванович, подымаясь во весь рост. -- У
меня... мне...
Больше он ничего не сказал. Он испугался. Начиналась роль
миллионера, и это могло бы кончиться только гибелью. Страх его
был так велик, что он начал даже бормотать что-то о том, что не
в деньгах счастье. Но в это время за дверью послышалось чьето
сопенье. Зося выбежала в коридор. Там стоял дед в своей большой
шляпе, сверкающей соломенными кристаллами. Он не решался войти.
От горя борода его разошлась, как веник.
-- Почему так скоро? -- крикнула Зося. -- Что случилось?
Старик возвел на нее глаза, полные слез. Испуганная Зося
схватила старика за колючие плечи и быстро потащила в комнату.
Полчаса лежал Синицкий на диване и дрожал.
После долгих уговоров дед приступил к рассказу. Все было
прекрасно. До самой редакции "Молодежных ведомостей" он
добрался без всяких приключений. Заведующий отделом "Умственных
упражнений" встретил ребусника чрезвычайно вежливо.
-- Руку подал, Зосенька, - вздыхал старик. - Садитесь,
говорит, товарищ Синицкий. И тут-то он меня и огорошил. А ведь
наш-то отдел, говорит, закрывают. Новый редактор прибыл и
заявил, что наши читатели не нуждаются в умственных
упражнениях, а нуждаются они, Зосенька, в специальном отделе
шашечной игры. Что ж будет? -- спрашиваю. Да ничего, говорит
заведующий, не пойдет ваш материал и только. А шараду мою очень
хвалил. Прямо, говорит, пушкинские строки, в особенности это
место: "Мой первый слог на дне морском, на дне морском второй
мой слог".
Старый ребусник долго еще содрогался на диване и жаловался
на засилие советской идеологии.
-- Опять драма! - воскликнула Зося. Она нацепила шляпу и
направилась к выходу. Александр Иванович двинулся за ней, хотя
понимал, что идти не следовало бы. На улице Зося взяла Корейко
под руку:
-- Мы все-таки будем дружить. Правда?
-- Было бы лучше, если бы вы вышли за меня замуж, --
откровенно буркнул Корейко.
В раскрытых настежь буфетах искусственных минеральных вод
толпились молодые люди без шляп, в белых рубашках с закатанными
выше локтя рукавами. Синие сифоны с металлическими кранами
стояли на полках. Длинные стеклянные цилиндры с сиропом на
вертящейся подставке мерцали аптекарским светом. Персы с
печальными лицами калили на жаровнях орехи, и угарный дым манил
гуляющих.
-- В кино хочется, - капризно сказала Зося. - Орехов
хочется, сельтерской с сиропом.
Для Зоси Корейко был готов на все. Он решился бы даже
слегка нарушить свою конспирацию, потратив рублей пять на
кутеж. Сейчас в кармане у него в плоской железной коробке от
папирос "Кавказ" лежало десять тысяч рублей бумажками,
достоинством по двадцать пять червонцев каждая. Но если бы даже
он сошел с ума и решился бы обнаружить хотя бы одну бумажку, ее
все равно ни в одном кинематографе нельзя было разменять.
-- Зарплату задерживают, -- сказал он в полном отчаянии, -
выплачивают крайне неаккуратно.
В эту минуту от толпы гуляющих отделился молодой человек в
прекрасных сандалиях на босу ногу. Он салютовал Зосе поднятием
руки.
-- Привет, привет, -- сказал он, - у меня две контрамарки
в кино. Хотите? Только моментально.
И молодой человек в замечательных сандалиях увлек Зосю под
тусклую вывеску кино "Камо грядеши", бывш. "Кво-Вадис".
Эту ночь конторщик-миллионер не спал дома. До самого утра
он шатался по городу, тупо рассматривал карточки голеньких
младенцев в стеклянных витринах фотографов, взрывал ногами
гравий на бульваре и глядел в темную пропасть порта. Там
