-- Вот над чем будет работать наша контора. Сейчас в этом
"деле" нет ни одного листка, но мы найдем концы, если для этого
придется даже командировать Паниковского и Балаганова в
кара-кумские пески или куда-нибудь в Кременчуг за следственным
материалом.
В эту минуту дверная ручка конторы задергалась. За стеклом
топтался старик в заштопанной белыми нитками панаме и широком
чесучовом пиджаке, изпод которого виднелся пикейный жилет.
Старик вытягивал куриную шею и прикладывал к стеклу большое
ухо.
-- Закрыто, закрыто! -- поспешно крикнул Остап. -
Заготовка копыт временно прекращена. Однако старик продолжал
делать руками знаки. Если бы Остап не впустил старого
беложилетника, то, может быть, магистральная линия романа пошла
бы в ином направлении и никогда не произошли быте удивительные
события, в которых пришлось участвовать и великому комбинатору,
и его раздражительному курьеру, и беспечному уполномоченному по
копытам, и еще многим людям, в том числе некоему восточному
мудрецу, внучке старого ребусника, знаменитому общественнику,
начальнику "Геркулеса", а также большому числу советских и
иностранных граждан.
Но Остап отворил дверь. Старик, скорбно улыбаясь, прошел
за барьер и опустился на стул. Он закрыл глаза и молча просидел
на стуле минут пять. Слышны были только короткие свистки,
которые время от времени подавал его бледный нос. Когда
сотрудники конторы решили, что посетитель никогда уже не
заговорит и стали шепотом совещаться, как бы поудобнее вынести
его тело на улицу, старик поднял коричневые веки и низким
голосом сказал:
-- Моя фамилия -- Фунт. Фунт.
-- И этого, по-вашему, достаточно, чтобы врываться в
учреждения, закрытые на обед? -- весело сказал Бендер.
-- Вот вы смеетесь, -- ответил старик, а моя фамилия --
Фунт. Мне девяносто лет.
-- Что же вам угодно? - спросил Остап, начиная терять
терпение.
Но тут гражданин Фунт снова замолк и молчал довольно
продолжительное время.
-- У вас контора, -- сказал он, наконец.
-- Да, да, контора, - подбадривал Остап. - Дальше, дальше.
Но старик только поглаживал себя рукой по колену.
-- Вы видите на мне эти брюки? -- промолвил он после
долгого молчания. -- Это пасхальные брюки. Раньше я надевал их
только на пасху, а теперь я ношу их каждый день.
И несмотря на то, что Паниковский шлепнул его по спине,
дабы слова выходили без задержки, Фунт снова затих. Слова он
произносил быстро, но между фразами делал промежутки, которые
простирались иногда до трех минут. Для людей, не привыкших к
этой особенности Фунта, разговор с ним был невыносим. Остап уже
собирался взять Фунта за крахмальный ошейник и указать ему
путь-дорогу, когда старик снова раскрыл рот. В дальнейшем
разговор принял такой занятный характер, что Остапу пришлось
примириться с фунтовской манерой вести беседу.
-- Вам не нужен председатель? -- спросил Фунт.
-- Какой председатель? -- воскликнул Бендер.
-- Официальный. Одним словом, глава учреждения.
-- Я сам глава.
-- Значит, вы собираетесь отсиживать сами? Так бы сразу
сказали. Зачем же вы морочите мне голову уже два часа?
Старик в пасхальных брюках разозлился, но паузы между
фразами не уменьшились.
-- Я -- Фунт, -- повторил он с чувством. -- Мне девяносто
лет. Я всю жизнь сидел за других. Такая моя профессия --
страдать за других.
-- Ах, вы подставное лицо?
-- Да, -- сказал старик, с достоинством тряся головой. --
Я-- зицпредседатель Фунт. Я всегда сидел. Я сидел при
Александре Втором "Освободителе", при Александре Третьем
"Миротворце", при Николае Втором "Кровавом".
И старик медленно загибал пальцы, считая царей.
-- При Керенском я сидел тоже. При военном коммунизме я,
правда, совсем не сидел, исчезла чистая коммерция, не было
работы. Но зато как я сидел при нэпе) Как я сидел при нэпе! Это
были лучшие дни моей жизни. За четыре года я провел на свободе
не больше трех месяцев. Я выдал замуж внучку, Голконду
Евсеевну, и дал за ней концертное фортепьяно, серебряную птичку
и восемьдесят рублей золотыми десятками. А теперь я хожу и не
узнаю нашего Черноморска. Где это все? Где частный капитал? Где
первое общество взаимного кредита? Где, спрашиваю я вас, второе
общество взаимного кредита? Где товарищество на вере? Где
акционерные компании со смешанным капиталом? Где это все?
Безобразие!
Эта короткая речь длилась сравнительно недолгополчаса.
Слушая Фунта, Паниковский растрогался. Он отвел Балаганова в
сторону и с уважением зашептал:
-- Сразу видно человека с раньшего времени. Таких теперь
уже нету и скоро совсем не будет. И он любезно подал старику
кружку сладкого чай. Остап перетащил зицпредседателя за свой
начальнический стол, велел закрыть контору и принялся терпеливо
выспрашивать вечного узника, отдавшего жизнь за "други своея".
Зицпредседатель говорил е удовольствием. Если бы он не отдыхал
так долго между фразами, можно было бы даже сказать, что он
трещит без умолку.
-- Вы не знаете такого-Корейко Александра Ивановича? -
спросил Остап, взглянув на папку с ботиночными тесемками.
-- Не знаю, - ответил старик. - Такого не знаю.
-- А с "Геркулесом" у вас были дела? При слове "Геркулес"
зицпредседатель чуть пошевелился. Этого легкого движения Остап
даже не заметил, но будь на его месте любой пикейный жилет из
кафе "Флорида", знавший Фунта издавна, например, Валиадис, то
он подумал бы: "Фунт ужасно разгорячился, он просто вне себя".
Как фунту не знать "Геркулеса", если последние четыре
отсидки были связаны непосредственно с этим учреждением! Вокруг
"Геркулеса" кормилось несколько частных акционерных обществ.
Было, например, общество "Интенсивник". Председателем был
приглашен Фунт. "Интенсивник" получил от "Геркулеса" большой
аванс на заготовку чего-то лесного-зицпредседатель не обязан
знать, чего именно. И сейчас же лопнул. Кто-то загреб деньгу, а
Фунт сел на полгода. После "Интенсивника" образовалось
товарищество на вере "Трудовой кедр" -- разумеется под
председательством благообразного Фунта. Разумеется, аванс в
"Геркулесе" на поставку выдержанного кедра. Разумеется,
неожиданный крах, кто-то разбогател, а Фунт отрабатывает
председательскую ставку -- сидит. Потом "Пилопомощь" --
"Геркулес" -- аванс - крах-- кто-то загреб -- отсидка. И снова:
аванс -- "Геркулес" -- "Южный лесорубник"-для Фунта
отсидка-кому-то куш.
-- Кому же? - допытывался Остап, расхаживая вокруг
старика. -- Кто фактически руководил?
Старик молча сосал чай из кружки и с трудом приподымал
тяжелые веки.
-- Кто его знает? -- сказал он горестно. -- От Фунта все
скрывали. Я должен только сидеть, в этом моя профессия. Я сидел
при Александре Втором, и при Третьем, и при Николае
Александровиче Романове, и при Александре Федоровиче Керенском.
И при нэпе, до угара нэпа и во время угара, и после угара. А
сейчас я без работы и должен носить пасхальные брюки.
Остап долго еще продолжал выцеживать из старика словечки.
Он действовал, как старатель, неустанно промывающий тонны грязи
и песка, чтобы найти на дне несколько золотых крупинок. Он
подталкивал Фунта плечом, будил его и даже щекотал под мышками.
После всех этих ухищрений ему удалось узнать, что, по мнению
Фунта, за всеми лопнувшими обществами, и товариществами,
несомненно, скрывалось какое-то одно лицо. Что же касается
"Геркулеса", то у него выдоили не одну сотню тысяч.
-- Во всяком случае, - добавил ветхий зицпредседатель, --
во всяком случае этот неизвестный человек-голова. Вы знаете
Валиадиса? Валиадис этому человеку пальца в рот не положил бы.
-- А Бриану? -- спросил Остап с улыбкой, вспомнив собрание
пикейных жилетов у бывшего кафе "Флорида". -- Положил бы
Валиадис палец в рот Бриану? Как вы думаете?
-- Ни за что! -- ответил Фунт. -- Бриан -- это голова.
Три минуты он беззвучно двигал губами, а потом добавил:
-- Гувер-это голова. И Гинденбург-голова. Гувер и
Гинденбург -- это две головы.
Остапом овладел испуг. Старейший из пикейных жилетов
погружался в трясину высокой политики. С минуты на минуту он
мог заговорить о пакте Келлога или об испанском диктаторе
Примо-де-Ривера, и тогда никакие силы не смогли бы отвлечь его
от этого почтенного занятия. Уже в глазах его появился
идиотический блеск, уже над желтоватым крахмальным воротничком
затрясся кадык, предвещая рождение новой фразы, когда Бендер
вывинтил электрическую лампочку и бросил ее на пол. Лампочка
разбилась с холодным треском винтовочного выстрела. И только
это происшествие отвлекло зицпредседателя от международных дел.
Остап быстро этим воспользовался.
-- Но с кем-нибудь из "Геркулеса" вы все-таки виделись? --
спросил он. -- По авансовым делам?
-- Со мною имел дело только геркулесовский бухгалтер
Берлага. Он у них был на жалованье. А я ничего не знаю. От меня
все скрывали. Я нужен людям для сиденья. Я сидел при царизме, и
при социализме, и при гетмане, и при французской оккупации.
Бриан -- это голова.
Из старика больше ничего нельзя было выжать. Но и то, что
было сказано, давало возможность начать поиски.
"Тут чувствуется лапа Корейко", -- подумал Остап,
Начальник черноморского отделения Арбатовской конторы по
заготовке рогов и копыт присел за стол и перенес речь
зицпредседателя Фунта на бумагу. Рассуждения о взаимоотношениях
Валиадиса и Бриана он опустил.
Первый лист подпольного следствия о подпольном миллионере
был занумерован, проколот в надлежащих местах и подшит к делу.
-- Ну что, будете брать председателя? - спросил старик,
надевая свою заштопанную панаму. -- Я вижу, что вашей конторе
нужен председатель. Я беру недорого: сто двадцать рублей в
месяц на свободе и двести сорок-в тюрьме. Сто процентов
прибавки на вредность.
-- Пожалуй, возьмем, - сказал Остап. - Подайте заявление
уполномоченному по копытам,
ГЛАВА XVI. ЯРБУХ ФЮР ПСИХОАНАЛИТИК
Рабочий день в финансово-счетном отделе "Геркулеса"
начался, как обычно, ровно в девять часов.
Уже Кукушкинд поднял полу пиджака, чтобы протереть ею
стекла своих очков, а заодно сообщить сослуживцам, что работать
в банкирской конторе "Сикоморский и Цесаревич" было не в пример
спокойнее, чем в геркулесовском содоме; уже Тезоименицкий
повернулся на своем винтовом табурете к стене и протянул руку,
чтобы сорвать листок календаря, уже Лапидус-младший разинул рот
на кусок хлеба, смазанный форшмаком из селедки, -- когда дверь
растворилась и на пороге ее показался не кто иной, как
бухгалтер Берлага.
Это неожиданное антре вызвало в финсчетном зале
замешательство. Тезоименицкий поскользнулся на своей винтовой
тарелочке, и календарный листок, впервые, может быть, за три
года, остался несорванным. Лапидус-младший, позабыв укусить
бутерброд, вхолостую задвигал челюстями. Дрейфус, Чеважевская н
Сахарков безмерно удивились. Корейко поднял и опустил голову. А
старик Кукушкинд быстро надел очки, позабыв протереть их, чего
с ним за тридцать лет служебной деятельности никогда не
случалось. Берлага как ни в чем не бывало уселся за свой стол
и, не отвечая на тонкую усмешку Лапидуса-младшего, раскрыл свои
книги.
-- Как здоровье? -- спросил все-таки Лапидус. -Пяточный
нерв?
-- Все прошло, -- отвечал Берлага, не поднимая головы. --
Я даже не верю, что такой нерв есть у человека.
До обеденного перерыва весь финсчет ерзал на своих
