Водицу не пей!
Не ешь хлебца!" - Горланил за стеной Стагевд.
("Пора прощаться с "Серой уткой"- сказал себе Паллис.)
- Эй, гиазир Стагевд! Теперь все хорошо!
Появился сияющий Стагевд, поспешивший подпереть локтем дверной
косяк. Создавалось впечатление, будто результат поисков
Паллиса уже давно покинул область его треволнений.
- О чем я тут думал, пока вы тут рыскали, так это о вас,
юноша.
- Неужели?!
(Паллиса злили буффонадные поклоны, отвешиваемые в сторону его
возраста.)
- Именно. Кем вы, собственно, приходитесь моему заботливому
братцу? - ехидно спросил он.
- С вашего позволения, никем. Мне было поручено это дело - вот
и все. - Отрезал Паллис, разозленный замаячившим на горизонте
скабрезным намеком еще больше, чем предварявшим его "юноша".
- А-а, - состроив сальную мину, продолжал хозяин "Серой утки",
- еще в столице мне приходилось слышать немало кривотолков по
поводу того, что он, как вам, должно быть, известно, ни разу
не был женат, - красуясь собственной проницательностью изрек
Стагевд.
- Мне решительно все равно, - Паллис был нарочито холоден,
стремясь подражать образцам презревающей сдержанности,
преподанным с непредвзятой помощью историографов его предками
из рода Эллаев, деяниями каковых еще в отрочестве запруживали
голову Паллиса наставники. - Меня ждут. Я должен спешить.
Посему, милостивый гиазир, вынужден попрощаться.
Он спускался с крыльца, высоко держа голову, Стагевд же
суетился рядом, бормоча неуклюжие извинения.
- Не гневайтесь! Прошу вас! Больше всего я боюсь нажить
врагов. Они так опасны, так коварны! Не гневайтесь. Ну еще
одно, пожалуйста!
- Что?!
- Откройте ларчик, - умолял Стагевд, трагически заламывая
левую бровь.
- Только из безмерного уважения к гиазиру Пагевду, - более
дружелюбно сказал Паллис.
("Надоедливость ошибочно относят к второстепенным изъянам,
присущим человеческой природе", - он залюбовался исторгнутой
сентенцией.)
Как выяснилось, ларчик был позабыт Паллисом на песке у ворот,
то есть там, где ему пришлось оставить его тотчас после
вторжения в "Серую утку". Правильнее было бы сказать, что он
был забыт Стагевдом, так как Паллис, доставивший его на место,
самим фактом сообщения об этом "господину-младшему-брату" как
бы сложил с себя обязанность заботиться о нем, может быть,
несколько поспешнее, чем Стагевд таковую обязанность принял.
Пока юноша, уже не чаявший выбраться за пределы имения
засветло, возился с ремнями на крышке, его спутник находился
поодаль, с наигранным безразличием насвистывая незатейливый
мотив и скакал по запущенным до пестроты лесной поляны
клумбам.
- Вы в самом деле не знаете, что там? - В голосе Стагевда
клокотало нездоровое возбуждение.
("Не лучшая память. Не лучшие манеры.")
Паллис притворился, будто, увлекшись ремешками и пряжками, не
расслышал вопроса.
- Ох уж этот мой братец! Любезный братец щедро наделен
талантом мучить меня! - Плаксиво сказал Стагевд, нисколько не
смущенный двухгрошовой глухотой собеседника. В прошлый раз
истязатель прислал мне такого... такого.. Палача!
Не сдержавшись, Паллис оторвал взгляд от ларчика и
недоумевающе воззрился на несостоявшуюся жертву. Стагевд,
которому во взгляде юноши примерещилась некая укоризненная
тень недоверия, умерил напыщенность слога и понизил голос.
- Ну не палача... палачика. Такой злокозненный фарфоровый тип.
Посланника я выгнал взашей! Надавал ему пинков. - Стагевд сжал
костистые кулаки, в которых не содержалось и намека на
внушительность. - Эта противная кукла изволила махать секирой.
Как будто твердила мне:"Тебе не жить! Вж-жик! Тебе не жить!
Вж-жик, ж-жик!" Пагевд все продумал - знает, чем меня извести.
Куклу я, понятно, разбил. Боюсь я этих кукол. А уж как
палачей боюсь!
Оброненное вскользь замечание об изгнании предшественника
навело Паллиса на мысль. Он извлек из кармана камзола
свинцовый карандаш, разорвал рукав рубахи, выкроил из него
ровную матерчатую ленту, положил ее на крышку ларца и,
растянув ткань пальцами, написал следующее:
"Подарок доставлен четвертого дня месяца Белхаоля Паллисом из
Элаев."
("Настало время проявить воспетую плюгавыми воспитателями из
школ для мальчиков "твердость духа" - определился Паллис,
выпрямляя спину и протягивая белую тряпицу Стагевду,
бормотавшему, словно в бреду: "Я же никак не провинился! Не
делайте мне больно!" (видимо, такой ответ вызвало в нем
расчленение рубашки, спокойствие же Паллиса, судя по всему,
было истрактовано как хладнокровие наемного убийцы), однако не
предпринимавшему никаких действий. Кончик носа Стагевда смешно
порозовел, а глаза, воспаленные, большие, с багровыми
прожилками, увлажнились, что придало его лицу едва ли не
портретное сходство с растерянной кроличьей мордочкой,
высунувшейся на миг из корзины, обласканной полотняной юбкой
крестьянки, несущей на рынок отменную живность.
- Смею вас заверить, покуда вы не соизволите украсить это, -
Паллис потряс импровизированным посланием, - парою написанных
собственноручно строк, я не отопру ларчик и, разумеется, не
уйду.
- Я? - В отчаянии переспросил Паллис, комично оглядевшись,
будто рассчитывая обнаружить за спиной кого-то, кто согласился
бы выполнить выдвинутое требование, - я, милостивый гиазир, не
умею. Клянусь, не обучен. Они пытались, но я не хотел.
Посудите сами, вдруг бы, выучившись грамоте, я написал бы
какую-нибудь глупость. Они бы подняли меня на смех. Стали бы
издеваться. Но я не такой недотепа, чтобы поддаваться,
становиться посмешищем! Верно?
("Что за дивные письма получаю я от Стагевда!" - мысленно
перекривлял собирателя кукол Паллис и согласно кивнул.)
- Пусть так. Тогда, может быть, вы дадите мне что-нибудь в
подтверждение того, что поручение было выполнено?
- С удовольствием! С превеликим! - вцепился в поданную идею
Стагевд, стягивая с запястья довольно неказистый, но все же
черненого серебра браслет. - Вот это подойдет? Знаете ли, я
так боюсь разочаровать вас, милый юноша.
("Отвратительное слюнтяйство! Снова "юноша", да и к тому же
"милый"!)
- Благодарю.
Паллис непринужденно направился к воротам, попутно заворачивая
браслет в измаранный свинцовой пылью, но так и оставшийся
невостребованным лоскут. Ему удалось проделать это настолько
естественно, что хозяин "Серой утки" не сразу сообразил, что
происходит.
- Постойте, а как же ларчик? - Наконец спросил он тоном
писаря, извлекающего на свет давно забытые, истощенные
временем и пылью бумаги.
- Собственно, он уже открыт. Я поступил в точности так, как
вам было угодно. Там нечто весьма занятное, - Паллис казался
спокойным и даже чуть-чуть веселым. - Прощайте.
Хозяин удрученно затворил ворота и побежал к ларчику.
Возможно, юноша затронул его любопытство. Возможно, на время
уравновесил скачущие то вверх то вниз чаши весов его
изъязвленной беспокойством душонки.
("Было бы недурно сорвать злость на перевозчике" - сознался
себе Паллис, продираясь сквозь кусты бересклета, в которые
угодил, нечаянно потеряв тропинку, ведущую на берег.)
"Ква-ква" - послышался вдалеке знакомый, уже однажды слышанный
им во время памятного обеда у Пагевда, зов фарфоровой жабы. За
ним по пятам проследовал истошный, сиплый вскрик "О ужас! О
ужас!", несомненно принадлежавший познакомившемуся с подарком
"господину-младшему-брату". Паллис отдал должное силе его
голоса, спустя мгновение замершего, притаившегося за стволами
оголенных, растрепанных ненастьем и осенью ив, поглотивших без
остатка даже легкомысленно-краткое эхо.
В камышовых зарослях Паллис отыскал греющегося у костра
перевозчика, подкрепляющего силы надетой на прут, словно
поросенок на вертел, рыбиной.
- Говорил вам, хозяин, помалкивали бы вы там, в " Серой утке",
а то вон, слышите, какой крик стоит!
Юноша не чувствовал себя способным огрызнуться, а потому без
возражений уселся на склизкое бревно неподалеку от него. Тот
перестал ворчать и предложил Паллису прут с насаженным на него
поджаристым хвостом лосося.
- Сегодня уже поздно плыть. Завтра с утра. Но это выйдет вам
на девять авров дороже.
Паллис ощущал то самое опустошение, которое по вечерам
навещает тех, кто честно и тяжело потрудился, стремясь
оправдать положенные за работу деньги.
- Вставайте, юноша, вставайте!
Паллиса разбудил нетерпеливо дрожащий голос Стагевда. Спустя
мгновение он почувствовал, что сон улетучился безвозвратно,
как это обычно бывает, когда внешний мир напоминает о себе
слишком настойчиво и эта настойчивость делает ненужным
прохладное умывание, укрощает зевоту, подавляет при
пособничестве своих навязчивых прикосновений все те маленькие
привычки и ухищрения, которые из года в год, утро за утром
облегчают переход от безвременья сна к бодрствованию будней.
("Можно даже утверждать, будто это самое отличие в образе
пробуждения и есть то главное, что делает будни непохожими на
их противоположности любого свойства", - философствовал
Паллис, наблюдая за тем, как грубиян перевозчик укладывает на
середину плота его нехитрые пожитки.)
- Я очень сожалею, - рассыпался в извинениях Стагевд, - и
кляну себя за допущенный промах. Вам, конечно, было бы куда
лучше остаться в "Серой утке". Здесь на берегу такая
нездоровая сырость - не ровен час вы подхватили бы насморк, и
ваш замечательный, с фамильной горбинкой (кажется, она
называется "седлом Элаев"?) нос был бы вынужден мириться со
слякотью. Я сожалею. Более, чем сожалею. Хотя у меня в запасе
есть оправданьице величиной с маковое зерно. Ведь вчера
вечером вы были столь решительны, столь устремлены прочь, что
даже не простились со мной так, как мне, не скрою, того
хотелось бы. Где уж было мне настаивать, расхваливая уют
гостевых покоев. Видите ли, я боялся предложить, ибо боялся
отказа.
Изменения в манерах и внешнем облике Стагевда были настолько
очевидны, что Паллис едва не поддался искушению поставить под
сомнение способность своей памяти воскрешать людей такими,
какими они представали некогда перед ничего не выражающим
лицом ее капризного зеркала. ("Неужто я имею счастье видеть
господина Стагевда, такого ухоженного, тщательно причесанного
и умащенного благовониями? Чем объясняется это преображение?
Или давеча передо мной всего-навсего разыграли отнюдь не
бесталанный фарс с одаренным притворщиком в роли чудаковатого
хозяина поместья и лукавыми подмигиваниями зрителей-знатоков,
разражающихся беззвучными рукоплесканиями вослед каждой
удачной выходке своего любимца из затемнений в глубине
коридоров, лишь только кажущихся безлюдными? Да?")
- Нет, нет и нет! Не глядите на меня с таким леденящим кровь
презрением! Вашу антипатию, юноша, мне сносить теперь тяжелее,
чем чью бы то ни было, - в голосе Стагевда сквозила какая-то
странная нежность, - ведь отныне я ваш должник!
То, что удостоилось быть названным "презрением," на деле было
лишь крайней степенью недоумения, впрочем, настолько
искреннего и сильного, что не мудрено было и обознаться,
приняв его за первое, нарядившееся в одежды живого интереса.
Паллис молчал.
- Милый юноша! Спасибо вам. Вот уже много лет, как я не
испытывал такой душевной приязни ни к одному существу в этом
бренном мире. Как сказано у Астеза Торка, в этой
"Юдоли разобщения и чувства,
Взаимности не знающего в чувстве".
Теперь не определишь, что более покоробило Паллиса - отчаянно
ли перевранная цитата из итских классиков, дурного ли пошиба
высокопарность или простая, плоская в своей простоте догадка,
касающаяся "приязни к одному существу". ("Неужели ко мне?
Неужели этот вчерашний сумасшедший углядел в моих узких бедрах
лиру, чьи струны зовут к себе цепкие пальцы ухаживаний? А
что, если так и было задумано Пагевдом с самого начала, а тех
трехсот авров, которых нельзя не посчитать воистину щедрой
платой для рассыльного, по мнению кукольного вельможи, как раз
довольно для успокоения юноши, не отличающегося
щепетильностью, а проклятая жаба - суть есть бутафорский
предлог для сводничества?")
- Сколь редко в наши дни такое взаимопонимание, - умилился
