Балаганова уже пала тень набегающей толпы. Уже протягивались к
нему здоровеннейшие ручищи, когда задним ходом подобралась к
нему "Антилопа" и железная рука командора ухватила его за
ковбойскую рубаху.
-- Самый полный! - завопил Остап. И тут жители Лучанска
впервые поняли преимущество механического транспорта перед
гужевым. Машина забренчала всеми своими частями и быстро
унеслась, увозя от справедливого наказания четырех
правонарушителей.
Первый километр жулики тяжело дышали. Дороживший своей
красотой Балаганов рассматривал в карманное зеркальце малиновые
царапины на лице, полученные при падении. Паниковский дрожал в
своем костюме пожарного. Он боялся мести командора. И она
пришла немедленно.
-- Это вы погнали машину, прежде чем я успел сесть? -
спросил командор грозно.
-- Ей-богу... -- начал Паниковский.
-- Нет, нет, не отпирайтесь! Это ваши штуки. Значит, вы
еще и трус к тому же? Я попал в одну компанию с вором и трусом?
Хорошо! Я вас разжалую. До сих пор вы в моих глазах были
брандмейстером. Отныне -- вы простой топорник.
И Остап торжественно содрал с красных петличек
Паниковского золотые насосы.
После этой процедуры Остап познакомил своих спутников с
содержанием телеграммы.
-- Дело плохо. В телеграмме предлагается задержать зеленую
машину, идущую впереди автопробега. Надо сейчас же свернуть
куда-нибудь в сторону. Хватит с нас триумфов, пальмовых ветвей
и бесплатных обедов на постном масле. Идея себя изжила.
Свернуть мы можем только на Гряжское шоссе. Но до него еще часа
три пути. Я уверен, что горячая встреча готовится во всех
ближайших населенных пунктах. Проклятый телеграф всюду
понапихал свои столбы с проволоками.
Командор не ошибся.
Дальше на пути лежал городок, названия которого
антилоповцы так никогда и не узнали, но хотели бы узнать, чтобы
помянуть его при случае недобрым словом. У самого же входа в
город дорога была преграждена тяжелым бревном. "Антилопа"
повернула и, как слепой щенок, стала тыкаться в стороны в
поисках. обходной дороги. Но ее не было.
-- Пошли назад! -- сказал Остап, ставший очень серьезным.
И тут жулики услышали очень далекое комариное пенье
моторов. Как видно, шли машины настоящего автопробега. Назад
двигаться было нельзя, и антилоповцы снова кинулись вперед.
Козлевич нахмурился и быстрым ходом подвел машину к самому
бревну. Граждане, стоявшие вокруг, испуганно отхлынули в разные
стороны, ожидая катастрофы. Но Козлевич неожиданно уменьшил ход
и медленно перевалил через препятствие. Когда "Антилопа"
проезжала город, прохожие сварливо ругали седоков, но Остап
даже не отвечал.
К Гряжскому шоссе "Антилопа" подошла под все
"усиливающийся рокот невидимых покуда автомобилей. Едва успели
свернуть с проклятой магистрали и в наступившей темноте убрать
машину за пригорок, как раздались взрывы и пальба моторов и в
столбах света показалась головная машина. Жулики притаились в
траве у самой дороги и, внезапно потеряв обычную наглость,
молча смотрели на проходящую колонну.
Полотнища ослепительного света полоскались на дороге.
Машины мягко скрипели, пробегая мимо поверженных антилоповцев.
Прах летел из-под колес. Протяжно завывали клаксоны. Ветер
метался во все стороны. В минуту все исчезло, и только долго
колебался и прыгал в темноте рубиновый фонарик последней
машины.
Настоящая жизнь пролетела мимо, радостно трубя и сверкая
лаковыми крыльями.
Искателям приключений остался только бензиновый хвост. И
долго еще сидели они в траве, чихая и отряхиваясь.
-- Да, -- сказал Остап, -- теперь я и сам вижу, что
автомобиль не роскошь, а средство передвижения. Вам не завидно,
Балаганов? Мне завидно.
ГЛАВА VIII. КРИЗИС ЖАНРА
В четвертом часу затравленная "Антилопа" остановилась над
обрывом. Внизу на тарелочке лежал незнакомый город. Он был
нарезан аккуратно, как торт. Разноцветные утренние пары
носились над ним. Еле уловимый треск и легчайшее посвистывание
почудилось спешившимся антилоповцам. Очевидно, это храпели
граждане. Зубчатый лес подходил к городу. Дорога петлями падала
с обрыва.
-- Райская долина, - сказал Остап, - Такие города приятно
грабить рано утром, когда еще не печет солнце. Меньше устаешь,
-- Сейчас как раз раннее утро, - заметил Паниковский,
льстиво заглядывая в глаза командора.
-- Молчать, золотая рота! -- закричал Остап. -- Вот
неугомонный старик! Шуток не понимает.
-- Что делать с "Антилопой"? -- спросил Козлевич.
-- Да, -- сказал Остап, -- в город на этой зеленой лоханке
теперь не въедешь. Арестуют. Придется встать на путь наиболее
передовых стран. В Рио-де-Жанейро, например, краденые
автомобили перекрашивают в другой цвет. Делается это из чисто
гуманных побуждений-дабы прежний хозяин не огорчался, видя, что
на его машине разъезжает посторонний человек. "Антилопа"
снискала себе кислую славу, ее нужно перекрестить.
Решено было войти в город пешим порядком и достать красок,
а для машины подыскать надежное убежище за городской чертой.
Остап быстро пошел по дороге вдоль обрыва и вскоре увидел
косой бревенчатый домик, маленькие окошечки которого
поблескивали речною синевой. Позади домика стоял сарай,
показавшийся подходящим для сокрытия "Антилопы".
Пока великий комбинатор размышлял о том, под каким
предлогом удобнее всего проникнуть в домик и сдружиться с его
обитателями, дверь отворилась и на крыльцо выбежал почтенный
господин в солдатских подштанниках с черными жестяными
пуговицами. На бледных парафиновых щеках его помещались
приличные седые бакенбарды. Подобная физиономия в конце
прошлого века была бы заурядной. В то время большинство мужчин
выращивало на лице такие вот казенные, верноподданные волосяные
приборы. Но сейчас, когда под бакенбардами не было ни синего
вицмундира, ни штатского орденка с муаровой ленточкой, ни
петлиц с золотыми звездами тайного советника, это лицо казалось
ненатуральным.
-- О, господи, - зашамкал обитатель бревенчатого домика,
протягивая руки к восходящему солнцу. - Боже, боже! Все те же
сны! Те же самые сны!
Произнеся эту жалобу, старик заплакал и, шаркая ногами,
побежал по тропинке вокруг дома. Обыкновенный петух,
собиравшийся в эту минуту пропеть в третий раз, вышедший для
этой цели на середину двора, кинулся прочь; сгоряча он сделал
несколько поспешных шагов и даже уронил перо, но вскоре
опомнился, вылез на плетень и уже с этой безопасной позиции
сообщил миру о наступлении "утра. Однако в голосе его
чувствовалось волнение, вызванное недостойным поведением
хозяина домика.
-- Снятся, проклятые, - донесся до Остапа голос старика.
Бендер удивленно разглядывал странного человека с
бакенбардами, которые можно найти теперь разве только на
министерском лице швейцара консерватории.
Между тем необыкновенный господин завершил свой круг и
снова появился у крыльца. Здесь он помедлил и со словами:
"Пойду попробую еще раз", - скрылся за дверью.
-- Люблю стариков, - прошептал Остап, - с ними никогда не
соскучишься. Придется подождать результатов таинственной пробы.
Ждать Остапу пришлось недолго. Вскоре из домика послышался
плачевный вой, и, пятясь задом, как Борис Годунов в последнем
акте оперы Мусоргского, на крыльцо вывалился старик.
-- Чур меня, чур! - воскликнул он с шаляпинскими
интонациями в голосе. -- Все тот же сон! А-а-а!
Он повернулся и, спотыкаясь о собственные ноги, пошел
прямо на Остапа. Решив, что пришло время действовать, великий
комбинатор выступил из-за дерева и подхватил бакенбардиста в
свои могучие объятия.
-- Что? Кто? Что такое? - закричал беспокойный старик. --
Что?
Остап осторожно разжал объятия, схватил старика за руку и
сердечно ее потряс.
-- Я вам сочувствую! -- воскликнул он.
-- Правда? -- спросил хозяин домика, приникая к плечу
Бендера.
-- Конечно, правда, -- ответил Остап. -- Мне самому часто
снятся сны.
-- А что вам снится?
-- Разное.
-- А какое все-таки? - настаивал старик.
-- Ну, разное. Смесь. То, что в газете называют "Отовсюду
обо всем" или "Мировой экран". Позавчера мне, например, снились
похороны микадо, а вчера -- юбилей Сущевской пожарной части.
-- Боже! -- произнес старик. -- Боже! Какой вы счастливый
человек! Качкой счастливый! Скажите, а вам никогда не снился
какой-нибудь генерал-губернатор или... даже министр?
Бендер не стал упрямиться.
-- Снился, -- весело сказал он. -- Как же.
Генералгубернатор. В прошлую пятницу. Всю ночь снился. И,
помнится, рядом с ним еще полицмейстер стоял в узорных
шальварах.
-- Ах, как хорошо! - сказал старик. - А не снился ли вам
приезд государя-императора в город Кострому?
-- В Кострому? Было такое сновиденье. Позвольте, когда же
это?.. Ну да, третьего февраля сего года. Государь-император, а
рядом с ним, помнится, еще граф Фредерикс стоял, такой, знаете,
министр двора.
-- Ах ты господи! -- заволновался старик. -- Что ж это мы
здесь стоим? Милости просим ко мне. Простите, вы не социалист?
Не партиец?
-- Ну, что вы! - добродушно сказал Остап. - Какой же я
партиец? Я беспартийный монархист. Слуга царю, отец солдатам. В
общем, взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать...
-- Чайку, чайку не угодно ли? -- бормотал старик,
подталкивая Бендера к двери.
В домике оказалась одна комната с сенями. На стенах висели
портреты господ в форменных сюртуках. Судя по петлицам, господа
эти служили в свое время по министерству народного просвещения.
Постель имела беспорядочный вид и свидетельствовала о том, что
хозяин проводил на ней самые беспокойные часы своей жизни.
-- И давно вы живете таким анахоретом? - спросил Остап.
-- С весны, - ответил старик. - Моя фамилия Хворобьев.
Здесь, думал я, начнется новая жизнь. А ведь что вышло? Вы
только поймите...
Федор Никитич Хворобьев был монархистом и ненавидел
советскую власть. Эта власть была ему противна. Он, когда-то
попечитель учебного округа, принужден был служить заведующим
методологическопедагогическим сектором местного Пролеткульта.
Это вызывало в нем отвращение.
До самого конца своей службы он не знал, как расшифровать
слово "Пролеткульт", и от этого презирал его еще больше. Дрожь
омерзения вызывали в нем одним своим видом члены месткома,
сослуживцы и посетители методологическо-педагогического
сектора. Он возненавидел слово "сектор". О, этот сектор!
Никогда Федор Никитич, ценивший все изящное, а в том числе и
геометрию, не предполагал, что это прекрасное математическое
понятие, обозначающее часть площади криволинейной фигуры, будет
так опошлено.
На службе Хворобьева бесило многое: заседания, стенгазеты,
займы. Но и дома он не находил успокоения своей гордой душе.
Дома тоже были стенгазеты, займы, заседания. Знакомые говорили
исключительно о хамских, по мнению Хворобьева, вещах: о
жалованье, которое они называли зарплатой, о месячнике помощи
детям и о социальной значимости пьесы "Бронепоезд".
Никуда нельзя было уйти от советского строя. Когда
огорченный Хворобьев одиноко прогуливался по улицам города, то
и здесь из толпы гуляющих вылетали постылые фразы:
-- ... Тогда мы постановили вывести его из состава
правления...
-- ... А я так и сказал: на ваше РКК примкамера есть,
примкамера!
И, тоскливо поглядывая на плакаты, призывающие граждан
