Александр Зорич.
Рассказы
Litteratura romana
Прикосновение
Клятвопреступники
О Сергамена!
Торговец сладостями
Образ подобия
Утешение
На сладкое
Введение в геральдику
Александр Зорич.
Litteratura romana
(РИМСКАЯ АЗБУКА)
ОГЛАВЛЕНИЕ
1. AUSPICIUM
2. BESTIA
3. CATILINA
4. DULCE ET BENE
5. ENDYMION
6. FABER
7. GARUMNA
8. HANNIBAL
9. IMMORTALITAS
10. KALENDAE
11. LUSORES
12. MIMUS
13. NAUMACHIE. NUMQUAM
14. OVIDIUS ET SAPHO
15. PAVO
16. QUINTILIS
17. ROTA
18. SENECTUS
19. TESTUDO
20. ULTIMA RATIO
21. VILLA
22. X LEGIO
23. Y
24. ZEPHYRUS
***
AUSPICIUM
Обрюзгший берег, моря дружный плеск,
Изъеденные камни, птичий гомон,
Зовущий рыбу сумрачных глубин,
Где тот же гул - страж трепетного смысла,
Одежды покрывающие, но -
Что ими скрыто, ведать вам не должно.
До времени. Пока рассудок сам,
Пресытившись томящим ожиданьем,
Их не сорвет, не вытряхнет -
ничто
Устало выбирается из складок:
Раскрошенный сухарь, щепоть зерна,
Измятый лист, труха, огрызок фиги,
В конце концов испуганная мышь.
Смущенно улыбаются авгуры.
---------------------------------------------------------------------------
Auspicium - Ауспиции, предсказание будущего на основе
наблюдения за полетом птиц.
1. авгуры - римские жрецы, использовавшие для своих
предсказаний (авгурий) атмосферные явления, полет и голоса
птиц (ауспиции), кормление священных кур. С течением
времени гадание авгуров превратилось в формальную
процедуру. Согласно Цицерону, в его время (I в. до н.э.)
не могли без улыбки смотреть друг на друга при
совершении гаданий, поскольку уже тогда не верили в
них. Отсюда и происходит выражение "улыбка авгуров".
***
BESTIA
(61 г. н.э., правление Цезаря Нерона. Окрестности
одного из римских лагерей в Южной Британии.)
Был весел плененный друид. Смех наполнил,
Нехватку зубов возместив, рот; на деснах,
Ликуя, блестела слюна; трясся мелко
Под грязной рубахой живот. Квинт Секстилий,
Начальник дозора, спросил: "Что смешного
Находишь ты в смерти, друид? Сам ведь знаешь:
До блеска топор наточить очень просто
И проще простого найти, в чем повинен
Какой-то плешивый колдун, кельт к тому же".
Услышал Секстилий в ответ: "Я припомнил,
Как некогда братья мои, мстить надумав
Соседу за злые слова, в ночь глухую
Смешали с навозом помет диких уток
И, известь добавив туда, мне вручили
Бадью с гнусным зельем. Таясь, словно ласка,
К соседу во двор я проник, ноздри плотно
Заткнув перепревшей листвой, чтобы запах
От ноши моей не мешал прочим чувствам
Опасность возможную бдить. На рассвете
Дивились в селении все чудо-зверю,
Который обгадил амбар Кассивига
Невиданным образом. Весть об ужасной
Напасти дошла до вождя..." "Изоврался
Вконец ты, злосчастный друид, но, признаю,
Потешил немало меня.", - Квинт Секстилий
Улыбку не смог утаить между шрамов
И, зная, что кельтский язык он лишь знает,
Продолжил, - "Положим, тебе я поверил.
Но если ты в юности мог без особых
Усилий быть бестией, ты сможешь ныне
Уменье свое показать. Будешь жизнью
Одарен, коль шутку сыграть над проклятым
Удастся соседом моим, чью палатку
Давно уж пора утопить в испражненьях".
---------------------------------------------------------------------------
Bestia - зверь.
1. Друид - кельтск. жрец.
***
CATILINA
Род Сергиев, стыдись, стыдись, Энея спутник,
Потворствовавший - минимум - зачатью
Прапраотца, патриция и мужа,
Чье имя Луций. Да, и Катилина.
Зародыш честолюбия был вскормлен
В нем бедностью и, кажется друзьями,
Что бавили фалерном комплименты
Врожденной живости. Уму. Речам. Талантам.
Сколь многие попасть мечтали в путы,
Расставленные им. Вкусить от обаянья,
Возвесть, возвысить, в долг ссудить, дарами
Его расположеньем заручиться,
Назвать carissime, чтоб было где звучать
Его речам о переделе мира,
Очерченного землями чужими.
(Взгляните, Луций, бронза отражает
Тщеславия покровы. Рот и скулы,
Рабом-цирюльником от варварской щетины
Отскобленные с тщанием ревнивца.
Взгляните - это зеркало откажет
Вам в красоте, ведь в нем глаза увязли
Врага республики. Противника. Солдата.
Жреца, над телкой заговора пламя
Раздувшего на алтаре. Коль скоро
Не движутся глаза - обыкновенно
В вас все - наружность, жест и даже нечто,
Которое душою называют
В ущерб их сотне, тело населившей.)
Естественно, его журить за дерзость,
Авантюризм, жестокость и корыстность,
Которые достойны бичеванья,
Конечно, но, похоже, что бессилен
Биограф в привнесеньи в текст морали.
Как прожил он? Третировал богатых
Сенаторов, покуда состоянья
Сам не снискал. Затем - в распутстве древнем,
Как биология, свое транжирил время.
Что дальше? Глупый заговор. Не-консул.
Марк Цицерон расцвел в негодованьи.
За этим - смерть в бою. Быть может, славном.
В сраженьи при Пистерии, где частью
Всего того, чем обладал днем раньше
Был счастлив Луций Сергий Катилина,
Как счастливы теперь его потомки.
---------------------------------------------------------------------------
Catilina - Катилина, Луций Сергий (108 - 62 до н.э.) - видный
римский политический деятель. Организовал антиреспубликанский
заговор с целью захвата единоличной власти в Риме.
1. Род Сергиев - патрицианский род, к которому принадлежал
Катилина. Основателем рода Сергиев считался Сергест,
сподвижник Энея.
2. Эней - герой греческой и римской мифологий, считался
родоначальником римской нации.
3. Фалерн (ныне фалерно) - сорт вина, производимого в Северной
Кампании.
4. carissime - дражайший, дружеская форма обращения у
римлян.
5. Цицерон Марк Туллий (106 - 43 до н.э.) - римский
политический деятель, оратор. Сыграл ведущую роль в подавлении
заговора Катилины, в частности, своей речью способствовал
провалу на последних консульских выборах в 62 до н.э.
6. Пистерия - город в Этрурии. В сражении, происшедшем в его
окрестностях в 62 до н.э., был убит Катилина.
***
DULCE ET BENE
"Увидеть вершин нерушимых гробниц за рекой
В дрожании воздуха танец ему хорошо
И сладостно слышать о том, что убит триумвир,
И новую радость сулят крики птиц над рекой.
Быть принцепсом, заново выстроить Рим, отобрать
Орлов у парфян, приравняться к богам, пережить
Опасных врагов и, подобно отцу, завещать
Приемному сыну страну - никому до него
Столь много Фортуна вкусить не дала от щедрот
Возможного счастья и это ему хорошо." -
Склоняется Публий Овидий Назон надо льдом
И рыб пресловутых, в лед вмерзших, живых вопреки
Естественным правилам видеть ему хорошо
И сладостно думать, что бывший здоров триумвир,
Что ныне он принцепс, а значит ему хорошо.
---------------------------------------------------------------------------
Dulce et bene - Сладостно и хорошо. Перифраз первой
части знаменитого высказывания Горация: "Dulce et decorum pro
patria mori" - "Сладостно и почетно умереть за Отчизну".
1. Имеется в виду Марк Антоний, член второго триумвирата, в
который помимо него входили Октавиан (будущий император
Август) и Лепид. В 30 до н.э. после поражения в гражданской
войне с Октавианом бежал в Египет и покончил жизнь
самоубийством.
2. Принцепс - "первоприсутствующий в сенате". Так скромно
именовали себя первые римские императоры.
3. Август хвалился, что принял Рим деревянным, а оставляет
потомкам мраморным.
4. "Орлами" называли военные знаки римских легионов. В 20 до
н.э. Августу дипломатическим путем удалось добиться возврата
орлов, захваченных парфянами в 53 до н.э. в битве при Каррах.
5. Еще при жизни Август был обожествлен.
6. Август, являясь внучатым племянником Г.Ю.Цезаря, был
юридически усыновлен последним в 44 до н.э. и, таким образом,
являлся правопреемником его власти в глазах народа. Подобным
образом поступил и сам Август, усыновив Тиберия Клавдия Нерона
и дав ему имя Тиберий Юлий Цезарь (в литературе, как правило,
просто Тиберий).
7. Публий Овидий Назон (43 до н.э. - 17 н.э.) - римский поэт.
Был сослан Августом в Томы (совр. Констанца, черноморское
побережье Румынии).
8. Ср: "Видел я сам: изо льда торчали примерзшие рыбы
И, между прочим, средь них несколько было живых".
9. Под "бывшим триумвиром" здесь понимается Август.
Примечательно, что несмотря на ссылку Овидий до конца жизни
оставался приверженцем режима Августа и неоднократно
превозносил его в своих стихах.
***
ENDYMION
Мифологическая кровь
Течет по жилам мрамора, уродством
Обезображивая ткань
Изваянного в камне человека.
Предназначенье таково
Фигур на крышке серой саркофага -
Традиционной красотой,
Округлостью классической и общим
Успокоением глазниц,
Лишенных блеска бегающих бусин
Напоминать, неявно лгать,
Гостям и незнакомцам об усопшем.
Не привлекателен ничуть
Был умерший в дни жизни, но исправил
Несоответствие телес
Преподанным Лисиппом эталонам
Холеных юношей одним
Резцом чуть ржавым второсортный скульптор.
Эндимион. Пастух, певец
Над плоскими костьми расположился.
(По разумению его
Тот лучше воплотит браваду жизни,
Воображающей конец,
Чем точное копированье линий
Полулежащего, как в пир,
Покойника, с которым не был дружен.)
Не удостоился хулы
Творец за эту смелую подмену:
Без оправданий полагать
Квертуллия из Локр Эндимионом
Не так уж сложно. В гневе Зевс
Не станет перуны метать, а людям,
Предпочитающим покой,
Похоже, все равно, кем был покойник,
Расположившийся ко сну
Под серым ложем баловня Селены.
---------------------------------------------------------------------------
Endymion - Эндимион, прекрасный пастух, возлюбленный богини
Луны Селены. Согласно одной из версий греческого мифа, Зевс по
просьбе Селены погрузил Эндимиона в вечный сон, чтобы богиня
могла вечно любоваться красотой юноши. Эндимион нередко
изображался на саркофагах.
1. Лисипп (IV в. до н.э.) - греческий скульптор.
2. Локры - город на юге Италии.
***
FABER
В прихожей стук. Уж поздно. На пороге
Вошедший замер, дверь чуть приоткрытой
Оставив - ветерок задул светильник.
Все стихло - "Кто там?" - крикнул старый Фабер,
Прервав вращенье круга, - незнакомец
Молчал - "Уж не ошибся ли ты дверью?"
"Не думаю" - "Так что же ты стоишь
Как истукан, назвать не хочешь имя
Свое и рассказать зачем так поздно
Пришел ко мне?" - молчание песком
Стекло по стенкам к узкому проходу
Иль горлышку, которое еще
"Ты не доделал", - молвил странный гость, -
"ту амфору, взгляни" - светильник снова
Ожил в его руках, - "На ней рисунка
Не вижу я, хоть знаю точно что,
Должно быть, там сокрыто под эмалью.
Смотри - вот человек, он на тебя
Почти похож - и нос, и рот, и брови
Твои и даже имя Луций Фабер
Начертано внизу - да, это ты.
Твое изображенье на сосуде
Увидел я и значит сотворил".
"Кончай болтать. Все глупость, что ты мелешь.
Какой сосуд, рисунок, ничего
Не вижу я - тебя не вижу тоже.
Лишь круг - веретено в моих руках
Вращается, но горлышко не в силах
Я удержать - смыкается оно."
Единственная дверь уже закрыта,
Не дует ветер, воздух не дрожит
Внутри нее, на улице не слышно
Привычных звуков, словно пустота
Там амфоры, захлопнувшейся плотно,
В себя втянула все.
Уж рассвело,
Когда прохожий, дверь толкнув беспечно
Вошел вовнутрь. Однако ничего
Он не увидел - только тусклый луч
Скользил по стенкам амфоры. Прохожий,
Приблизившись, подумал: "Старый Фабер
Себе измыслил урну, но зачем
Ее он запечатал и к тому же
Что там за подпись значится внизу
Забавная: "Меркурий-покровитель"?
---------------------------------------------------------------------------
Faber - ремесленник.
1. Меркурий - в римской мифологии бог торговли и ремесел.
Отождествляется с греческим Гермесом.
***
GARUMNA
Завену Баблояну
...Опустошенность наблюдателя.
Привет Сеяну шлет
Вольноотпущенник, чье имя ты не вспомнишь.
Гарумну созерцаю. Здесь январь.
Вот подношение неведенью -
Она без льда пока,
Красуясь водами ползет упорно к морю.
На слякоть затяжную уповать
Неприходящих зимних месяцев
Осталось день иль два
Работорговцам и девицам легионным.
Уверен - ветер северный и снег
Определенность создадут и я
Себе скажу: "Река,
Надоедающая глазу ежедневно,
Замерзла наконец." И этот вид,
Отягощенный рассужденьем
О благости свобод,
С посыльным в Рим пришлю тебе, хозяин,
Абстрактную признательность вложив
В конкретизированность акции.
Подарок мой таков:
Едва замерзшие Гарумны очертанья.
Заметь, с твоим подарком он близнец.
И тот восторг освобожденного
Раба, который стал
Твоею милостью свободным, равноценен
Смущенью получателя реки,
Описанной твоим слугой. Сеян,
Прощай. Будь в здравии. Воспользуйся подарком...
---------------------------------------------------------------------------
Garumna - Гарумна. Река в Галлии (ныне Гаронна)
***
HANNIBAL
Дар Ваала (отцу, Сципиону - кому?).
Карфаген, утопающий в детстве. Алтарь,
Нерушимая клятва быть вечным врагом
Ненавистного Рима (ему девять лет).
5 Тавтология - Новый Неаполь. Пробел.
Смерть отца, предводительство конницей, смерть
Гасдрубала, он - старший Баркид и его
Облекают верховною властью. Еще
Две весны отсчитать остается и мир
10 Ожидание сменит движеньем. Пробел.
Осажденный Сагунт, уязвленный сенат,
В Карфагене мечтают взять быстрый реванш,
Два посольства обычаи предков блюдут
И какой-то из Фабиев, тогу свою
15 Распустив, говорит: "Я даю вам войну!"
Неуклюжие первые стычки. Пробел.
Переход через Альпы и туши слонов,
Заносимые снегом. Пуниец сидит
У костра, обернувшись плащом. "Геркулес
20 Здесь когда-то прошел. Чем мы хуже его?"
Кельтиберы смеются о чем-то своем
("Кто такой Геркулес? И зачем здесь ходил?").
Благосклонность судьбы, перевал за спиной,
Две реки, Тразименское озеро. "Тэ"
25 В алфавите латинском сменить на пробел,
А в пунийском - напротив, раскрасить в цвета
Торжества, трех побед и триумфа. Рабы
Принимаются в римскую армию. "Что ж, -
Говорит Ганнибал, - это можно понять".
30 Препирательства консулов, волтурн в лицо,
Нумидийская конница, ложный отход,
До триариев дело дошло, наконец
Замыкаются клещи и входит в канон
Поражение римлян при Каннах, но Рим,
35 Как ни странно, остался стоять. "Да, не все
Человек получает от щедрых богов.
Побеждать ты умеешь, мой друг, но плоды
Со своих же деревьев не можешь собрать."
(Магарбал, приближенный Пунийца). Ответ,
40 Что был дан полководцем, неведом. Пробел.
Равновесье войны, поиск новых друзей,
Недовольные лица усталых солдат,
Неудачи в Испании, страх Сиракуз,
Македонская вялость. Знамений не счесть:
45 В храм Юпитера коршун влетел; словно пот
Кровь со статуй струилась; рожден был змеей
Поросенок с лицом человека; рой пчел
Сел на Форуме; молния... et cetera.
Не скупились жрецы на подарки богам
50 По рецептам Сивиллы и вскоре Весы
В пользу римлян склонились. Юпитер сильней
Оказался заморского Бела. Злой рок
Карфагена был узнан Пунийцем. Пробел.
Молодой Сципион популярен в войсках,
55 Рвутся в бой легионы, один за другим
Оставляет противник свои города,
Ганнибал же бессилен и даже бросок,
Совершенный им к Риму, не смог изменить
Ничего, только вопль обывателей стал
60 Достояньем истории. Несколько лет
Бесполезных сражений. Проклятый Метавр
Не оставил и мысли, что эту войну
Можно выиграть. Дальше - попытки вничью
Доиграть безазартную партию. Он
65 Измеряет шагами палатку. Пробел.
Лагерь в Бруттии. Голод. Чума. Карфаген
Присылает послов: "Квинквиремы стоят
Подле Утики. Тени от римских знамен,
Удлиняясь под вечер, грозятся достать
70 До ворот Карфагена. Спеши, Ганнибал,
Повстречать войско Публия прежде, чем соль
Нашу землю пресытит, как сталь плоть тельца".
Неуместно спокойное море. Гребцы
Монотонный мотив довести до конца
75 Неспособны. Италия тает вдали.
"Я ребенком покинул свой город. Теперь
Стариком возвращаюсь обратно." Пробел.
Знак судьбы обязателен. Осень. (Октябрь?)
Репетиция Лейпцига: Зама. Язык
80 Выступает как фактор победы. Слоны
Безразличны к наречиям, топчут своих.
Перебиты испанцы и галлы. Бегут
Балеарские пращники. Ждет Ганнибал,
Что от долгой резни затупятся мечи,
85 Легионы устанут и лучшая часть
Карфагенского войска, в сраженье вступив,
Опрокинет противника. (Это была
Любопытная мина при слабой игре).
Сципион же спокоен. Он знает - тылы
90 У пунийцев открыты и вскоре... Пробел.
В подтверждение мира горят корабли.
Полотнища огня, паруса подменив,
Наполняются ветром. Победный костер
Сципион наблюдает со скукой. Его,
95 Вероятно, Пуниец сумел бы развлечь
Просвещенной беседой над чашей вина,
Но найти полководца непросто. Бежав
К Антиоху, он ныне желает Восток
Повести по стопам Карфагена. Пробел.
100 Столько лет, сколько длилась война, проползло
По Ущелью Спартанцев, по критским дворам,
Растворилось в бассейнах Эфеса, змеей
Прошуршало в вифинской прогорклой траве
И мышами поедено в черной тиши
105 Закромов бережливого Крона. Мечты
Ганнибала остались мечтами, войдя
В ненаписанный сборник "Надежды и сны
Знаменитых Баркидов". Последний пробел
Обращается комнатой в доме. Старик,
110 Не забытый врагами из Рима, петлю
Применяет в классическом смысле.
---------------------------------------------------------------------------
Hannibal - Ганнибал.
1. Дар Ваала - так переводится с пунийского языка имя
"Ганнибал". Ваал - одно из наиболее употребительных
поименований верховного божества в западносемитской мифологии.
2. Отцом Ганнибала был Гамилькар (? - 229 до н.э.) -
карфагенский военачальник, в конце Первой Пунической войны
возглавлявший оборону Сицилии. В 236 - 228 до н.э. покорил
большую часть Испании, подготовив тем самым плацдарм для
будущей агрессии против Рима. Погиб в бою с одним из испанских
племен.
3. Карфаген - финикийская колония на побережье Северной Африки
(совр. Тунис). В III в. до н.э. представлял собой мощное
рабовладельческое государство, боровшееся с Римом за гегемонию
в Западном Средиземноморье. Жителей Карфагена римляне называли
пунийцами.
4. Имеется в виду прибытие юного Ганнибала в Новый Карфаген -
центр пунийских владений в Испании. ("Неаполь" по-гречески
означает "Новый город" - то же, что и "Карфаген" ("Карт
Хадшт") по-пунийски).
5. Гасдрубал - здесь, зять Ганнибала. Погиб в результате
заговора в 221 до н.э.
6. Баркиды (от пунийск. Барка - молния) - карфагенский
аристократический род, виднейшими представителями которого
были Гамилькар, Гасдрубал и Ганнибал. В III в. до н.э.
Баркиды являлись непримиримыми противниками римлян.
7. Ганнибал был назначен главнокомандующим карфагенскими
войсками в Испании. Фактически это означало сосредоточение в
его руках всей полноты реальной власти.
8. Сагунт - город на востоке Испании, через который проходила
граница сфер влияния Рима и Карфагена. В 218 - 219 до н.э.
Ганнибал осаждал Сагунт. После восьмимесячной осады город был
взят и разграблен, что послужило поводом к началу Второй
Пунической войны.
9. За поражение, понесенное в Первой Пунической войне.
10. Неясно, был ли это М.Фабий или Квинт Фабий Максим
Кунктатор - будущий герой войны с Ганнибалом, по словам Энния
"Единственный муж, который благодаря своей медлительности
восстановил государство".
11. Геркулес (Геракл) согласно мифологической традиции
перешел Альпы, возвращаясь с острова Эрифии.
12. Кельтиберы - собирательное название для многочисленных
племен, населявших центральную Испанию. Много кельтиберов
служило в карфагенской армии в качестве наемников.
13. Тицин и Требия. На этих реках Ганнибал в 218 до н.э.
дважды нанес поражение римлянам.
14. В битве при Тразименском озере (217 до н.э.) была наголову
разбита армия римского консула Г.Фламиния.
15. Экстраординарная мера, к которой римляне были вынуждены
прибегнуть в связи с истощением мобилизационных ресурсов.
(Впрочем, это произошло уже в 216 до н.э., после битвы при
Каннах, а не после Тразименского сражения.)
16. Эмилия Павла и Теренция Варрона, консулов 216 г.,
получивших совместное командование над огромной (80 тыс.
пехоты и 6 тыс. конницы) армией. Первый был сторонником
выжидательной тактики, второй выступал за решительное
сражение.
17. волтурн - сухой юго-западный ветер, дувший в день Каннской
битвы с особенной силой и несший тучи пыли в лицо римским
солдатам. (В совр. Италии волтурн именуется сирокко).
18. Нумидийская конница составляла основу ударной мощи
армии Ганнибала.
19. Латинская пословица "Res ad triarios rediit", означавшая,
что, дескать, дело дрянь. (Триарии - солдаты, составлявшие
третью линию в боевых порядках легиона. Как правило,
участвовали только в преследовании разбитого противника).
20. Ганнибал, нанеся сокрушительное поражение римлянам (их
потери превысили 70 тыс. человек), мог бы сразу идти на
беззащитный Рим. Вместо этого он остался на месте и долгое
время занимался дележом добычи.
21. Из-за своей стратегической ошибки (см. 20) Ганнибал
лишился возможности быстро окончить войну и был вынужден
искать союзников. Их удалось найти в лице царя Македонии
Филиппа V и греческих колоний (юг Италии, Сицилия),
подвластных Риму, но стремящихся использовать удобный момент,
чтобы выйти из-под его влияния.
22. В Испании армия Публия и Гнея Сципионов (соответственно
отца и дяди Сципиона Африканского) успешно действовала против
Гасдрубала, младшего брата Ганнибала.
23. Сиракузы, выступившие на стороне Карфагена против римлян,
в 213-212 гг. осаждались армией под началом Марцелла. Во время
взятия города погиб выдающийся греческий ученый Архимед.
24. Филипп V, начав войну с Римом, действовал крайне
нерешительно и постоянно терпел поражения от римских
экспедиционных сил, высадившихся на Балканском п-ове.
25. et cetera - и так далее.
26. Имеются в виду т. н. "Сивиллины книги" - сборники
магических текстов, в которых помимо большого количества
двусмысленных предсказаний содержались также "практические
советы" по принесению умилостивительных жертв богам.
27. Бел = Ваал. (см. 1).
28. Публий Корнелий Сципион (в будущем - Сципион Африканский)
- римский полководец и государственный деятель. В 211 г. после
гибели отца был назначен проконсулом в Испанию и, благодаря
решительным действиям, к 205 г. полностью вытеснил оттуда
карфагенян.
29. Так, в 209 г. Сципионом был взят Новый Карфаген, а в 206
г. - Гадес, последний опорный пункт пунийцев в Испании.
30. В 211 г. Ганнибал, стремясь вынудить римлян к снятию осады
с Капуи, предпринял демонстративный поход на Рим.
31. Знаменитый возглас "Hannibal ad portas!" - "Ганнибал у
ворот!", который впоследствии стал поговоркой, означавшей
близкую опасность.
32. Метавр - река в Умбрии (Центральная Италия), поблизости от
которой в 207 г. потерпела поражение армия Гасдрубала,
младшего брата Ганнибала. Прослышав о случившемся несчастье,
Ганнибал воскликнул: "Узнаю злой рок Карфагена!" (см. с.52-53).
33. Бруттий - "носок" итальянского "сапога". Последнее
прибежище войск Ганнибала в Италии.
34. Квинквиремы - крупные боевые корабли с пятью рядами весел.
35. Утика - город в Северной Африке неподалеку от Карфагена.
36. Имеется в виду Публий Корнелий Сципион, высадившийся в
Африке (204 г.) после победоносного завершения испанской
кампании, чтобы перенести военные действия непосредственно во
вражескую метрополию.
37. Слова, невозможные в устах карфагенских посланцев,
которые, естественно, не могли знать, что после полного
разрушения Карфагена в 146 г. римляне засеют окрестные поля
солью, чтобы даже растительность не напоминала о существовании
могущественного в прошлом города.
38. Риторическое преувеличение. В 203 г. Ганнибалу было 43-44
года.
39. Когда войско Ганнибала подплывало к Африке,
впередсмотрящий увидел на берегу гробницу, что считалось
дурным предзнаменованием. Корабли были вынуждены искать
пристани в другом месте.
40. Не только месяц, но даже время года, в которое произошла
битва при Заме, остается под вопросом.
41. Лейпцигское сражение (т. н. "Битва народов"), имевшее
место во время наполеоновских войн в о к т я б р е 1813 г.
н.э., знаменито тем, что в нем принимали участие представители
практически всех наций Европы. (Со стороны союзников - Россия,
Пруссия, Австрия и Швеция, а в рядах наполеоновской армии -
французские, польские, голландские, бельгийские, итальянские и
другие контингенты). В битве при Заме против сравнительно
однородной армии Сципиона (помимо римлян и их латинских
союзников в ней были только нумидийские конники под началом
Масиниссы), Ганнибал выставил войско, состоявшее из галлов,
испанцев, лигурийцев, мавров, бруттийцев, ливийцев,
сохранивших преданность нумидийцев и собственно пунийцев.
Помимо этого, по свидетельству Тита Ливия, на стороне
Ганнибала сражались также македоняне, приславшие пять тысяч
гоплитов под началом некоего Сопатра.
42. Зама - город на юго-западе Карфагена, в окрестностях
которого произошло решающее сражение заключительного периода
Второй Пунической войны.
43. Естественно, что управление многоязычным войском Ганнибала
было крайне затруднено по сравнению с римской армией, где
каждый солдат понимал приказы на латыни.
44. Племена, населявшие Балеарские о-ва, считались лучшими
пращниками Средиземноморья и традиционно входили в состав
карфагенской армии еще со времен Гамилькара.
45. Военные историки высоко оценивают построение войска,
избранное Ганнибалом. В авангарде он поставил 80 слонов,
рассчитывая с их помощью расстроить боевые порядки римлян
(которым, впрочем, удалось погнать их на фланги неприятельской
армии, где стояла отборная конница из карфагенской знати). На
первой линии располагались малоценные в боевом отношении
галлы, лигурийцы, испанцы, усиленные балеарцами и маврами,
основной задачей которых было погасить наступательный порыв
римлян. Вторую линию составляла тяжеловооруженная пехота из
пунийцев, македонян и ливийцев - "лучшая часть карфагенского
войска". Наконец, в резерве находились весьма ненадежные
италийцы (преимущественно из Бруттия), поставленные Ганнибалом
скорее для острастки.
46. ... по ним / Нанесет свой удар Масинисса. Нумидийцы,
использовав смятение, вызванное бегущими слонами на флангах
карфагенского войска, разбили находившуюся там конницу
противника и, не увлекаясь преследованием, напали на Ганнибала
с тыла, чем и довершили его разгром.
47. По условиям мира, который был заключен вскоре после
поражения при Заме, Карфаген выдавал Риму подавляющую часть
своего военного флота (более 500 единиц). Все трофейные
корабли были выведены Сципионом на карфагенский рейд и
сожжены в назидание пунийцам.
48. Примечательно, что и Сципион, и Ганнибал были весьма
образованными для своего времени людьми. Так, например, они
оба изъяснялись на греческом языке, что ни в Риме, ни в
Карфагене не поощрялось.
49. Антиох III Великий - сирийский царь из династии
Селевкидов, чьи владения простирались от Индии на Востоке до
Эгейского моря на западе. После окончания Второй Пунической
войны (201 г.) его царство представляло собой единственную
силу в Средиземноморьи, способную соперничать с Римом.
Ганнибал стал военным советником Антиоха и, верный своей
детской клятве, уговорил царя объявить римлянам войну.
50. Восемнадцать лет (если началом войны полагать появление
Ганнибала под стенами Сагунта в 219 г.). На 19-й год (183 г.)
приходится смерть Ганнибала.
51. Фермопилы знамениты не только героической обороной трехсот
спартанцев, но и поражением Антиоха во время войны с Римом.
Ганнибал не принимал участия в этом сражении, поскольку еще до
высадки сирийцев в Греции был послан во главе небольшой
эскадры против родосцев, союзников римлян.
52. После того как Антиох был наголову разбит римлянами в
битве при Магнесии (190 г.), Ганнибал бежал на Крит.
53. Эфес - город в Азии, где за несколько лет до смерти
Ганнибал неофициально встречался со Сципионом Африканским,
входившим в состав римского посольства. (Подробнее см.
Плутарх, Тит, XXI).
54. Вифиния - небольшое азиатское государство, где Ганнибал
провел последние годы своей жизни.
55. Крон (греч. Хронос) - бог времени у древних римлян.
56. В 183 г. по настоянию римской дипломатической миссии в
Азии, возглавляемой Т.Фламинином, вифинский царь Прусий
согласился выдать Ганнибала при условии, что последний будет
арестован римскими солдатами. Когда дом был окружен, Ганнибал
покончил жизнь самоубийством. (По одной версии он отравился
бычьей кровью подобно Фемистоклу, по другой, которой здесь
следуем и мы, - удавился.)
Примечание. Во многих местах для краткости нами было опущено
общепринятое сокращение "до н.э.". Несмотря на это, вся
датировка, за исключением года Лейпцигской битвы, относится к
событиям, происходившим до нашей эры.
***
IMMORTALITAS
Лес, Селены лицо созерцает с небес
Промежутки меж соснами - клети,
В чьих узлах - сочлененья ветвей.
Их дрожащий покой колыханьем один
Нарушает ручей, обреченный
Извиваться звенящей змеей.
Слышит Пан, затаившийся в сотах сетей,
Кроткий Сиринги шаг - шепот пиний,
Трепет трав под незримой стопой.
Тихий скрежет и тень задрожала стволов,
Бег, Ладон, не смущенный мольбою,
Лик Селены над лесом, игра,
голос Сиринги.
---------------------------------------------------------------------------
Immortalitas - Бессмертие.
1. Пан - в греческой мифологии бог-покровитель пастухов,
получеловек с ногами козла. Соответствует римскому Фавну.
2. Сиринга (ср. греч. Syrinx, труба) - многоствольная флейта.
Согласно греческому мифу, Пан полюбил аркадскую нимфу Сирингу,
которая не ответила ему взаимностью. Спасаясь от него, она
обратилась к реке Ладон с мольбой о помощи и была превращена в
камыш. Пан соединил воском несколько камышовых трубочек и
сделал флейту, которую назвал Сиринга.
***
KALENDAE
Евгению Титову
Становится тучнее лунный диск,
Селена смотрит в профиль. Негодяйка
Согласия не даст на перемену
Позиции, не сменит на анфас
Центральный зал в картине небосклона.
До времени. Увы. Астрономичны,
Быть может даже слишком, времена.
В особенности - время астронома.
На сей раз ждать календ и новолунья
Сподвиг его отнюдь не интерес
К движенью сфер, к его первопричинам -
Явленье со времен троянской склоки
Наскучило, притом не претерпев
Заметных окуляру изменений.
Все дело в том, что Квинт Кальпурний Баска,
Вельможный подпевала, заказал
Премудрому в делах надсферных греку
Состряпать гороскоп и сто сестерций
Последнему положено за труд.
Заказ давно готов. Изрядный свиток
Исписан с двух сторон белибердой.
В нем в тех словах, что знает астроном
Рассказано, что ведает психолог.
Земель желает Баска - будут земли.
Под знаком Водолея. Или Рыб.
Удачи, продвижения по службе
Последуют. И счастье не слетит
С насиженного места... Столь тлетворно
Влиянье нищеты на кодекс чести
Служителя Урании, раба
Научного подхода к мирозданью,
Адепта строгой истины. Однако
Заказ готов, а денег ждать еще
Четыре дня осталось, запивая
Водой из лужи воду из колодца.
Растет луна как дрожжи. Ей полнеть
Четыре дня осталось по Гиппарху.
А после - новолуние, календы,
Свой выкупит заказчик гороскоп
И сытое возрадуется тело,
Готовое опять к служенью мозгу.
Застыла, масло желтое затмив,
Дородной желтизной Селена. Если
Действительно pecunia non olet,
В нее он бросит камень. Долетит.
---------------------------------------------------------------------------
Kalendae - Календы.
1. Селена - богиня Луны.
2. Сестерций - мелкая римская серебряная монета.
3. В древности не было принято писать на оборотной стороне
свитка.
4. Урания - одна из девяти муз, покровительница астрономии.
5. Гиппарх (190 - 125 до н.э.) - греческий астроном. Известен
рядом выдающихся работ по небесной механике.
6. pecunia non olet - "деньги не пахнут" (лат.)
***
LUSORES
В заливе маневрирует корабль.
Глухие барабанные удары
И резкую, по-женски злую брань
Гортатора доносит... нет, не ветер -
Скорей, предощущение его.
Корнелию привычны эти звуки,
А Тулл, который в Тапсе на три дня
Не думает, что следует пытаться
К ним привыкать. Склонившись над доской
Он морщится - фигуры утомляют
Линейной однородностью солдат
И легкостью летального исхода.
Давно пора бы сдаться и пойти
Проверить как ведут дела клиенты,
Счета пересмотреть и выбрать двух
Рабов-телохранителей из мавров,
Но форма этикета и игры
Навязывает Туллу ожиданье.
Хозяин дома, выпестовав ход,
Довольно потирает плешь. Пилюля
Действительно горька и вряд ли гость
Сумеет избежать сплетений сети.
Перемещенью значимых фигур
Сопутствуют шаги. На плиты пола
Ложится ненавязчивая тень.
"Знакомься, Тулл. Моя, хм... дочь, Криспина".
Внимание рассеяно. Рука
Невольно расправляет складки тоги.
Гость предлагает новую игру.
---------------------------------------------------------------------------
Lusores - Игроки.
1. Гортатор - начальник гребцов.
2. Тапс - город в Северной Африке.
3. Малоизвестно, что у римлян существовали настольные
игры, подобные шашкам.
4. мавры - племя берберского происхождения, населявшее
Северо-Западную Африку.
***
MIMUS
Схватив на лету перекличку
Движений, он замер, чуть слышно
Рукав шелестел от ветра.
Проделал еще раз неспешно,
Созвучье рождая жестов
(Антоний ответом доволен,
Безумно разгневан Цезарь).
И зритель, сперва притихший,
Лишь после смеется, ликуя:
Ему предлагали корону,
но он отвертелся.
---------------------------------------------------------------------------
Mimus - Мим
1. Марк Антоний (82 - 30 до н.э.) - римский полководец и
политический деятель.
2. Обыгрывается эпизод вручения Цезарю царской короны.
***
NAUMACHIE. NUMQUAM
Вопрос:
Публика ждет. Италийское солнце
Раскаляет парадную медь на галерах,
Извращает цвета, утомляет хрусталик
Глаза, привычного к сумраку томных
Будуаров цариц золотой молодежи,
Находящей спасенье от солнца под плотной
Тканью зонтов. Разодетые франты
Не теряют бесценное время, сверяя
Профиль и фас прошлогодних любовниц
С нецензурным животным, которое Плиний
Постеснялся внести в "Бестиарий". Матроны
Просят питья и мужам докучают,
Задавая вопросы, которые могут
Беотийца повергнуть в унынье. Когда же
Звоном оружия будет разбужен
Император, заснувший в своем паланкине
И забывший дать знак к выступленью актеров,
Клюквенный сок заменяющих кровью?
Ответ.
---------------------------------------------------------------------------
Naumachie. Numquam - Навмахия. Никогда. Навмахией называлось
показательное морское сражение, разыгрываемое в озере или
заливе. В крупных навмахиях, устраивавшихся Юлием Цезарем,
Калигулой, Клавдием участвовали десятки кораблей и тысячи
гладиаторов.
1. Плиний Старший (23/24 - 79 н.э.) - римский государственный
деятель, историк и писатель. Автор "Естественной истории" в 37
книгах - огромного труда энциклопедического характера.
2. "Бестиарий" - имеются в виду 8-11 книги "Естественной
истории", посвященные описанию животных.
3. По не совсем понятным причинам беотийцы - жители греческой
области Беотия - считались в Античности воплощением глупости и
слабоумия.
***
OVIDIUS ET SAPHO
В малой форме, - Сапфо утверждала -
Простор наибольший
для
Плеска эмоций под днищем
судна -
Квинквиремы внешнего мира.
В крупной форме, - Назон возразил ей -
Метания чувства
так
Просто сдержать, урезонить,
стиснуть
Осознанием долга поэта
Пред строфою, пред ритмикой, метром,
Что после выходит -
ум
Счастлив поболее сердца
(кстати,
Иногда успевшего напрочь
В дроби ритма забыть огорченье -
Не этого ль надо?)
Смех.
Мило, - ответствует, - Публий;
как же
Безмятежен ты, если вправду
Так и есть, о создатель длиннейших
"Amores" и "Фастов"
и
"Тристий", которые скорбней
всякой
Порожденной отчаяньем
книги.
---------------------------------------------------------------------------
Ovidius et Sapho - Овидий и Сапфо.
Овидий, Назон Публий (43 до н.э. - 18 н.э.) - римский
поэт.
Сапфо (650 до н.э. - ?) - греческая поэтесса. Известна
преимущественно как автор небольших любовных стихотворений.
1. "Amores" ("Любовные элегии"), "Фасты", "Тристии" ("Tristia"
- "Скорбные элегии") - произведения Овидия.
2. "Тристии" были написаны Овидием в пору его ссылки в г.Томы
(на Черном море), что наложило отпечаток на тематику и общий
тон произведения.
***
PAVO
Шепчутся придворные.
Жрецы, рабы знамение толкуют так и этак:
Павлин во сне явился - и кому!?
Ему! Нерону! В час, когда над Римом повисают
Одежды выходящей погулять
Эос, водовозы грубо
Торопят тощих мулов. Что бы значило такое
Знамение? Сломать свое стило
Жрецу Изиды, видимо, придется. Не солгав
Не выкрутится, если толковать
Сон его заставит Цезарь.
Шепчутся придворные.
Как быть? Сказать об Аргусе, об Ио и о Гере?
Известна эта басня хорошо.
Недаром был Нерон взращен Сенекой. И к тому же
Легенды хороши, а толковать
Птицу эту как? Не знают.
Шепчутся придворные.
Казнят. Сомнений нет. Определенно. Император
Нуждается в прогнозах и терпеть
Не станет что? Да неуверенность, невнятность,
Неявность толкования. Павлин
Жизни персу будет стоить.
Шепчутся придворные.
Уж и обед. Выходит император из купальни.
Друзья приволоклись. Комедиант
Кривляет сам себя, псевдовеселье насаждая,
Которое в веселье превратит
Лишь Неронов смех. Улыбка.
Шепчутся придворные.
Похоже, сон пока не беспокоит. Толкователь
Готов, но затаился за толпой
Несущих пищу девушек. Вино, коровье вымя,
Сыр, орехи, яйца, рыбы.
Но что на этом блюде, что за птица?
Павлин! Какое яство! О Гефест!
"Хвала Изиде", - шепчет толкователь. Облегченье
Родило облегченный общий вздох.
Ясен сон. Ясно знаменье.
Шепчутся придворные.
Еще один вполне беспечный день успел начаться.
---------------------------------------------------------------------------
Pavo - Павлин.
1. Нерон Клавдий Друз Германик Цезарь (38 - 68 н.э.) - римский
император, прославленный жестокостью.
2. Эос - богиня утренней зари.
3. Изида - египетское божество материнства и человеческой
судьбы. Мистический культ Изиды был весьма популярен в Римской
империи во времена Нерона.
4. Стило - письменная принадлежность, представляющая собой
отточенный грифель из кости или металла. Стило использовалось
для письма по покрытой воском дощечке.
5. Имеется в виду миф об Аргусе, стоглазом страже Ио,
превращенной ревнивой женой Зевса Герой в корову. После того,
как Гермес, чтобы освободить Ио, убил Аргуса, Гера поместила
его глаза на хвост павлина.
6. Сенека Луций Анней (4 до н.э. - 65 н.э.) - римский философ,
писатель, оратор. Был воспитателем несовершеннолетнего Нерона.
7. Гефест - бог огня и кузнечного ремесла.
***
QUINTILIS
Как мак. Как канделябр из фиолета
Глицинии, обнявшей капитель,
Как перечень простых увеселений,
Которых сторониться не резон,
Правдив июль.
Как море. Как безветрие на вилле
Опрятной, будто вовсе нежилой.
Как пыль, обосновавшаяся скромно
В излучинах познавших вишню губ,
Правдив июль. Но помни: cave credas!
---------------------------------------------------------------------------
Quintilis - Июль.
1. cave credas! - остерегайся верить!
***
ROTA
"Noli turbare circulos meos!"
Archimedes.
I
Окружность, омут, озеро - всему
Виной изъян скрепляющих конструкций,
Дрожь, дребезг, износившаяся ось,
Затмение - улыбка Гелиоса.
Солярный символ - яблоко - его
Эрида обронила не случайно,
Вращенье породив - и, значит, ось.
Все кружится, симметрию рождая
Изъянов изначальных, где один
Был раньше хвостик, видится теперь нам
Воронка, омут, озеро. Обман
Уступчивого зрения - слиянье
Концов незримой линии - обед,
Ab ovo начинавшийся, подходит
К концу - и снова сфера на столе.
II
С поклоном (лишь ответом на поклон
ветвей, набухших почками и влагой,
чьи капли те же почки, но для них
светило - дождь и их едва ли спросишь:
"Какую тень отбрасывает лист?",
а лишь: "Какую тень рождает капля?"
Круги. Их расходящаяся ткань
волнует гладь, а с нею лист кувшинки
Волнует воду.) входит дровосек.
Палач ветвей. Последнее прошенье
приведено в эпиграфе.
---------------------------------------------------------------------------
Rota - вращение, круг.
1. Noli turbare circulos meos! - "Не трогай мои круги!"
(Последние слова Архимеда, обращенные им к легионеру,
который наступил на его чертежи на песке).
2. Гелиос (греч. Helios - солнце) - бог солнца у греков.
3. Эрида - в греческой мифологии богиня раздора. Не
приглашенная на свадьбу Пелея и Фетиды Эрида бросила среди
гостей золотое яблоко с надписью "Прекраснейшей". В спор за
него вступили богини Гера, Афина и Афродита. Решение этого
спора в пользу Афродиты пастухом Парисом послужило поводом к
началу троянской войны.
4. Имеется в виду обычай начинать трапезу с яиц и оканчивать
яблоками. ("Ab ovo" - от яйца).
***
SENECTUS
Жара. Император в своем паланкине
Дремлет, разморенный после
недолгой прогулки.
Ветер шуршит. Неритмично,
не в ногу идут мавритане, носилки
вздрагивают, раздражая
скорее клиентов,
и без того раздраженных
медлительным шествием, голодом, зноем
(первое здесь обретает
характер всеобщий).
Кто-то пытается крикнуть
рабам, чтоб несли осторожнее - Цезарь
спит, но его обрывают -
и так, мол, нормально -
спит себе, лишь бы быстрее
(последнее явно к Гермесу) добраться.
Вилла вдали. Направленье
меняя уж трижды,
ветер успел долететь к ней
и снова вернуться - прислуга не меньше.
Медлят с обедом, и медлит
процессия, медлит,
кажется, все в этом мире.
Спокойное море, дрожа, рассыпает
блики. Спокоен Тиберий,
империя медлит.
Шествие движется к вилле,
оттуда сигналят: "Готово" - на лицах
слуг и клиентов, унынье
сменяет улыбка.
Предвосхищение пищи.
Беседа, давно уж угасшая, снова
теплится: "Слышали в Риме
что делает Луций?"
"Слышали, слышали - Друза
ему не простит император, а что там
(шепотом) врач?" - "Уверяет,
что месяц, не меньше,
спинтриям жить еще" - (в голос)
"Отрадные новости". Мешкают парки,
Шествие движется. Цезарь
в своем паланкине
дремлет. Империя дремлет.
---------------------------------------------------------------------------
Senectus - старость.
1. Гермес - в греческой мифологии бог, одной из функций
которого было провожать души умерших в преисподнюю.
2. Тиберий Клавдий Нерон (42 до н.э. - 37 н.э.) - с 14 н.э.
римский император.
3. Луций Элий Сеян (ок. 20-16 до н.э. - 31 н.э.) - фаворит
Тиберия. Стремясь к власти, Сеян устранял неугодных ему людей,
в том числе Друза - сына Тиберия. По обвинению в
государственной измене был свергнут и казнен.
4. спинтрии - юноши и девушки, жившие при дворе Тиберия. По
словам Светония, "...изобретатели чудовищных сладострастий".
Изгнаны из Рима Калигулой после смерти Тиберия.
5. парки - в римской мифологии богини судьбы.
***
TESTUDO
Леониду Дрознеру
Волна, набегая на берег, несла
Пену, морскую траву и медуз,
Уставших бороться с прибоем. Холмы
Тени свои протянули к воде -
Напиться хотели, но вряд ли вкусна
Горькая влага. На мокром песке,
На линии, где океан и земля
Спорят о первенстве, старый ловец
Тунцов длинноперых играл сам с собой
Будто бы он черепаха, а мир -
Его всеобъемлющий панцирь.
Зачем? -
Этим вопросом себя изводил
Плутарх, проходя меж священных олив,
Мысленный взор напрягая и тщась
Понять, в чем же логика притчи, где смысл
Странной игры? Не хотел ли старик
Подобным путем приобщиться к столу
Скользкой подруги Скирона? Тогда
Рыбак невменяем. Но может быть он
Страстно желал, чтобы быстрый Ахилл...
Но нет, это слишком наивно. Непрост,
Очень непрост хитроумный ловец
Тунцов длинноперых! Один лишь Гермес
Смог бы унять мудролюбца, содрав
С него всеобъемлющий панцирь... О да,
Он ВСЕОБЪЕМЛЮЩ! Задумал старик
Высунуть голову, чтоб посмотреть
С н а р у ж и на мир и понять наконец
Есть ли предел беспредельности сфер.
"Глупец!" - восклицает Плутарх, - "Жалкий шут!
Только на треть черепахе дано
Видеть свой панцирь. Ты должен был стать
Раком-отшельником или ужом,
Меняющим кожу."
Философ всегда
Лучше измыслит игру, чем рыбак.
---------------------------------------------------------------------------
Testudo - черепаха.
1. Плутарх (ок. 46 н.э. - 119 н.э.) - античный писатель,
историк и философ.
2. Скирон - персонаж римской мифологии, разбойник. Сбрасывал
свои жертвы в море, где они пожирались чудовищной
черепахой.
3. Аллюзия на знаменитую апорию Зенона об Ахилле и
черепахе.
4. Гермес, согласно греческому преданию, первым изготовил
кифару, использовав для этого черепаший панцирь.
***
ULTIMA RATIO
"Уж скоро вечер, надобно скорей
Нам разгрузить добро, не то придется
Здесь оставаться на ночь, но "друзья"
Не дремлют наши, может быть погоня
Уже в пути, торопится настичь
Нас вместе, чтоб прибить гвоздями к мачте.
Поэтому давай, мой милый Марк,
Раскрой и примени свои таланты
В делении - хвалился ты тогда,
Что грек тебя учил науке этой."
"Все было б так, однако без весов,
Мне кажется, никак не обойдешься,
А их как раз и нет. Я обыскал
Все судно, да к тому же, милый Децим,
Что делать с украшеньями, чей вес
Гораздо меньше значит, чем работа
Искусного ремесленника" - "Марк,
Кончай болтать, нет времени на споры
О красоте и стоимости. Нам
Здесь невозможно долго оставаться
И вместе плыть нельзя, однако я
Уже придумал, кажется, решенье
Задачи этой - случай есть всему
Начало и хранитель, без участья
Фортуны не случается чудес
На этом свете. Стало быть ее
И нужно выбрать в судьи, бросив жребий.
Согласен?" - "Да, пожалуй соглашусь,
С тобою я, но прежде..." - размахнувшись,
Ударом Марк поверг его на пол,
И, меч приставив к горлу с гордым видом,
Изрек: "Уж брошен жребий и судьба,
В моем лице, тобой распорядилась.
Отныне так - бери живей мешки
И быстро на корабль неси, а после
Прочь уберешься. Да, еще! Постой,
Оставь свой меч, он тоже пригодится
Мне, может быть." "Помилуй, но зачем?" -
"Затем, мой друг, что горе побежденным".
---------------------------------------------------------------------------
Ultima ratio - последний довод.
1. Ср. "Бренн (галльский вождь - М.Х.), как бы в насмешку и
издевательство, снял с себя меч вместе с поясом и положил на
весы. "Что это значит?" - спросил Сульпиций. "Что же другое,
как не горе побежденным!" - ответил галл. Его слова сделались
вскоре пословицей". (Плутарх, Камилл, XXVIII).
***
VILLA
Павлу Веселянскому
Камень кругом. Колоннада, увитая хмелем,
Жадно вбирает остатками мраморной кожи
Солнце, подобная нимфе, увязшей в объятьях
похотливого Фавна.
Все, что осталось - веранда и рядом обломок
Некой стены, остальное ушло под фундамент
Новых строений и новой эпохи. "Когда-то
было славное место.
Храмы, богатые виллы." - "Болота, рассадник
Мух, малярия." - "Притом замечательный воздух,
Пенные кудри Фетиды." - "Ты вряд ли увидел
их бы с этого места,
Ибо была здесь стена".
---------------------------------------------------------------------------
Villa - вилла.
1. Фетида - в греческой мифологии нимфа, дочь Нерея.
***
X LEGIO
Мы посвящали тучные доспехи
Улыбчивым богам, а рядом гуси
Траву капитолийскую щипали.
Мы
Дубовые венки вручали лучшим,
А худшим доставалось порицанье,
Тарпейская скала и розги. Часто
Мы,
Котурны презирая, обувались
В тяжелые калиги и трофеи
Вновь приносили Марсу и Минерве,
Чтоб улыбались боги снова, чтобы
Стал вправду вечным Вечный Город, чтобы
Не слышать больше "Hannibal ad portas!"
Торкваты, Фабии и Сципионы,
Мы,
Спасибо паркам, умерли задолго
До дня, когда какой-то раб, ливиец,
Испанец или дак, латынь мешая
С привычным языком, без страха крикнул:
"Аларих у ворот! Осанна готам!"
---------------------------------------------------------------------------
X legio - Десятый легион.
1. "Тучными" назывались доспехи, снятые с вражеского вождя.
2. Капитолий - один из семи холмов, на которых стоит Рим.
3. С Тарпейской скалы сбрасывали казнимых преступников.
4. Котурны - актерские туфли на высокой деревянной подошве.
5. Калиги - римские солдатские сапоги, оставлявшие пальцы
открытыми.
6. Марс - римский бог войны. Минерва - римская богиня,
обычно отождествляемая с греческой Афиной, покровительницей
мудрости, войны и городов.
7. "Ганнибал у ворот!". Подробнее см. ком. 30-31 к
стихотворению "Hannibal".
8. Древние римские фамилии, выходцы из которых (Тит
Манлий Торкват, Фабий Максим Кунктатор, Сципионы Африканские,
Старший и Младший), в республиканский период внесли большой
вклад в укрепление мощи государства.
9. парки - богини судьбы (то же, что и греч. мойры).
10. Аларих - вождь готов. В 410 г. н.э. осадил и взял
Рим.
11. Большинство рабов и колонов к началу V в. было
христианами. Поэтому возглас "Осанна!" - "Слава!" в
их устах выглядит вполне уместным. Кстати, существует
легенда, что именно рабы открыли ворота перед Аларихом.
***
Y
Угрюмый скиталец Угрюмого старца
Шагал по дороге, Везла колесница.
Посох используя Посохом царским он
В качестве третьей Слугам грозился
Опоры для тела - Воздать за медлительность
Когда-то каленым И бесхребетность -
Железом две раны Наверное плохо
Были нанесены Выспался или
Ступням младенца. Склонен был видеть
Обиду тая в себе, Повсюду измену,
Он приближался Что, впрочем, неважно:
К факту известному: Рок неизбежен и
Воля богов несгибаема. Встреча
Назначена в узком ущелье. Кому-то
Нужно сойти с бутафорской дороги,
Однако законы высокого жанра
Требуют, чтобы упрямство героев
Не знало границ. В разгоревшемся споре
В качестве главного довода старец
Использует посох (недаром он дважды
В кадре уже появлялся - все ружья
Стреляют в хорошем театре). Тревожно
Хор начинает вести тему смерти
И путник, не видя причин для дальнейших
Увещеваний, наносит ответный
Удар. Надрываются флейты. Свой посох
Тщательно вытер скиталец и в Фивы
Пошел, удивляясь упрямству героев.
(Подробнее смотри у Ахея, Диогена, Еврипида, Каркина, Ксенокла,
Ликофрона, Мелета, Никомаха, Софокла, Фиодекта, Филокла, Эсхила,
а также у Гая Юлия Цезаря и Луция Аннея Сенеки Младшего.)
---------------------------------------------------------------------------
Y - ипсилон, 23-я буква латинского алфавита. Употреблялась
только в словах греческого происхождения (например, lyra,
Zephyrus) и никогда не ставилась в начале слова.
1. Фивы - греческий город, где происходит действие трагедии
"Эдип".
2. Перу каждого из вышеперечисленных авторов принадлежит
свой вариант трагедии "Эдип". До наших дней сохранились
лишь два - Софокла и Сенеки.
***
ZEPHYRUS
Доедают запасы
Рыбы, просоленной накрепко, насмерть
В поселеньи рыбачьем
Дети и женщины. Скоро мужчины
В просмоленные лодки
Сядут, тщеславные словно Ахиллы,
Разгребая завалы
Волн неспокойных - совсем неспокойных!
Дуновенье Зефира.
Хэй! Полетел первый парус - добыча
Просит сети, а сети -
Той же добычи. Тоскливо обоим
Находиться в разлуке!
---------------------------------------------------------------------------
Zephyrus - Зефир.
1. Ахилл - один из греческих героев, осаждавших Трою.
(с) Александр Зорич, 1994
Александр Зорич.
Прикосновение
Свинцовый футляр с верительными грамотами был исключительно
тяжел, но строгие правила Двора, раз и навсегда, "на все
грядущие века", установленные Империей и кажущиеся столь же
естественными (и, следовательно, незыблемыми), как и сама
Империя, не позволяли Динноталюцу перепоручить эту тяжесть
кому-либо из свиты, например, Нолаку - скорее моложавому,
нежели молодому, но все еще сохранившему определенный воинский
лоск секретарю посольства. Тем более, футляр не мог быть отдан
в руки слугам, и без того отягощенным сверх всякой меры -
недавние события опустошили городскую казну и результатом
курьезного компромисса между дипломатическим и финансовым
ведомствами стало прискорбное несоответствие числа носильщиков
весу обязательных даров.
Девяносто ступеней многоярусного аудиенц-зала, которые
предстояло преодолеть Динноталюцу на пути к трону императора,
скорее всего служили геометрическим воплощением двухмесячного
ожидания, проведенного посольством, как и положено, вне
пределов, означенных крепостной стеной, в роскошной
государственной гостинице, где правдоподобие портретов
прославленных военачальников в невыносимо блестящих доспехах
ставилось под сомнение доспехами же, надетыми на деревянных
истуканов и, разумеется, куда более тусклыми, чем их идеальные
образы, принадлежащие кисти казенных художников. Воспоминание о
гостинице еще вызовет у посла легкую улыбку и свидетель этого
без особого любопытства спросит о причинах неожиданной перемены
в настроении собеседника, не позволяя себе догадаться о том,
что подобный мимический этюд может являться не только
следствием неумения сдерживать мимолетное чувство, но и тонким
отвлекающим маневром, используемым с целью перевести разговор в
другое, более спокойное русло. Но сейчас, пройдя восемнадцать
ступеней и оказавшись на широкой площадке первого яруса, где
блеск парадных нагрудников императорской стражи придавал ходу
его мыслей легкопредсказуемое направление, посол не имел ни
желания, ни возможности улыбнуться, поскольку перед ним стоял
церемониальный гонец - казалось бы излишнее, но на деле
незаменимое должностное лицо, полный перечень обязанностей
которого был длиннее, чем крашеные косицы, доходившие ему до
пояса.
Радуясь передышке, Динноталюц поприветствовал его
на родном языке, вежливо кивнул в ответ на словесную
формулу, которой было принято встречать послов при Дворе и,
сожалея о том, что данная часть дипломатической процедуры
упрощена, вопреки обыкновению, до разумных пределов,
продолжил восхождение. Идущий двумя ступенями выше
церемониальный гонец уязвлял посла легкостью движений,
которая сконцентрировалась для него в мерном покачивании
косиц, по здравом размышлении от своего обладателя не
зависящих и не связанных ни с его возрастом, ни с силой
привычных к вертикальным перемещениям ног горца, ни с
плавностью черт стеклянной маски, прозрачной ровно настолько,
чтобы исказить его лицо до неузнаваемости. Несмотря на это,
Динноталюцу казалось, что, будь у него такие же косицы
(невероятность допущения вызывала в нем прилив приятной
теплоты, родственной детскому вожделению праздника), они
обязательно вели бы себя совершенно иначе - под стать
грузному телу, с трудом преодолевающему долгий подъем,
усложняемый как необходимостью выполнения всех предписанных
этикетом действий, так и гнетущим присутствием футляра, чье
содержимое не стоило толстых свинцовых стенок и прихотливых
замков, ключи от которых никогда не хранились в одной связке,
а были распределены между членами свиты, так называемыми
ключарями.
На следующем ярусе их вновь встречал почетный караул во
главе со вторым церемониальным гонцом, который, выслушав доклад
своего нижестоящего коллеги, милостиво разрешил ему вернуться
назад и, в свою очередь, возглавил шествие. Посол знал, что
подобная смена будет происходить всякий раз по достижении
очередного яруса и только на самом верху, под цветными
витражами, чьи разрозненные и потускневшие фрагменты, стоит
лишь показаться солнцу, мгновенно перекочуют на лица и одежды,
на самом верху аудиенц-зала Главный Гонец станет посредником в
общении между ним, Динноталюцем Кафайралаком, и обладателем
пышного династического имени, сильно проигрывающего перед
коротким, но выразительным прозвищем, которое уготовано
императору злопамятными анналистами.
По мере того, как росло число оставленных за спиной
ступеней, росло и волнение, причины которого пестротой и
разнообразием походили на "Аюта распутного струями богатое
вино", чей единственный недостаток - излишняя крепость - всегда
помещается невежественными ценителями из городских низов во
главе списка его достоинств.
Во-первых, посол боялся обморока, который вполне мог
случиться с ним, преодолевшим все однообразные тяготы
восхождения, в самый ответственный момент, когда он,
освобожденный от бремени верительных грамот, вкусит
долгожданного облегчения, расслабится и, уже не удерживаемый
необходимостью продолжать подъем, упадет навзничь на глазах у
всего Двора, причем отнюдь не так изящно, как это проделывают
опытные дамы, умудряющиеся сохранить при том и достоинство, и
прическу. Нет, он рухнет на покрывающие весь аудиенц-зал
(император болезненно относится к шаркающим подошвам именитых
старичков, тянущих ногу, перебитую, по их путаным рассказам,
"когда вы еще на коня с приступки залазили", не то в
Варнагском сражении, не то в постыдной схватке с мужем своей
кузины - первой любовницы, разумеется) ковры, как запоротый
погонщиком осел или, что еще хуже, как сам погонщик,
напившийся в День Близнецов неимоверного гортело из гнилого
гороха и обмолотков ржи.
Во-вторых, Динноталюц был смущен слишком долгим, на его
взгляд, пребыванием в гостинице, ведь только послов из
неугодных стран, запятнавших себя сношениями с Югом,
заставляют добиваться приема по два месяца, из чего он
заключал, что император относится к посольству с
предубеждением, а это угрожает успеху их и без того нелегкой
миссии.
В-третьих, оставались под сомнением способности
Нолака вести дела так, как умел его предшественник,
отказавшийся в начале весны от дальнейшей работы в Ведомстве
и уехавший из города в свое поместье к внукам, могилам
предков и плотоядному звону комаров над болотами, где иногда
можно найти горшок с золотом или заколдованную кочку,
из-под которой доносятся звуки флейты, но чаще попадаются
скелеты в истлевшей одежде да ржавые обломки стремян.
В-четвертых, посол не брался судить о вкусах императора,
от которых зависело то, как он воспримет дары, потребовавшие к
себе столь большого внимания и доставившие множество хлопот на
пути в Тардер. Конечно, самого Динноталюца даже десятая часть
привезенного осчастливила бы на весь остаток жизни, но
повелитель половины мира мог запросто счесть подношения слишком
скудными и тогда город на многие годы оказался бы в немилости,
а послу достались бы самые горячие угли от сограждан.
В остальном Динноталюц затруднялся (или не хотел)
отдавать себе отчет, но ощущал, что этот ряд можно продолжить,
стоит лишь сосредоточиться, отойти от традиционных
умозаключений и, главное, отвлечься от завораживающих движений
очередного церемониального гонца, цвет косиц которого посол
начал осознавать только сейчас. Косицы были
помпезно-пурпурными, что соответствовало должностному лицу
первого ранга и это еще больше усилило волнение посла,
поскольку ярус, на который ему предстояло вступить, был
последним ярусом аудиенц-зала и он с опаской ожидал того
момента, когда солнечные лучи, окрасившись в стеклах витражей,
превратят его строгое платье в лоскутный плащ площадного
лицедея. Динноталюц готовился увидеть надменных сановников
столицы, заезжих наместников из забытых провинций, трусливых
союзных царьков, глуповатых сонаследников, великолепных
офицеров в обществе томных подруг, высокоученых мужей с
подслеповатым прищуром, увертливых прорицателей, преуспевающих
торговцев, пишущих родословную золотом, - всех, кто объединен
вместительным понятием Двор, - но встретил на тронном ярусе
только Главного Гонца и, конечно же, императорских гвардейцев,
которых давно уже перестал наделять способностью к
самостоятельному передвижению (казалось, их приносят из
казармы, помещают на указанных позициях, а после уносят
обратно какие-то особые служители).
Пока гонцы вели длительный обмен заученными формулами,
Динноталюц пристально рассматривал государственные регалии и
девиз царствующего дома на высокой спинке трона, по принятым
установлениям удаленного от лестницы на пятьдесят шагов и
повернутого так, чтобы пришедшему оставалось только гадать, на
месте ли император или же перед ним не более, чем пустой насест
некоего чрезвычайно пугливого фазана.
Когда посол, пытаясь разрешить этот вопрос, окончательно
зашел в тупик, Нолак в нарушение субординации едва ощутимо
дотронулся до его локтя. Динноталюц, перехватив подозрительный
взгляд начальника почетного караула, не посмел повернуть
головы, но и так было ясно, что Нолаку удалось заметить нечто,
ускользнувшее от его внимания. Как бы в отместку за излишнюю
наблюдательность, посол подумал, что его секретарь сейчас
выглядит в косых солнечных лучах еще хуже, чем он сам - правая
щека красно-желтая, под глазом отлеглось бирюзовое пятно, на
подбородке играет синяя жилка, в то время как вся левая
половина лица остается по-прежнему однотонной - неудачное
сочетание, особенно для того, кому есть что терять. Желая
всласть натешиться этой мыслью, Динноталюц быстро перебрал в
уме всех ключарей (его воображение рисовало их исполненными
фальшивого величия паяцами), отметил, что гонцы неуязвимы
благодаря стеклянным маскам и, не задерживаясь на гвардейцах,
с тем же ощущением, с каким допускал существование у себя
длинных косиц, попытался представить, как выглядит лицо
императора. Его затея показала себя совершенно бесплодной,
поскольку присутствие последнего оставалось под сомнением, а
воспитание Динноталюца накладывало строгий запрет на попытки
воссоздания отвлеченного образа того, чье существование не
засвидетельствовано хотя бы одним из органов чувств.
Благодаря своеобразию критерия, устанавливавшего связь между
восприятием реальности и самой реальностью, посол вернулся к
отправной точке своего обзора - к прикосновению Нолака - и,
удовлетворенный своей тихой местью, теперь смог истрактовать
его так, как на то надеялся секретарь. Если бы император
находился на троне, что отвечало бы нормальному, то есть
умолчательному, ходу событий, Нолак, будучи человеком не
понаслышке знакомым с воинской дисциплиной, никогда не посмел
бы покуситься на нарушение субординации. Значит он, опираясь
на какие-то наблюдения, смог определить, что императора на
троне нет и этот вывод, ужасающий непредсказуемостью вероятных
исходов, надлежало проверить как можно скорее. Но требовалось
изыскать способ произвести проверку, вместе с тем оставаясь в
рамках, выходить за которые не позволено никому. Данное
ограничение лишало Динноталюца свободы выбора и, полагаясь на
истинность заключений относительно побудительных мотивов
Нолака или, иными словами, на приемлемую точность применяемых
им логических инструментов, он, дополнительно подстегиваемый
стремлением избавиться от футляра, чья тяжесть перевешивала
все аргументы "против", принял решение нарушить правила Двора.
"В конце концов, если, как считает Нолак, император
отсутствует, то этот факт сам по себе уже настолько
исключителен, что в его свете мой проступок померкнет и вряд
ли будет расценен как нечто предосудительное", - подумал
Динноталюц, делая глубокий вдох и готовясь стать центром
всеобщего внимания.
- Как здоровье императора?
Желая придать вопросу возможно более естественное
звучание, посол определенно переусердствовал и, близкий к
обмороку, нашел свой тон чересчур развязным. Гонцы прервали
официальный разговор и повернулись к Динноталюцу. Гвардейцы
сохранили спокойствие, что добавило послу смелости, но
уменьшило значимость его шага в собственных глазах. За спиной
что-то неодобрительно пробормотал Нолак.
- Простите? - переспросил Главный Гонец и посол, кляня
свою несобранность, понял, что в волнении задал вопрос на
оринском, а не на тарском языке, хотя и владел последним в
совершенстве. Динноталюц хотел было высказаться в том духе, что
он очень сожалеет по поводу своей невоздержанности, которая
заслуживает всяческого порицания и ему, видимо, не следовало
нарушать ход торжественной церемонии, служащей утверждению
величия Империи, но, расценив обходительность и многословие как
проявление губительной слабости, повторил:
- Как здоровье императора?
- От имени государя позволю себе благодарить вас за
участие. Последние дни принесли ему облегчение, - ответил
Гонец.
Динноталюц, два месяца проведший в гостинице, где покой
постояльцев охранялся значительно строже, чем требовала их
личная безопасность, и в силу этого напрочь лишенный сведений о
происходящем при Дворе, испугался нечаянной уместности своего
вопроса, который был задан наугад и преследовал цель
спровоцировать Главного Гонца на то, чтобы выдать
местонахождение императора. Но коль скоро император болен (от
чего, как не от болезни, принесли ему облегчение последние
дни?), а узнать об этом законным путем посол, изолированный в
гостинице, никак не мог, то теперь Главный Гонец, - умнейший и
проницательнейший человек, милостивые гиазиры! - непременно
заподозрит Динноталюца в соглядатайстве, совершаемом при
посредстве наемных лазутчиков. Далее, пытаясь понять, каким
образом послу удавалось сноситься со своими осведомителями,
Гонец, перебрав и отбросив как неосуществимые все доступные
обычным людям способы, с неизбежностью механического расчета
заключит, что Динноталюц прибегает к каким-то неведомым
уловкам, тонкости которых надлежит у него выпытать, пусть даже
и поправ тем самым незыблемые законы гостеприимства. В конце
концов, первым закон (а правила поведения при Дворе есть даже
нечто большее, чем закон) нарушил Динноталюц, а когда речь идет
о государственных интересах, наивно уповать на
снисходительность судей. С другой стороны, чистосердечное, в
прямом смысле слова, признание вряд ли избавит посла от пыток,
ведь признаваться ему, собственно говоря, не в чем, кроме как в
том, что он стал жертвой досадной случайности. Но разве
подобный результат удовлетворит тех, кто по роду службы
прекрасно знает, что нити всех случайностей расходятся от
веретена закономерности, приводимого во вращение злоумышляющей
рукой? Динноталюц балансировал на грани отчаяния и при прочих
равных условиях мог бы попытаться насильственным образом лишить
себя жизни, но полная смена одежды, произведенная, по словам
смотрителя гостиницы, "чтобы радовать глаз подданных государя",
не позволяла послу воспользоваться ядом, предусмотрительно
зашитым в ворот его камзола, или кинжалом, открыто носимым на
поясе, или потайным отравленным стилетом, медные ножны которого
всегда оставляли зеленоватые пятна на рубахе. Ни один из прочих
вариантов (размозжить себе голову свинцовым футляром, броситься
на алебарды гвардейцев, скатиться по лестнице в надежде
свернуть себе шею) не казался Динноталюцу достаточно надежным,
а опрометчивое покушение на самоубийство было бы и
бессмысленно, и опасно: как действие, не достигшее цели, и как
лишний источник подозрений для Главного Гонца. Вместе с тем,
затянувшееся молчание грозило выдать испуг посла и он, изо всех
сил стараясь не утратить присутствие духа, произнес безвредную,
по его мнению, фразу:
- Мне и моим спутникам отрадно слышать, что император
пребывает в добром здравии. - И, не желая возвращаться к
формальной процедуре, однажды нарушенной и отныне допускающей в
его глазах сколь угодно много нарушений, продолжил:
- Поэтому я надеюсь, что ему не составит труда
ознакомиться с верительными грамотами, которые я хотел бы
просить вас передать императору лично.
Прежде чем ответить, Главный Гонец наклонился к гонцу с
пурпурными косицами и что-то прошептал ему на ухо. Тот молча
направился к ступеням и, выйдя из поля зрения Динноталюца,
вмиг перестал бы для него существовать, если бы не мягкое
шуршание ковров, которое, затихая, слышалось за спиной, пока
его не заглушил приятный голос Главного Гонца:
- Состояние государя улучшается, но едва ли его можно
назвать хорошим. Повелев вчера вечером разрешить вам аудиенцию,
он пребывал в приподнятом настроении, однако ночью его сильно
лихорадило и сегодня утром... Впрочем, вам вряд ли следует
знать об этом.
- Отчего же? Нам следует знать об этом, - посол умышленно
передразнил Гонца,- как можно больше, хотя бы для того, чтобы
определить, имеет ли смысл вскрывать футляр или нет.
Вперед выступил Нолак:
- Я прошу вас, почтенный гиазир, простить дерзость моего
спутника, возомнившего себя главой посольства, чему виной его
врожденная душевная слабость и перенапряжение всех жизненных
жил. Надеюсь, этот прискорбный инцидент не нанесет ущерба
взаимоотношениям между нашими государствами.
"Мерзавец делает карьеру, - беззлобно подумал
Динноталюц, - проще простого выставить меня помешавшимся
дураком, а по возвращении в город хвалиться тем, как ловко
удалось спасти положение, занять мой пост и, чего доброго,
прикасаться к моей жене." Последнее обстоятельство подсказало
послу аргумент, который он нашел достаточно убедительным и, не
дожидаясь реакции Гонца на заявление Нолака, сказал:
- Вы послушайте только этого лживого человека, которому
не терпится увидеть меня в темнице, а себя - на ложе рядом с
моей законной супругой! Иначе зачем ему утверждать, что я
в о з о м н и л себя главой посольства, в то время как
я, Динноталюц Кафайралак, я в л я ю с ь главой посольства,
ибо именно мне и никому другому вверен дипломатический футляр.
- Естественно вам, любезный Нолак, - поспешил возразить
Нолак, - ведь такова традиционная обязанность всех секретарей в
нашем ведомстве. И вы меня очень обяжете, если перестанете
называть себя моим именем.
Динноталюцу стало не по себе: "А вдруг он говорит правду?
Быть может, Ведомство, руководствуясь соображениями
секретности, распределило роли так, что их видимые признаки
расходятся со скрытым содержанием?" Вывод напрашивался сам
собой: "Ну что же, тогда Нолака можно поздравить с потерей
звания, чести, а если ему откажут в защите, то и жизни, ведь
из-за его неосторожности Главному Гонцу стало известно
фактическое положение вещей." Торжествуя, посол обратился к
Нолаку на оринском:
- Вас слишком далеко завела погоня за прелестями моей
жены, секретарь. Но я готов обещать вам всестороннюю поддержку в
суде, если вы публично откажетесь от своих амбиций и признаете
во мне главу посольства. В противном случае - и это вы должны
понимать лучше меня - интересы города пострадают настолько
серьезно, что для вас уже не найдется места в его
благословенных стенах.
- Я не понимаю ваших иносказаний, Нолак. И, кроме того,
разве вам не известно, что в присутствии третьего лица, -
секретарь вежливо кивнул Гонцу, - не принято говорить на языке,
ему недоступном?
В том, что Нолак проигнорировал выдвинутые условия,
Динноталюц вначале усмотрел обычную заносчивость солдафона,
которому былые успехи на военном поприще до того вскружили
голову, что он, утратив способность к здравому размышлению,
понимает дипломатическую игру как простую разновидность конного
поединка, где для победы достаточно острого клинка, безоглядной
храбрости и крепкого черепа. Однако посол, уверенный в
прозорливости чиновников Ведомства, счел невероятным, чтобы они
включили в состав такого важного посольства человека, имеющего
столь узкие, закосневшие взгляды на происходящее. Резоннее было
предположить, что маневры Нолака спланированы заранее и, сверх
того, - посол обрадовался найденному решению - именно сейчас
секретарь приступил к выполнению тайных предписаний Ведомства и
именно сейчас происходит смена ролей: он, Динноталюц,
становится секретарем, а Нолак - главой посольства.
"Но так ли это хорошо, как кажется? - усомнился
Динноталюц. - Ведь в верительных грамотах четко написано, кем
являюсь я, а кем - Нолак. Впрочем, если я назовусь Нолаком,
тогда... тогда, конечно, план Ведомства будет выполнен."
Чтобы утвердиться в своих догадках, Динноталюц повторно
обратился к секретарю:
- Я поступлю по-вашему, Нолак, или, если угодно,
Динноталюц, но прежде прошу вас ответить мне на один важный
вопрос: неужели ваш шаг, побудивший меня бесцеремонно вмешаться
в разговор гонцов, тоже был рассчитан заранее?
- Какой шаг?
(Посол восхищенно отметил про себя, что в Ведомстве
отменно подбирают притворщиков).
- Вы знаете, что я подразумеваю под этим: прикосновение.
- Послушайте, мне нет дела до тех призрачных картин,
которые порождает ваше разыгравшееся воображение, но если вам
угодно знать, почему я снял у вас с локтя серую ворсинку -
извольте.
Нолак сделал интригующую паузу (у посла от волнения
уродливо задергалось веко) и отчеканил:
- Потому что ее вид раздражал меня с самого начала
восхождения на тронный ярус.
"Очевидно, Нолак боится, что Главный Гонец полностью
понимает нашу беседу, - предположил Динноталюц, успокаиваясь.
- Этим можно объяснить как его упорное нежелание переходить на
оринский язык, так и очевидную ложь про ворсинку. Да,
секретарь умен. Его не удалось обвести вокруг пальца даже
Гонцу, изобразившему незнание нашей речи, когда я опрометчиво
поинтересовался здоровьем императора. Не удивительно, что
Ведомство доверило Нолаку задание такой сложности - в Городе
вряд ли наберется еще десяток человек, способных столь умело
дурачить императорских вельмож. Игру Нолака требуется
поддержать, пока Главный Гонец не потерял остатки терпения".
- Кажется, у меня по причине долгого подъема временно
помутился рассудок, гиазир Динноталюц, - сказал посол, в
признание своего поражения переходя на тарский язык и следя при
этом за верноподданическим смягчением твердых северных
согласных, что придавало его речи причудливый акцент,
свойственный жителям побережья, - но вашими стараниями мне
стало много лучше и я вновь готов выполнять обязанности
секретаря посольства, поскольку...
Пока Динноталюц рассыпался в любезностях перед
новоявленным послом, из-за его спины появился обладатель
пурпурных косиц, приблизился к Главному Гонцу, молча снял маску
и швырнул ее на пол. Она осталась бы в полной сохранности, не
последуй Гонец его примеру. Скорее случайно - слишком трудно
добиться такой точности умышленно - его маска упала сверху и
осколки стекла образовали на ковре подобие угловатого кургана.
Динноталюц оборвал себя на полуслове и, не строя, вопреки
обыкновению, никаких предположений по поводу странной выходки
гонцов, с любопытством воззрился на их лица, в которых,
впрочем, не нашел ничего примечательного. Послу доводилось
когда-то слышать о том, что вельможи, носящие маски (а таких
при Дворе было немало), скрывают под ними чудовищные рубцы,
остающиеся после так называемых "пряток", которые отдаленно
напоминают игры харренской знати и служат экзаменом для
соискателей высших государственных должностей. Теперь
Динноталюц был вынужден признать, что либо все слышанное им по
данному поводу есть не более, чем красивая легенда, либо перед
ним стоят счастливчики, которым повезло не только выжить, но и
сохранить внешнее благообразие. Если бы он не уступил свои
полномочия Нолаку, то обязательно попытался бы выведать
что-нибудь, связанное с прятками. Динноталюц даже наметил
последовательность ходов, которые могли бы привести к успеху:
"Вы хорошо выглядите" - "Благодарю", "Надеюсь, другие гонцы
тоже могут похвастаться завидной правильностью черт" - "Едва
ли", "Но почему? Неужели при Дворе есть люди дурных кровей?" -
"Нет, однако многим не повезло на испытаниях", " Как,
пресловутые прятки не вымысел досужих рассказчиков?" и так
далее. Но поскольку роль, добровольно принятая Динноталюцем,
лишала его удовольствия говорить на отвлеченные темы, он решил
хотя бы узнать причину, побудившую гонцов разбить маски
(требования субординации ограничивали секретаря даже в этом,
однако новый глава посольства безмолвствовал, что было весьма
загадочно и, можно сказать, неприлично).
- Вряд ли я рискую ошибиться, если допущу, что произошло
некое из ряда вон выходящее событие, почтенные гиазиры.
- Ты прав, южанин. - Гонец смотрел на Динноталюца с явной
неприязнью. - И, не сомневаюсь, известие о нем доставит тебе
столь же много радости, сколь мне и моему народу - скорби.
Государь скончался.
Потрясенный посол не спешил принести свои соболезнования,
ожидая, что приличествующие случаю слова прозвучат из уст
Нолака, но тот все молчал и первым тишину нарушил Главный
Гонец:
- С самого начала меня насторожила твоя осведомленность в
вопросах, связанных с самочувствием государя. Затем ты
осмелился перечить главе посольства, чем выказал дурное
воспитание, несвойственное давно состоящим на дипломатической
службе. И, в довершение - твой ужасный выговор южанина,
проявившийся вместе с возвращением здравого рассудка.
Сказанного мною достаточно, чтобы настаивать на немедленном
досмотре футляра. Думаю, это прольет свет на обстоятельства
преждевременной кончины государя.
Динноталюцу была представлена возможность убедиться, что
при необходимости императорская гвардия способна перемещаться
не только самостоятельно, но и вполне быстро. Посол не успел
толком осознать смысл сказанного Главным Гонцом, как очутился в
окружении алебардистов. По первому требованию были предъявлены
ключи, начальник почетного караула (он отличался от своих
подчиненных лишь отсутствием алебарды) принял из рук
Динноталюца неузнаваемый цилиндр из дешевого металла и посол
облегченно улыбнулся.
- Радуешься нашему горю, южанин? - Гонец стоял рядом,
ожидая, когда гвардейцы кончат возиться с замками.
- Нисколько, гиазир, - Динноталюц понимал, что его
подозревают в причастности к покушению на императора, но
спешить с оправданиями считал нелепым. Ему лишь хотелось слегка
задеть Главного Гонца:
- Мне вспомнилась гостиница и я хотел бы рекомендовать
вашим устроителям убрать из нее либо картины, либо старые латы
- их соседство забавляет постояльцев, но отнюдь не идет на
пользу величию Империи.
- Вот как? И чем же это вызвано?
Динноталюц явно не достиг желаемого - его собеседник
оставался невозмутим - но повторить выпад ему помешал начальник
почетного караула, доложивший Гонцу, что футляр вскрыт и готов
к досмотру.
Посол, оттертый гвардейцами в сторону и лишенный
возможности видеть его содержимое, ждал, когда к нему
повернется Гонец и, стремясь сгладить неловкость, с показной
небрежностью протянет верительные грамоты, осведомляясь, чья
подпись стоит против имени Нолак. Поскольку известие о смерти
императора поколебало уверенность Динноталюца в уместности
обмена ролями (даже если таковой был предусмотрен Ведомством, а
не являлся, как подозревал посол, самовольной выходкой Нолака),
то он, смакуя миг своего торжества, ответит, что его подпись
надлежит искать выше. Результаты проверки, которая не замедлит
последовать, посрамят Главного Гонца (что приятно) и
основательно подмочат репутацию Нолака (что приятно вдвойне), а
потом Динноталюц с полным правом задаст вопрос о прятках и все
пойдет своим чередом.
Однако надежды посла не спешили сбываться. Прошло уже
достаточно времени, чтобы успеть ознакомиться как с тарской
копией грамот, так и с их оринским оригиналом, а Гонец все еще
стоял к нему спиной и, судя по птичьим движениям затылка,
рассматривал со всех сторон какой-то предмет. В том, что футляр
не содержит ничего, нуждающегося в т а к о м рассмотрении,
Динноталюц ручался головой и честью, но разве сегодня не была
продемонстрирована со всей убедительностью уязвимость именно
тех фактов, которые раньше представлялись неоспоримыми? И если
посол не знал, какой именно предмет находится в руках Главного
Гонца, то ему, по крайней мере, легко было оценить исходящую от
него опасность, ведь пробудить интерес имперского чиновника в
данных обстоятельствах может только диковинное орудие убийства.
- Здесь не обошлось без происков южан, почтенные гиазиры!
Надеюсь, никто не думает, что э т о попало сюда по моей воле?
На слова посла никто не обернулся и он заговорил громче:
- Я служу Ведомству двадцать восемь лет и всем известна
чистота моих помыслов! Допущение о моей причастности к заговору
смехотворно!
Посол срывал голос в крике:
- Да, смехотворно, почтенные гиазиры, и, обвиняя меня, вы
играете на руку южанам, чьи недостойные происки надлежит
раскрыть прежде, чем овдовеет моя супруга!!!
Он был так взвинчен, что далеко не сразу почувствовал
прикосновение:
- Ну что там еще, Динноталюц? Снова ворсинка?!
- Да, Нолак, и притом та же самая.
(с) Александр Зорич, 1994
Александр Зорич.
Клятвопреступники
Широкая, с низким шелушащимся потолком спальня
Хаулапсила освещалась лучами уже перевалившего через наивысшую
точку своего пути светила. Ее хозяин, кстати сказать
занимавший весь нижний этаж флигеля, сидел, скрестив ноги, на
полу и, рассеянно поглаживая четырьмя пальцами (пятый был
прихотливо отогнут) ворс потертого ковра, ожидал, когда
принесут обедать, хотя был вовсе не голоден. Тщетно, тщетно
последние пять или даже семь дней он столь ревностно
следовал уставу (с которым никто из офицеров на острове,
острове Тигма почти не считался): проверял посты, не забывая
даже о тех, что располагались в часе ходьбы от казарм, гонял
денщиков, убивающих время за игрой в лам, осматривал языки
караульных (строжайше воспрещалось жевать "медок", от которого
разуму становилось неуютно в ларце из костей и плоти и он
ненадолго покидал его, оставляя бесчувственное, спящее тело
досматривать красочные сны (таково было излюбленное средство
скрашивать скуку), а, возвращаясь, обнаруживал покрывающий
язык бледно-желтый, зловонный налет), напрасно пытался унять
тревогу (подстегиваемую способностью вспоминать и сравнивать)
плаванием, муштрой солдат и все тем же "медком". Спалось
по-прежнему дурно. По-прежнему не было аппетита.
Вошел Бакр, немолодой и болезненно щуплый слуга
Хаулапсила, неся блюдо с двумя жареными сельдями, аккуратно
выложенными так, что голова одной приходилась вровень с
хвостом другой. (Всю прошедшую неделю, опасаясь неудовольствия
находившегося не в духах хозяина, Бакр старался больше
обыкновенного, являя наглядный пример того, как нервозность
господ опосредованно взвинчивает тех, кто находится от них в
зависимости, казалось бы, не имеющих для оной никаких
оснований). Немного помедлив, Хаулапсил обратился к еде,
приметив подле доставленного блюда с сельдями два кувшина (за
это время расторопный Бакр совершил еще один заход в комнату,
на сей раз с водой и вином, и уже успел удалиться, дабы не
мешать его трапезе.) Хаулапсил встал с ковра, но тут же,
прихватив блюдо и меньший кувшин, повалился на ложе, ремни
которого натужно застонали, и вытянул затекшие от неудобного
сидения ноги. Затем, облокотившись о стену, он поднес кувшин к
губам, сделал два полных глотка и вяло попробовал кушание.
Кислое, недобродившее вино плохо сочеталось с пресноватой
нежностью рыбьего мяса. Тонкие гладкие кости кололи язык,
норовя пролезть между зубов и ужалить десну - конечно,
Хаулапсил знал, что вначале разумней отделить скелет от
коричневого, с фиолетовыми вкраплениями тела, но, поступи он
так, в самом процессе еды не было бы ничего острого,
раздражающего, будоражащего злобу.
"Проклятье !" - взорвался он, и, ухватив вторую непочатую
сельдь за жирную спинку, зашвырнул ею в окно, зарешеченное
связанными в узлах лыком ивовыми прутьями, не достигнув которых
рыба распалась на куски. "Гадко будет наступить на
какой-нибудь", - поморщился Хаулапсил, чувствуя некоторое
облегчение.
Противный сам себе, он покинул ложе и, взяв другой
кувшин, перебрался в соседнее помещение, размером уступавшее
спальне. Существенную часть его объема занимал продолговатый
резервуар, чьи стенки были отлиты из разнотолстого стекла, а
их поверхность покрывали стеклянные же шишечки, напоминавшие
ледяные бородавки; на столе, примостившемся поблизости, были
беспорядочно расставлены заваливавшимися на бок столбцами
выточенные из малахита фишки для игры в лам. Любой офицер был
бы горд обладанием такими принадлежностями для лама, не только
однозначно возвышавшими их владельца над жалкими держателями
поганых резервуаров из обожженной глины, но и выделявшими его
среди коллег, среди равных, и Хаулапсил не представлял в этом
смысле исключения, а потому, удовлетворенно хмыкнув, опорожнил
кувшин, дополняя до края воду в резервуаре.
Не дожидаясь, пока с поверхности исчезнет рябь, - что
выдавало отсутствие в нем истинного желания играть, - он стал
метать в воду фишки, которые, словно бы мстя за такое
небрежение к принятым в ламе условностям, ложились на
размеченное мозаичное дно резервуара как попало. В конце
концов, не заняв ни одного из заветных полей (а именно в этом
и заключалась суть игры), Хаулапсил отбросил неистраченные
фишки, оправдывая постигшую его неудачу погрешностями,
вносимыми глотками упомянутого недобродившего вина.
Простояв без всякой цели почти час, Хаулапсил вышел на
казарменный двор, поглядывая вокруг в поисках занятия или, быть
может, собеседника. Никого. Ничего.
"смар" - было вычерчено чем-то тупоконечным в серой пыли.
"Есмар" - предположил Хаулапсил, как вдруг услышал:
"Они, наверное, опоздают!" По забавному совпадению, это был
голос Есмара, на удивление сметливого денщика кого-то из его
приятелей-офицеров. Он не стриг волос, хотя всегда тщательно
подпоясывался, следя за тем, чтобы складки на рубахе ложились
правильно и рельефно, чего ему, даже ценой многих усилий,
удавалось добиться отнюдь не всегда.
Хаулапсил сразу понял, о ком идет речь, догадался, кто
скрывается под безликим местоимением. Так страдающий подагрой,
не осознавая того, мгновенно испускает сочувственный вздох,
услыхав о некоем незнакомце, что тот даже не может сжать в
кулак одеревеневшие пальцы. "Они" - это, без сомнения, смена.
Тридцать четыре новобранца и шесть офицеров. Однако имя,
испортившее Хаулапсилу сон и сделавшее тягостными часы его
досуга, все еще не было произнесено, но прозвучит сейчас. Имя
седьмого офицера, поставленного командовать сменой.
"Пеллагамен!"
Чем же была вызвана подавленность Хаулапсила,
заместившая ровное равнодушие повседневности, почему столь
долгожданная и радостная для всего гарнизона Тигмы весть о
прибытии смены окрасила дни Хаулапсила беспокойством? Уста
Есмара, проронившие "они", вызвали, не произнося его, звучание
имени Пеллагамен.
Четыре года тому назад, Хаулапсил, получивший звание
младшего офицера, нес службу на Магаме, островке во многом
схожем с Тигмой и, кстати, омываемом водами того же моря.
Пеллагамен служил там же. Он держался замкнуто, и, будучи
вызванным кем-либо из коллег на разговор или принужденным к
общению, обнаруживал граничащую с высокомерием заносчивость,
вследствие чего (подобные качества, как правило, не слишком
располагают людей к их обладателю) не пользовался особой
любовью со стороны как подчиненных, так и равных по званию.
При этом Пеллагамен, как будто, ничуть не стремился разрушить
выкристаллизовавшееся в гарнизоне Магамы представление о себе
как о неприятном и, к тому же, угрюмом карьеристе, скучном,
безынтересном и не слишком умном. (Однако, по поводу
последнего качества служившие на Магаме расходились во
мнениях). Так случилось, что за первые полгода пребывания на
острове Хаулапсил не обмолвился с Пеллагаменом и парою слов,
содержание которых хотя бы на мизинец выступало за границы
тем, оговоренных и диктуемых уставом, привязанных к их общим
обязанностям. Такое положение вполне устраивало обоих, пока
однажды беседа, довольно своеобразная беседа, не оказалась
неизбежной.
Ароматным и обыкновенным вечером, каких сотни,
Хаулапсил возвращался с пристани, погруженный в умиротворяющее
предощущение отдыха, не омрачаемого даже перспективой утренней
командировки на северную оконечность островка. Пройдя под
приземистыми воротами, еще не запертыми на ночь, он направился
ко входу в казарму, огибая отростки офицерских флигелей, из
окон которых исходил внушающий зависть и возбуждающий аппетит
терпкий запах специй и вторящий ему - выстиранного на совесть
постельного белья. Чтобы легче дышалось, Хаулапсил развязал
тесьму на вороте и чуть-чуть ослабил пояс, рассчитывая
провести остаток вечера за игрой в лам или же за вином,
напросившись в гости к кому-либо из товарищей, но долетевший
до него откуда-то сбоку звук трущихся одна о другую деревянных
частей рамы, каким обычно сопровождается отпирание окон,
заставил его настороженно обернуться. В проеме флигеля, где,
как о том был отлично осведомлен Хаулапсил, проживал старший
офицер - Амтегар, показалось смущенное лицо Пеллагамена,
который тихо, но достаточно отчетливо произнес: "Милостивый
гиазир, не изволите ли зайти сюда - дверь не заперта."
Хаулапсил, удивленный и в то же время польщенный
обходительным, неуставным "милостивый гиазир" и дрожащей
мягкостью в голосе Пеллагамена, обыкновенно излишне
официального и не любившего расточать любезности, сообразил,
что не вправе отказаться и, подавляя разочарование, вызванное
непредвиденной задержкой, поспешил исполнить просьбу, бывшую
таковой только по форме, а по сути представлявшую собой
завуалированный приказ. Нужная комната была найдена им без
туда, хотя Хаулапсил, посчитав возможным не отказывать себе в
удовольствии рассмотреть дом, в котором ранее не бывал (на то
существовал запрет, касающийся всех, за исключением прислуги и
двух-трех особо приближенных к Амтегару офицеров), шел сквозь
череду комнат гораздо медленней, чем мог бы, заглядывая под
предлогом поиска то в спальню, то в кабинет, то в гостиную,
пребывая в странной уверенности, что ни на кого при этом не
наткнется. Выдохнул, заскрипев, дощатый пол под ступней
вошедшего Хаулапсила, который так и не смог угадать, за какой
надобностью его позвали к Амтегару, тем паче в присутствии
Пеллагамена, а потому, чтобы не разочароваться впоследствии,
изгонявшего из головы мысли о вероятном повышении.
Необыкновенно неряшливо одетый (это объяснялось, как
видно, тем, что вызов разбудил его) Пеллагамен стоял лицом ко
входу, оперевшись локтями о подоконник. Поприветствовав
старшего и приосанившись, как положено, Хаулапсил приблизился
к нему, одернув себя, задержавшего взгляд на странной куче в
центре комнаты, соображением о несвоевременности проявленного
к ней любопытства. Амтегара, старшего офицера, который требовал
того, чтобы быть поприветствованным в первую очередь, нигде не
было видно. "Вышел ?" - пронеслось в мозгу Хаулапсила.
- Прошу вас, милостивый гиазир, сохранять спокойствие,
по меньшей мере до тех пор, покуда вы не соблаговолите
выслушать мои объяснения - сказал, выпрямившись, Пеллагамен и
жестом предложил Хаулапсилу место подле себя.
- Готов быть полезным, - несколько невпопад ответил тот,
не переставая дивиться книжной учтивости сослуживца, оправданий
которой в звании самого Хаулапсила содержаться не могло.
- Как видите, я прибыл сюда по вызову старшего, -
Пеллагамен очертил в воздухе дугу, бурой табличкой, какие
обычно посылают подчиненным, если их присутствие необходимо. -
Ее доставили, когда я уже удалился на покой, потому осталось
невыясненным, кем она была принесена - ее просунули под дверь,
предварительно постучав. Я поторопился сюда и, - Пеллагамен
решил не затягивать повествование дальнейшими уточнениями, - и
увидел это, - он указал на кучу, сразу же завладевшую
вниманием Хаулапсила, на нечто, покрытое материей.
- Простите, что? - переспросил Хаулапсил, не столько не
видящий, сколько не понимающий.
Пеллагамен, подойдя к куче, приподнял ткань - необъятное
льняное полотно - и стащил ее на пол. Под ней, распростав руки,
лежал, не подавая признаков жизни, сам Амтегар, старший офицер,
под командованием которого (небывалый случай!) гарнизон Магамы
провел долгие семь лет. В его груди, под сердцем, торчали
рукояти двух кинжалов, вонзенных с непостижимой для руки
солдата точностью между ребер. Может быть, по этой причине ни
на полу, ни на ткани не было заметно следов крови.
- Что же вы! Отчего позвали одного меня!? Нужно собрать
других и найти убийцу - пусть выродок понесет наказание, - в
аффектированном запале заговорил, забыв о приличиях, Хаулапсил
и мысленно прибавил: "...если, конечно убийца не вы" и на
всякий случай просчитал, как поступит, если уверится в том,
что это так."При любом повороте событий следует быть
бдительным", - заключил он, испытующе глядя на Пеллагамена.
Но тот, как будто прочтя его мысли, невозмутимо
продолжал:
- На нашем, подчеркиваю, нашем, месте, милостивый гиазир,
я бы не стал спешить.
- Отчего же? - Хаулапсил, которому начал казаться
подозрительным тон собеседника, с силой ударил кулаком одной
руки в ладонь другой, всем своим обликом давая собеседнику
понять, что заранее не разделяет его точки зрения и, более
того, не доверяет ему.
- Извольте взглянуть, - Пеллагамен подошел к телу и
осторожно вынул из груди Амтегара кинжал, который тут же
протянул Пассилу, придерживая большим пальцем кончик
окровавленного лезвия.
"Хаулапсил Хармадет" - гласила надпись на рукояти
кинжала. Перечитав ее несколько раз, Хаулапсил закрыл глаза.
Им овладело ощущение дурноты, тем более явственное, что он не
притрагивался к пище с самого утра. Этот кинжал принадлежал
ему. Те же царапины у основания лезвия, тот же сбой в чеканке
на четвертой букве имени; но и это можно было бы как-то
объяснить, если бы его кинжал, еще один его кинжал не болтался
в ножнах у его правого бедра, за что он был готов ручаться,
так как собственноручно обрубил им погрязшую в узлах веревку,
отчаливая в полдень текущего дня с пристани. Хаулапсил
оторопело ощупал содержимое ножен.
- Смею думать, вы готовы уделить мне еще некоторое
время? - не без издевки полюбопытствовал Пеллагамен и, не
дождавшись ответа, продолжил. - Если это вас утешит, сообщу,
что второй кинжал принадлежит мне, хотя мои ножны, как и ваши,
не постигла утрата, - в подтверждение сказанного он отстегнул
ножны и демонстративно выдвинул клинок на половину его длины.
Бессильный осмыслить происходящее, Хаулапсил вынул из
тела второй кинжал с богатой, тисненой платиной рукоятью и,
удостоверившись в правдивости слов Пеллагамена (при осмотре он
ограничился сличением надписей) выдавил из себя:
- Как такое возможно?
- Затрудняюсь строить предположения. После, думаю, у нас
будет довольно времени для этого. После, милостивый гиазир. А
сейчас, не соблаговолите ли вы покинуть это место? Разумеется,
заодно со мной. Мы должны избавиться от наших клинков, ибо
ничего никому не докажем, предъявив над телом Амтегара,
заметьте, еще теплым, вторую пару кинжалов. Пока остается в
силе слово "подделка", разуверить в ней людей, желающих именно
поверить, будет невозможно. "Кто же убийцы, как не они?" -
возмутится любой из них и ни вы, ни я не найдем аргументов для
своей защиты. Полагаю, вы отдаете себе отчет в том, что остров
Магама - не столица, где, возможно, судьи и не поленились бы
поупражняться в казуистике, знании законов и ста двенадцати
положений "Философии чужих предметов" прежде, чем указать нам
на виселицу. Здесь же, как вы наверное, представляете, нас,
пойманных в комнате Амтегара с окровавленным оружием, вечером,
в отсутствие прислуги (между прочим, вы, часом, не были ли
осведомлены о том, что у местного населения сегодня ночью
празднество, а потому всех слуг милостиво отпустили до
утра?) - здесь нас повесят незамедлительно.
Пока звучала эта тирада, Хаулапсил мерял комнату шагами,
прохаживаясь взад-вперед на некотором отдалении от
распростертого на полу тела. Приметив наполненный водой
резервуар для лама, которым был увлечен более, чем кто бы то
ни было в гарнизоне, Хаулапсил машинально сгреб с подвешенной
над ним полочки увесистую горсть черных фишек из сердолика и
так же бездумно стал метать их в воду. Затем, по привычке
решив осмотреть результат, он наклонился ко дну, впившись
глазами в мутную стеклянную стенку. Но фишки, и не думавшие
падать вниз, застыли на поверхности воды словно, ошметки
дубовой коры, словно крошечные плоты, оставленные
перевозчиками, не желая тонуть, не желая погружаться, не желая
двигаться. Тогда, уродливо скривившись от изумления и жути, он
повернулся к Пеллагамену, который уже давно умолк и наблюдал
за его действиями, стоя у противоположного края резервуара.
- Я вижу, - принужденно сказал Пеллагамен и устремился к
дверям. За ним последовал и Хаулапсил, стиснувший челюсти,
чтобы ненароком не закричать.
Перед дверью, отделявшей двор казармы от внутреннего
пространства флигеля, Пеллагамен приостановился, слегка
приоткрыл ее и, глядя в образовавшийся просвет, обратился к
Хаулапсилу тоном, не допускающим возражений: "Будем
дожидаться темноты. Смею надеяться, вы догадываетесь, зачем.
Тогда, - в его речи стала проявляться обстоятельность, столь
свойственная облеченным правом приказывать, - выйду я, а за
мной и вы. Советую вам, дражайший, не мешкая присоединиться к
пирушке, что вот-вот начнется у Псамата. Меня же займут куда
более важные дела. После полуночи я отправлюсь проверять посты
(придется похлопотать о дежурстве) и потребую вас в качестве
сопровождающего, посему потрудитесь оставить побольше вина
товарищам, дабы не заснуть. Ясно?"
Хаулапсил согласился, пряча на груди кинжал.
Замысел Пеллагамена, не встретив ни возражений, ни
препятствий, был осуществлен и, спустя некоторое время, они,
исполнив требуемое уставом, оказались у берега, на изрядном
удалении от казарм и дозорных будок. Хаулапсил, не сумев
воздержаться от хмельного угощения, был пьян, а Пеллагамен,
сейчас же это почувствовавший, был зол на Хаулапсила, не
смягчая, но оправдывая возникшую и крепнущую в нем неприязнь к
последнему своей брезгливой нелюбовью к "веселящим дух"
настоям и винам, переносимой в равной степени и на их запахи.
В продолжении всей их миссии, он был гораздо менее учтив с
Хаулапсилом, чем давеча, в комнате Амтегара.
Они сели на скол массивного базальтового валуна,
который, все еще источая накопленное, вобранное вовнутрь тепло
солнечного дня, был не таким удручающе стылым, как галька,
растратившая его запасы к исходу сумерек.
По какому-то молчаливому соглашению и Хаулапсил, и
Пеллагамен одновременно извлекли из-за пазух кинжалы,
образовавшие пугающую пару замотанных в тряпки обрубков.
Пеллагамен предложил: "Забросим-ка их подальше!" и,
занеся руку назад, метнул сверток в море, обнаруживая навыки
опытного копейщика.
На фоне ритмичного шуршания волн утробный всплеск
поглощаемого водой предмета показался весьма отчетливым и
Хаулапсил, прежде чем последовать поданному примеру, на миг
прислушался к звукам побережья. Не было обычных днем бакланьих
вскриков, не было самовлюбленного жужжания шмелей над пахучими
звездочками вьюнка, обжившего нависающие над берегом скалы.
Чавкали волны, разгуливавшие между обросшими зелеными бородами
глыбами.
"Кидайте же! - Нетерпеливо воззвал Пеллагамен. - Не то
прилив заставит вас повременить с этой затеей. Помните,
милостивый гиазир, насколько нежелательна для нас наша же,
ставшая весьма длительной, задержка. Ну же!"
Хаулапсил, раздраженно сплюнув, запустил кинжал в море.
Дважды обернувшись в воздухе, сверток благополучно коснулся
воды и затонул.
"Что еще?" - Нарочито ехидно поинтересовался Хаулапсил.
Выпитое (да и сама пирушка как таковая) отстранили от его
сознания вечернее "приключение" (так он окрестил произошедшее
накануне) и даже возвратили ему определенную долю беззаботной,
здоровой солдатской бодрости, на самом деле являвшейся ни чем
иным, как хорошо припрятанной, укрывающейся под личиной
готовности, неуверенностью в своей готовности самостоятельно
действовать, принимать решения, рассуждать. Пеллагамен,
которому вообще претило общение с младшими по званию, хотя
причиной этому являлась совсем не разница в чинах, претило
вино, как и остальные подобного действия снадобья и жидкости,
как-то гортело или "медок", да и претило вынужденное ночное
бдение, посчитал разумным скрыть вышеперечисленные душевные
движения обрамлением из вежливых оборотов, приправленных
хрестоматийной офицерской строгостью.
- Еще одно, милостивый гиазир. Призываю вас умерить свое
нетерпение. Мы оба должны поклясться. Во-первых, в том, что не
станем рассказывать или даже упоминать о случившемся вечером,
как бы нам этого не хотелось, а во-вторых, - добавил он чуть
понизив голос, что более не будем домогаться встречи друг с
другом, и, следовательно, никогда в будущем не увидимся.
Такая клятва мнится мне наиболее оправданной.
- Чем же мы поклянемся ? - спросил Хаулапсил, увлеченный
подбрасыванием на ладони каменной горошины, а потому слушавший
вполуха.
- Как полагается, жизнями. Пускай мы оба станем добычей
соленой влаги, прибежищем скользких десятиголовых чудовищ,
похожих на внутренности своих сухопутных братьев, пускай наши
останки разметают плавниками верткие рыбешки, пускай нашими
могилами станут горькие волны, крадущиеся вдоль края земной
тверди, стерегущие берег, пускай Пеллагамен и Хаулапсил станут
плотью моря, его песком, его кораллами, его дном, его
опустевшими раковинами. Пускай баклан, или охотница-чайка
подхватит клювом перья тех водорослей, в какие превратятся
наши волосы, если мы нарушим клятву и снова бросит их в воду.
Хаулапсил позволил себе пьяный смешок. Они поклялись.
Наутро тело Амтегара обнаружили. Офицерская сходка,
где, конечно же, присутствовал и Пеллагамен, постановила
начать безотлагательное разбирательство, иначе говоря, поиск
убийц, которое, будучи проведенным, привело к торопливому
повешению двух человек из числа прислуги убитого. (Была
замечена, а скорее выдумана, некая пропажа в личных вещах
старшего офицера, между тем выяснилось, что Амтегар якобы
давно предполагал уволить их, на каковом основании два месяца
отказывал обоим в жаловании...) Обвиненные в убийстве яростно
отпирались, заваливая скороспелое судилище доказательствами
своей невиновности (одних свидетелей, готовых подтвердить под
присягой присутствие подозреваемых на празднестве, собралось у
казарм около дюжины.) И все-таки, днем позже, после признания
их вины, несчастных вздернули на виду у всего гарнизона, а
Пеллагамен с обстоятельным докладом о произошедшем убийстве,
который даже при самом придирчивом и нерасположенном к похвале
рассмотрении нельзя было назвать сомнительным или натянутым, с
приложенным к нему отчетом о проведенном дознании и результатах
оного, отбыл в столицу. Узнав об этом, Хаулапсил, промаявшийся
все эти дни в карауле, куда угодил не без участия все того же
Пеллагамена, вздохнул с облегчением. Явившись в казарму, он
сразу же уснул, наслаждаясь всепоглощающим ощущением
безопасности, или, точнее, миновавшей опасности, с которым
прожил на Магаме бедный радостями год, дослужившись до
очередного чина, с которым перебрался на Тигму, где внезапно
открылась выгодная вакансия, с которым бытовал, упиваясь
властью над солдатами и слугами, и, утратив которое, обрел
полный беспокойства взгляд, настороживший и удививший
гарнизонного "умницу" Есмара.
"Как-то ветрено! - Заметил Есмар, силясь втянуть
поглощенного воспоминаниями Хаулапсила в беседу, предмет
которой уже сам по себе был денщику крайне приятен. - Будет
жаль, если их задержит погода. Верно?"
Хаулапсил вскинул голову и посмотрел на облака,
расчертившие бледнеющее небо пушистыми полосами. "Как бы там ни
было, раньше следующего полудня они никак не успеют добраться -
поверьте! - в пояснение Хаулапсил, наморщив лоб, указал
вверх, - ветер не тот ."
Есмар понимающе кивнул, а Хаулапсил, окончательно
убедившись в том, что во дворе казармы ничуть не проще
дожидаться полудня, нежели взаперти, вернулся к себе. Призвав
в союзники здравый смысл, он предпринял еще одну жалкую
попытку оградить, ограничить безотчетную тревогу стройным
бастионом рассуждений. В самом деле, ведь это Пеллагамен,
вопреки данной клятве, стремится к встрече, которой он,
Хаулапсил бессилен избежать (даже если он покинет гарнизон и,
предположим, укроется где-нибудь в дикой части острова, раньше
или позже, а скорее раньше (так как, без сомнения, Пеллагамен,
осведомленный о его присутствии на Тигме, едет туда явно для
того, чтобы свидеться с ним, Хаулапсилом) его непременно
отыщут, а значит, бегство в состоянии лишь оттянуть, отсрочить
нежелательную, недопустимую встречу. Стало быть, коль скоро на
нем, Хаулапсиле, нет вины, если вообще правомочно говорить о
таковой применительно к нарушению клятвы, и, к тому же,
изменить ход событий он не может, то, выходит, не может и
считаться клятвопреступником. Приведенный им же самим
контраргумент был удручающе безыскусен: безразлично, с чьей
стороны исходит инициатива (иначе, чья вина), важно
единственное: если встреча состоится, клятва, которую
Хаулапсил помнил с точностью до интонации, будет нарушена и
они оба - Хаулапсил, как и Пеллагамен - станут
клятвопреступниками. "Что с того? - ободрялся Хаулапсил,- ведь
многие нарушают клятвы едва ли не ежедневно, не страдая, не
сомневаясь, а главное - не бывают за это наказаны. Безобразно
глупо возводить обмен, если не обман, обещаниями в ранг
таинства!" Помимо этого Хаулапсил постарался убедить себя в
том, будто все четыре года придерживаться этих обещаний
заставляла его одна лишь, исключительно одна, честность.
Он пошарил рукой в загруженном бесполезными мелочами
ларце и вынул из него мутно-зеленую, схожую со свежей смолой
каплю "медка", сунул ее под язык и заснул, не потрудившись
раздеться.
Хаулапсил пробудился поздно утром. Бакр повторно
разогревал завтрак, то и дело прислушиваясь, не встал ли
хозяин, который, уже осознав себя бодрствующим, предпочел
пролежать некоторое время без движения, в боязни растревожить
головную боль, обещавшую непременно ожить. Вскоре он поднялся,
глядя в узкое, с изъеденными краями зеркало, счистил желтый
налет с языка деревянным скребком и, придя к выводу о том,
что откладывать свое появление во дворе казармы в такой день -
день прибытия смены - неразумно, наскоро поел (креветки
оказались едва теплыми) и покинул жилище. В тени ветвистого
вяза, прислонившись к его бочкообразному стволу, сидели
офицеры, находя удовольствие в муссировании темы отъезда и
строя предположения, насколько отрадно будет вновь собраться
на Тигме, отгуляв трехмесячное увольнение.
Хаулапсил, напудрив лицо выражением сдержанной
заинтересованности, уже было вознамерился присоединиться к ним,
как ворвавшийся во двор караульный, сумев выдержать лишь очень
короткую паузу, чтобы отдышаться, заявил: "К пристани
приближается корабль!" Собравшиеся двинулись на пристань.
Покачиваясь грузным телом на волнах, судно подходило
к берегу, меняя галсы. Совсем скоро от него отделилась лодка,
весла которой, словно ножки сколопендры, зашагали, лишь намекая
на синхронность, по направлению к пристани. Хаулапсил,
наблюдавший эту картину из-за чужих голов, смог различить
оплывший профиль Пеллагамена, не занятого работой гребца. Он
стоял близ кормчего, вперившись взглядом в переминающееся с
ноги на ноги сборище, составлявшее добрую половину гарнизона
Тигмы.
Лодка причалила, ударившись боком о торчащую у самого
края пристани сваю; ее экипаж стал выбираться на сушу,
выкрикивая сумбурные приветствия. Вышел Пеллагамен.
"Все к казармам!" - скомандовал он, почтив особым
вниманием старшего офицера, с этого момента уступившего
старшинство ему и потянувшегося вослед остальным, уже начавшим
подъем по тропинке, ведущей к казармам, лишь только Пеллагамен
опустил руку и произнес: "Хаулапсил Хармадет! Задержитесь!"
Хаулапсил остановился, Пеллагамен подошел к нему, ковыряя
соломинкой в гнилых и безобразно неровных зубах.
"Я, милостивый гиазир, прибыл сюда, чтобы сообщить вам
нечто важное, - загнусавил он. - Не желаете ли прогуляться по
пристани? Мои поздравления, милостивый гиазир!" Хаулапсил не
сразу понял чему обязан этим поздравлением, однако, отпарировал
с должной учтивостью, разве что, несколько суховато:
"Благодарю".
"Надеюсь, вы не стеснены временем?" - не переставал
любезничать Пеллагамен, увлекая Хаулапсила на пристань,
образовывающую монолитный ободок на спине подковообразной бухты.
"Ничуть. Не стану отказываться", - сказал Хаулапсил, по
растерянности отозвавшийся на прозвучавшее ранее предложение
прогуляться.
Давя подошвой замшевого сапога пустые панцири
раков-отшельников вперемешку с каким-то сором, вынесенным на
берег недавним штормом, Пеллагамен без видимого интереса
оглядывал окрестности, не переходя к объяснениям, не спеша
раскрывать, разворачивать, развивать брошенную первой (как
первая пробная фишка в ламе) фразу, коснувшуюся, пусть и
поверхностно, цели его приезда на остров. Объяснений не было,
а Хаулапсил, между тем, ожидал как раз их, отмечая, уже во
второй раз, что волнение на море усиливается. Ярко-белые,
быстрые, перетекающие друг в друга облака то закрывали солнце,
то вновь дозволяли ему выглянуть; окрепший ветер заставил
бывших на корабле матросов убрать даже самые малые, самые
тощие паруса. Морская вода поменяла цвет, сделавшись из
успокоительно-лазурной густо-синей.
"Свежо", - выдавил из себя Хаулапсил, поеживаясь и
досадуя на то, что поутру был излишне легкомыслен, стоя у
гардероба.
Он вздрогнул. Волна, вспучившись, изогнув спину перед
базальтовым бордюром пристани, разом перепрыгнула через него,
разбившись в пену у ног Пеллагамена и разочарованно отступила.
Звякнула чугунная цепь, ограничивающая бордюр.
"Свежо, - повторил Хаулапсил,- и вполне возможен шторм."
"С чего бы это быть шторму? - Сварливо переспросил
Пеллагамен. - Небо, изволите видеть, не омрачено ни единым
облачком!"
Хаулапсил не успел возразить, так как Пеллагамен
заговорил снова, укоряя и отчитывая при помощи одного лишь
виртуозного умения владеть интонацией.
"Милостивый гиазир, призываю вас не навязывать мне
разговоров о погоде, которые, как то совершенно очевидно, есть
никчемное празднословие. Повремените с ними. Я близок к тому,
чтобы начать рассказ, я сосредоточен, я намерен одарить вас
верным пониманием того случая... пожалуй, вы понимаете,
какого."
Хаулапсил потерял нить разговора, отвлекшись на
"поздравления", которые, как ему внезапно открылось, относились
к присвоению ему, Хаулапсилу нового чина, о чем, вполне
вероятно, мог и не знать, но наверняка сразу же догадался по
броскому знаку отличия Пеллагамен. Все же, реакция на реплику
Пеллагамена была необходима, и она последовала:
"Я с готовностью выслушаю вас, - силясь перекричать
прибой, сказал Хаулапсил, и, даже не переводя дыхания выпалил
сразу вслед за этим, - мы отошли достаточно далеко, не лучше ли
повернуть назад? Здесь нет ничего достойного обозрения (он
сделал уничижительный жест) - кроме вашего корабля за прошедшие
восемь дней в гавани не пришвартовалось ни единое судно, стало
быть, позабавиться нечем."
"Не все ли равно, на что смотреть", - вспылил Пеллагамен.
"К чему эта медлительность?" - Хаулапсил вполголоса
выругался, благо опасностью быть услышанным можно было
пренебречь - слишком громко ревело море. Еще одна волна,
всколыхнув цепи, выкатилась на плиты пристани. Оба исхитрились
отскочить вбок, поближе к скалам, охватившим бухту
полукольцом, но и там были осыпаны градом ледяных горьких
брызг, чьи прикосновения оставляли ощущение зябкости во всем
теле. С усов и бороды Пеллагамена закапало, с головы
Хаулапсила свалилась войлочная шапка.
Дойдя до своего края, пристань сузилась, подводя к
логическому завершению первую часть прогулки неизбежностью
поворота.
"Вернемся?" - Предложил Пеллагамен, отжимая сочащуюся
прядь.
Они двинулись в обратном направлении значительно
быстрее, хотя и не так скоро, как того хотелось Хаулапсилу.
Вспомнив о привилегиях, обретенных им после вступления в
офицерское звание, он обратился к Пеллагамену, близкий к тому,
чтобы потерять остатки самообладания: "Могу ли я призвать вас
ускорить шаг. Кажется, куда разумней побежать!"
"Зачем? Мы идем достаточно быстро, - возразил
Пеллагамен, проявляя почти женское упрямство. - Учтите,
милостивый гиазир, если мы побежим, я не смогу говорить. Я же
не смогу рассказывать на бегу!"
"Что рассказывать?!" - На миг обратившись в сторону моря,
завопил Хаулапсил, проклиная собственную нерешительность,
собственный трепет перед требованиями субординации, свою боязнь
нарушить устав, заставившую его поддаться глупейшему желанию
Пеллагамена, навязавшему ставшую опасной прогулку, осыпая
проклятиями свою достойную осмеяния доверчивость, скорее бывшую
губительной неосмотрительностью, проклиная наглую
самоуверенность Пеллагамена, его глухоту и тупость, его
нечуткость, невнимательность, высокомерие, проявляемое им даже
в отношении к стихиям, и рванулся с места.
Хаулапсил побежал вперед, к далеким влажным, как будто
покрытым испариной, ступеням, к лестнице, ведущей вверх, туда,
где на расстоянии, не доступном и самой прыткой волне, стоят
казармы, широко расставляя ноги и трагикомично оскальзываясь.
Ему хотелось позвать кого-нибудь, посигналить матросам,
мечущимся по пританцовывающему у противоположного края
пристани кораблю, подать им какой-нибудь знак, которого,
впрочем, все равно нельзя было бы различить за пенными холмами
вздымающихся гребней. Он несся, не чуя под собой ног, закрыв
глаза, чтобы не замечать ничего вокруг.
Застывший без движения Пеллагамен проорал в спину
удаляющейся фигуре Хаулапсила:
"Куда же вы! Постойте! Я объясню вам, что это было!"
Налетевшая сверху волна на мгновение соорудила над их
головами гладкую, очень гладкую арку, сверкнувшую на солнце в
месте своего скругления, рухнувшую вниз, сползшую, убравшуюся
восвояси, в море, увлекая за собой базальтовые плиты, которыми
была отделана пристань, случайный мусор, проржавленные
уключины, занозистые обломки досок, выцветшие тряпки
отслуживших парусов, перевернутый, с проломленным дном челн,
ощетинившуюся изогнутыми гвоздями балку, чугунные цепи и все
остальное.
(с) Александр Зорич, 1994
Александр Зорич.
О Сергамена!
Если бы я говорил себе "Я боюсь сергамену", я, пожалуй,
сидел бы ночами возле кровати, когда он скребся у моего порога
(ведь постучать он не смог бы - когтистая лапа не
предусматривала наличия пальцев и, естественно, костяшек
пальцев), я бы расставался с долгожданной дремотой, покидал бы
преддверие сна, прислушивался, замирал от напряжения, и, чего
доброго, стискивал бы в гнусно потеющей ладони амулет, который,
как и все другие амулеты, был бы бессилен не только сберечь и
защитить, но даже и вселить надежду на защиту и защищенность.
Да и способен был бы брусок пористой деревяшки совладать с
сергаменой? Вряд ли, даже если предположить, будто честный его
создатель, некий ловкий ремесленник, искренне убежденный в
том, что предмет его трудов, такой амулет, подвешенный на
какую-нибудь затрепанную веревочку, сплетенную из волос
нутрии, действительно отпугнет любого дикого зверя (а на это-то
амулеты и рассчитаны!), наделил бы его всеми необходимыми
для достижения действенности качествами (не знаю, каковы они)
и эти качества в самом деле обеспечивали бы неприкосновенность
носителя амулета со стороны вепрей, волков и россомах, то,
наверняка, оказались бы неподходящими, никчемными, рассыпались
бы в прах перед сергаменой, пред его урчанием, пред его тихой
поступью, пред его намерением посягнуть на чью-либо жизнь,
например, на мою, которая некогда куда теснее сопрягалась с
его, нежели с жизнями тех же росомах, волков, не говоря уже о
вепрях. Я не нуждался в подобных бесполезных игрушках не
только в силу отсутствия внутренней веры в их действенность,
но и потому, что не испытывал страха перед живущим по
соседству зверем, который был назван (и назван не мной!)
сергаменой.
Наверное, полюбопытствуете вы, именно потому, коль скоро
во мне нет боязни, я и согласился караулить сергамену,
ухаживать за ним, вычесывать его шерсть, лечить его недуги
(как часто ему бывало дурно!), ублажать и ласкать его? Но я,
противник дешевого позерства, поспешу разочаровать вас -
поначалу всему виной были деньги, прельстившие меня своим
скорым на посулы звоном.
Семь месяцев тому назад сергамену привез в подарок
господину наместнику некто Радзамтал, в свою очередь посланный
наместником Рина, связанным с нашим главой узами
гостеприимства. "Неужто такие водятся в ваших краях?" - в
один голос спросили присутствовавшие при внесении золоченой
клетки. Радзамтал отделался скупым "нет", а я не стал докучать
ему расспросами, не желая показаться навязчивым. Сергамена,
измученный дорожной тряской, лежал на полу клетки, подоткнув
под живот лапы и подобрав к туловищу свой дивный, гладкий
хвост и едва слышно скулил. Воззрившись на господина
наместника, просовывающего церемониальную трость между
прутьями, он выглядел покорившимся неизбежной участи узником,
впрочем, по сути дела, узником и являясь. "Славный, славный
милашка!" - завизжала Амела, жена господина наместника. Все
заулыбались, похлопывая себя по бедрам в знак восторга,
во-первых, восторга по поводу замечательного подарка (для
Радзамтала), во-вторых, по поводу реплики Амелы, еще не
наскучившей мужу деланно-непосредственными эпатажами, а посему
могущей навлечь немилость на "угрюмых, бессердечных
старикашек" (в число каковых попадал и я), не одобряющих
проявлений ее, по слащавому определению казначея, "игривой
веселости". "Чем питается зверюга?", - поинтересовался господин
наместник, разглядывая медово-желтые клыки сергамены, двумя
рисками выделявшиеся на лиловой нижней губе. "Ослиным
молоком", - с вежливой краткостью ответил Радзамтал. "И все?!" -
вознегодовал я, осматривая те же клыки, мало подходящие
такого рода гурману. Искушенный в умении манипулировать
реакцией слушателей Радзамтал, играючи, увлек разговор в иное
русло, настойчиво огибая вопросы, связанные с клеткой и ее
содержимым и вскоре удалился, утаив от всех (но не от меня!)
на миг проявившуюся на его умном лице, гримасу глубокой
растерянности. Однако раскланялся с нами он почтительно и
победоносно, что весьма к лицу посланцу дарящего. "Вы будете
за ним ходить, раз вы лекарь", - повелел мне господин
наместник, указывая клювообразным носком туфли (в чем читалась
особая доверительность) на изнемогающий от духоты подарок.
"Еще пять ваших жалований", - упредил мои возражения, а заодно
и поползновения к отказу, казначей.
С тех пор, как меня определили к сергамене, я, бросив
дом и семью, жил с ним, исправно выполняя возложенные на меня
обязанности. Первое время любопытствующие - родственники
господина наместника, гости, придворные и те, кто, не скупясь
на подношения челяди, покупали право поглазеть на сергамену -
осаждали нас, неустанно и беспрерывно обрушивая на мою голову
град вопросов, частью незатейливых и повторяющихся от раза к
разу ("Отчего шерсть на его голове седа, а туловище
полосато?"), а частью ставивших меня в неловкое положение
невежи, так и не удосужившегося рассмотреть повнимательней
порученную ему хитроумнейшую вещицу. (Однажды меня спросили,
какого он возраста. Детеныш ли, или, быть может, стар - я не
нашелся с ответом.) Вскоре, спустя месяц, интерес к сергамене
значительно упал и посетители перестали нас донимать. Лишь
изредка навещал чердачные комнаты господин наместник, уже
начавший вынашивать замысел, в соответствии с каковым зверя
предполагалось отдать императору, который, по доходившим до
нас цветастым слухам, был охоч до подобных диковин.
Если бы я не был лекарем, я, конечно, относился бы к
сергамене иначе. Я бы не замечал его так же, как простолюдин
не замечает свою кобылу - везущую, тянущую, рожающую жеребят -
и не приглядывался бы к нему, не наблюдал, не высматривал. Но
мне претил такой подход к животному, что усугублялось
необычайностью сергамены, который не увлек бы, разве что,
глупца. На четвертый день нашего с ним совместного проживания
зверь занемог - изо рта его истекала серо-зеленая, липкая
слюна, глаза подернулись мутной пеленой, хвост судорожно
подрагивал. После подобное случалось с ним нередко, но тогда
я был весьма встревожен, так как, произойди худшее, обвинение
в нерадивости могло бы стоить мне положения при дворе. Не
ведая, с какой стороны подступиться к нему, как быть с его
лечением, страшась ошибиться в выборе микстуры (ведь не было
известно доподлинно, что он ест, кроме ослиного молока, бадья
с которым ежевечерне оставалась почти не тронутой), я,
лихорадочно мечась в поисках верного решения, отважился войти
внутрь клетки (в первый раз!) и положить ладонь на тяжело
вздымающийся бок сергамены. Он не шелохнулся, не сменил
положения тела, да и вообще никак не отреагировал на мое
действие, впрочем, не выказал и неудовольствия, чем обрадовал
и несколько утешил меня. Представьте, мои пальцы не ощутили
толчков. Сердце, имейся таковое, билось бы под его толстой
шкурой, но я не чувствовал биения. Позднее я убедился: у
сергамены не было сердца. Затем я выяснил и то, что его кровь
не красна, как кровь прочих тварей, а имеет цвет
обволакивающей гниющие отбросы плесени, что его шерсть прочна,
словно и не шерсть вовсе, а тонкая серебряная нить, которую
можно разрезать, но - увы! - не порвать, что его слюна
застывает от соприкосновения с воздухом прозрачными каплями,
чьи края остры, как лезвия.
Если бы я знал заранее, каков сергамена, я, вероятно,
изыскал бы предлог ослушаться господина наместника, отказался
бы от этой роли, слишком сложной, забирающей гораздо больше
физических и духовных сил, чем те, которыми располагали мои
старческие тело и мозг. По крайней мере, я настоял бы на
беседе с Радзамталом и дознался бы, откуда взялся зверь, я
опоил бы его, подослал бы к нему своих слуг - сделал бы все,
чтобы дознаться, чтобы все, что было открыто Радзамталу,
открылось и мне. Но Радзамтала невозможно было возвратить,
когда же он снова объявился, в вопросах такого рода не было
смысла. Они поблекли перед другими, значительно более важными,
хотя даже их мне не представилось возможности задать.
Сергамена был апатичен и неестественно (при его-то
сложении и силе!) беззлобен. Он проводил время,
преимущественно, покоясь на подоконнике (я дозволил ему
покидать клетку и свободно перемещаться в пределах комнаты) и,
глядя на бегающих, расхаживающих, носимых в паланкинах,
прогуливающихся парами людишек.
Сергамене была присуща редкая сообразительность, иногда
даже превосходившая мою собственную, озабоченную познанием,
занятую кропотливым умозрительным расчленением его природной
сущности. Как-то раз, когда я, под предлогом ласки, пытался
ощупать его хребет и пересчитать ребра, тщась в результате
составить представление о скелете вверенного мне зверя, он,
мяукнув, (правда, от мяукания издаваемые им звуки были так же
далеки, как лязганье цепей от собачьего лая, но я, в силу
неспособности речи письменной к звукоподражанию, употреблю
именно это, пусть и не вполне точное слово) выгнул спину и,
привстав на всех четырех лапах, напрягся - кожа, последовав за
мускулами, натянулась и под ней явственно проступили кости
(так подносят поближе страдающему слабостью зрения миниатюру,
дабы тот мог разглядеть, или притвориться, будто разглядел,
вычурные мелочи ее декора). Тогда, кстати, мною была замечена
невероятная гладкость его хребта, похоже, не членящегося на
позвонки, чьи границы мне не составляло бы труда выявить
привычными к такому делу пальцами, тогда же я убедился - ребер
у сергамены четыре, но они широки, крупны, массивны и сходятся
на твердом, словно бы деревянном, брюхе с ничтожно малым
зазором.
Сергамена был привязчив - быстро угадав во мне няньку
(кем же я был ему, как не нянькой!), он тотчас же выделил
меня из множества двуногих и впредь не скупился на знаки
доброго ко мне расположения - поворачивал голову, когда я
появлялся, довольно пофыркивал, когда по одному ему известным
признакам изобличал мое хорошее настроение, а временами,
ночью, уловив отзвуки моей бессонницы, скребся в разделяющие
наши комнаты дверь, участливо предлагая свое общество и как бы
подтверждая тем самым установленный мною ранее факт -
сергамена не спал. Быть может, он и спал, но совсем не так,
как спят люди или животные, смежающие веки и расслабляющие
тело. Подозреваю, он все-таки выкраивал минуты для отдыха,
раскидывая их по многоцветной ленте сменяющихся суток едва
видными точками, но я располагался от него на том расстоянии,
которое не способен осилить и самый острый взгляд, жаждущий
доискаться до пунктира.
Если бы я поделился накопленными знаниями о сергамене с
господином наместником, отличавшимся, как и все прочие
одолевавшие зверя своим вниманием, поразительной
ненаблюдательностью, думаю, в лучшем случае, сергамену
отослали бы назад, в Рин. "Каков подарочек!" - возмутился бы
он, а в худшем, более вероятном, ибо крепость так называемых
"уз гостеприимства" сомнительна и не определена важность
подкрепляющих оные подношений, безобидное и, не постесняюсь
сказать, красивое существо ждала бы гибель, меня же -
пренеприятная миссия способствовать ей ядами (уж не ведаю, как
бы я скармливал их сергамене, пока не отчаялся бы в нежелаемом
мною успехе и не был бы принужден быть свидетелем дикого и
отвратительного действа - сожжения зверя заживо). Подобные
соображения и удерживали меня от необдуманной болтовни,
прививая стремление прятать не только плоды собственных
размышлений, но и породившие их причины; таким образом, счищая
с пола стекловидные лужицы слюны, приучая сергамену в
присутствии каких бы то ни было визитеров сидеть в самом
глухом углу клетки, аккуратно прибирая и уничтожая вылинявшую
шерсть, отвлекая посетителя, в котором мною был распознан
коллега, оправдывая недомогания сергамены пространными и
витиеватыми рассуждениями о дремливости и лености тела,
обреченного на разлуку с движением, я сохранял зверю жизнь.
Если бы я видел сергамену реже, чем то было в
действительности, в моем восприятии, убежден, преобладала бы
холодность, отстраненность и, пожалуй, в него не просочилось
бы желание выяснить и понять, что за натура облечена в его
плоть, на изучении которой я вероятнее всего, и остановился
бы, имей я меньше возможностей для этого изучения. Увы!
Подробности его анатомии скорее, чем нужно бы, перестали будить
во мне волнение естествоиспытателя. Меня влекла куда более
трудно достижимая цель - повадки, свойства характера (здесь
будет излишним доказывать наличие такового у сергамены),
способность мыслить и анализировать (которую он неоднократно
демонстрировал, однако в это так же не досуг углубляться). Мне
казалось необходимым постоянно вынуждать его к каким-либо
действиям, за которыми, как ответ, следовали бы мои действия,
за которыми должны были бы последовать его. По ходу взаимных
проб (так как, очевидно, не только я знакомился с сергаменой,
но и он, не упуская случая, поступал сходным образом по
отношению ко мне), коллекция собранных мною сведений о звере
пополнялась неординарными новинками, порою ставившими под
угрозу правильность, безупречность и ценность предшествующих
приобретений. Коллекция не переставала трансформироваться и,
как это ни парадоксально, со временем стала уменьшаться в
размерах (периодически я пересматривал сделанные ранее выводы
и, к сожалению, немалое их число признавалось мною неверными,
приведшие к их появлению события - спорными, наблюдения -
сомнительными; сейчас трудно сказать, были ли они таковыми, но
тогда я не слишком тяготел к тому, чтобы пестовать
умозаключения подолгу, не в последнюю очередь из-за того, что
материал для них имелся в достатке.)
Как-то я обнаружил сергамену у входа в клетку, в
которую, между тем, его давно уже перестали запирать
(посетители были не часты, а для меня это было обузой). На
его передних лапах были намотаны цепи (представьте, он
исхитрился сделать это самостоятельно!), а на шее висел (и был
закрыт на ключ!) замок, служивший не столько делу запирания
клетки - вполне хватало и шести засовов - сколько
многозначительной декорацией к разыгрываемому поначалу фарсу с
названием "Дикому зверю не выбраться" (первоначально было
решено держать сергамену не только в клетке с засовами, но и
связанным цепями, которые для надежности постановили скреплять
между собой замком). Я, увидев как дуги замка стиснули увитую
сосудами шею сергамены, как под железными кольцами розовеет за
нежными волосками подшерстка кожа, всполошился, пойдя на
поводу ложного рассуждения и посчитав, что неизвестный
посторонний злоумышленник разыгрывает меня, наскоро состряпав
дурную шутку, принялся разыскивать ключ, не найдя которого
подошел к зверю в надежде изыскать способ освободить
страдальца без его участия. Тогда сергамена растворил пасть -
на его сухом ворсистом языке меня ожидал предмет моих поисков.
Описанный выше случай был из числа тех, которые мне так
и не удалось привести в соответствие остальным экспонатам
упомянутой коллекции.
Если бы я не был так поглощен наблюдением за сергаменой,
я бы прознал о решении господина наместника расстаться со
зверем, отдарив подношение наместника Рина императору задолго
до того, как оно было воплощено в жизнь, и, не исключено, смог
бы радикально изменить его. Увы! Когда на чердак ворвалась
толпа слуг с арканами, пеньковыми веревками и шестами,
трясущаяся от хохота Амела, ее разряженные словно на выход
девицы, господин наместник и неизбывная кавалькада вечно
таскающихся за ним прихлебателей, готовых поддержать и
одобрить любую блажь патрона, было поздно начинать суетиться.
Сергамену, не оказавшего никакого сопротивления, загнали в
клетку, слуги вынесли его на плечах во двор и погрузили на
повозку, которая без промедления тронулась с места под
аккомпанемент разноречивых, но одинаково пустых замечаний
случившихся во дворе зевак. Пока повозка не заехала за угол, я
провожал ее взглядом, глупо причитая: "Как же так, господин
наместник, как же так, господин наместник!", хотя сам господин
наместник, даже не поприсутствовав при отбытии, уже отправился
обедать, беззаботно развлекаться и выслушивать похвалы своей
не знающей равных щедрости (шутка ли, расстаться с такой
редкостью!), покусывая угол перемазанного острейшим соусом
рта. А я, устыдившись проявленного мягкосердия, тем более
странного для человека моего рода занятий, побрел домой.
Вопреки ожиданиям, свидание с семьей не доставило мне ни
малейшей радости. Озабоченный раздумьями о сергамене - как
он, не станет ли ему дурно дорогой, - я был рассеян и лишь с
превеликим трудом заставлял себя внимать путаным рассказам
сыновей и не менее путаному отчету нечистой на руку
домоправительницы, нетерпеливо дожидаясь сумерек, когда я смог
бы, исполнив долг хозяина и отца, остаться наедине со своими
записями или, наконец, сделать попытку вернуться в дом
господина наместника (под предлогом возвращения забытых вещей,
которые и в самом деле было бы не лишним забрать). Меня
тяготила перемена. Меня смущала ее внезапность. И
привязанность мыслей к зверю, их зависимость от сергамены были
мне неприятны.
В ту ночь я, конечно же, не был допущен на чердак, но
последовавшим за ней утром желаемого удалось добиться; сутулый
морщинистый лекарь, - я, - взломав заколоченную накануне
дверь, вновь очутился в прежнем обиталище сергамены. Мои вещи
- книги - прибиравший помещение слуга свалил горкой у входа
(неуч, похоже, не имел представления о том, как полагается
складывать свитки). Некий намек, который можно было бы
усмотреть в их местоположении - дескать, проходить дальше
нежелательно, - я счел правильным проигнорировать и, скорее по
привычке, нежели за определенной надобностью заглянул в ту
комнату, где еще недавно находилась клетка. Ее там не
оказалось, что, между прочим, было вполне логично. Однако там
оказался сергамена. У меня похолодело внутри от предположения,
что он сбежал - будь это правдой, сложно было бы предугадать и
малую долю тех неприятных событий, неприятных смещений среди
понятий, мнящихся незыблемыми, которые поспешили бы
последовать за таким побегом в будущем.
Приветственно заурчав, сергамена повернул ко мне морду.
Насколько я мог об этом судить, он был доволен и умиротворен,
что сразу же насторожило меня, близко знакомого с
особенностями его конституции - даже самое вялое, самое
кратковременное, вынужденное движение повергало зверя в пучину
бессилия, вызывало в нем размягчающую слабость, если не
головокружение, а сергамена, притихший у окна, был обычен;
нет, не бодр, не активен, а попросту спокоен. Его
размеренное, ровное дыхание не давало оснований для
предположений о борьбе с толстыми прутьями клетки, о беге, о
попадании на чердак дома, выросшего из земли на четыре
немыслимых этажа; словом, так выглядел бы сергамена, не
менявший положения тела несколько часов кряду. Скользнув
взглядом по комнате, я обнаружил, что единственное ее окно
заперто изнутри - так были отсечены последние сомнения по
поводу возможности его побега (так как дверь - второй путь на
чердак для сбежавшего дорогой и возвратившегося назад зверя -
была заколочена, очевидно, по недосмотру, ведь внутри
оставались мои книги, что, впрочем, не столь существенно).
"Они отчего-то вернулись. Может быть, господина наместника
отговорили от его затеи, уж не знаю кто, и он приказал
привезти сергамену обратно", - рассудил я, но отсутствие
клетки, и, главное, уведомления о таком распоряжении насчет
зверя, которое я непременно получил бы первым в подобных
обстоятельствах, плохо вязалось со спасительными для логики
догадками.
Я потрепал сергамену по плечу, он фыркнул (так
происходило каждый раз, когда я навещал его). Ни щетки, ни
ведерка для воды, обычно бывших под рукой (ведь на мне лежала
и уход за зверем) найти не удалось, что лишь укрепило во мне
подозрение: "Сергамену здесь не ждали".
"Спуститься к господину наместнику", - таким было
единственное пришедшее мне на ум решение.
Если бы я вполне отдавал себе отчет в происшедшем,
взвинченность, неизбежно сопряженная с уязвляющими рассудок
открытиями и издерганность лекаря наверняка привлекла бы
внимание, но я, старательно подавляя саднящее в душе ощущение
ирреальности, рожденное соприкосновением с реальностью
находившегося на чердаке сергамены, все же сумел проявить
требуемое присутствие духа.
"Прекрасные новости! - залопотал господин наместник, -
мой подарочек уже преодолел четверть пути до столицы.
Умопомрачительное везение!". "Еще говорят, паршивая зверюга
ничегошеньки не ест. Хоть бы не издохла раньше времени", -
вставила Амела. "Она и здесь не очень-то аппетитничала", -
приструнил ее казначей, которому спускали более, чем другим.
"А-а, - протянул господин наместник, - Аваллис еще не знает!"
(его смутила моя немота, которую он принял за следствие
тугодумия, свойственного присутствующим при разговоре, чья
тема еще не превратилась в их восприятии в тему как таковую).
"Не знаете?" - переспросил казначей. "Нет", - солгал и не
солгал я. "Прибыл гонец, сопровождавший сергамену. Докладывал.
За истекший день они сделали добрых сто..." - начал объяснение
господин наместник. "Скучно! Мне скучно!" - заныла Амела, как
бы невзначай перебив мужа. "Отчего же скучно, сиятельная
Амела?! Напротив, именно вас, с вашим отточенным в общении с
господином наместником умом, и должна занимать судьба такого
изысканного, такого изысканного подарка. Смею думать, только
вы и могли склонить господина наместника к столь мудрому
решению", - выпалил я, силясь сдержать беседу в рамках
волнующего меня вопроса. Амела расплылась в счастливой улыбке.
Удивительно, н она, все еще не свыкшаяся с ливнями придворной
лести, восприняла этот пустой, беспочвенный и даже нагловатый
комплимент, выказав тщеславие сельской простушки, чьи
кулинарные таланты впервые удостоились похвалы и, откинувшись
на подушки (слабость спины, жалобами на которую она изматывала
меня в начале зимы, не позволяла ей подолгу сидеть на скамье
выпрямившись), благостно произнесла: "Ах, Аваллис, вы, как
обычно, правы!" "Так вот, гонцы... да что, собственно,
гонцы..." - безразлично бросил господин наместник. "Сдается
мне, Амела непременно заскучает, если мы снова примемся
обсуждать разное там зверье, - поддержал его интонацию
казначей, - едет - и пусть себе едет, не жрет - и пусть.
Через день они прибудут ко Двору, и тогда вести будут куда
более.. м-м..." Покуда он подбирал подходящее слово, я,
набравшись храбрости, осведомился: "Не сбежит ли ненароком
сергамена? Хороша ли стража?" "А-а, - пропел господин
наместник, как видно, вовсе охладевший к обсуждаемому, -
двадцать человек, или что-то вроде того."
Если бы услышанное не так меня взволновало, я бы,
пожалуй, не стал возвращаться на чердак, хотя бы из
соображений личной безопасности - кто знает, каковы были бы
последствия столь необдуманного поступка, но тогда я только
что не взлетел по ступеням, забыв о возрасте и даже не
потрудившись сочинить хоть сколько-нибудь правдоподобное
оправдание своему порыву. Я внутри. Сергамены нет. "Нет и быть
не может", - попытался отрезвить себя я, припоминая все
известное по роду занятий о видениях и снах наяву. И все же
сергамена был там. Устроившись за отворотом съехавшего со
стены гобелена, он, вкрадчивый и жеманный, величавый и
осторожный, дожидался меня, вывернув передние лапы наружу так,
словно это были ладони; подушечки на них, пухлые, розоватые,
круглые, как монеты, были слегка измазаны известкой - стало
ясно, он скреб когтями стену, что ему строжайше воспрещалось,
но что он продолжал проделывать, находясь в недосягаемости от
моего наблюдения, умело утаивая нелепые следы безобразий. И
тем более странной выглядела эта его выходка, эта его поза,
открывавшая на всеобщее обозрение улику, подразумевающую
наказание. Я, не притронувшись к своим вещам, поторопился
уйти - вид сергамены, виноватый, и в то же время торжествующий,
был мне нестерпим.
Мой путь домой пролегал через гудящую разноголосицу
базарной площади и я, заткнув уши и полузакрыв глаза, влился в
меняющую, бранящуюся, торгующую толпу, согреваясь мечтами о
непроницаемой тишине кабинета. "Какое мне дело, - размышлял
я, - до того, как сергамена очутился на чердаке. Если я не буду
впредь появляться там (а это самое разумное!) можно будет
попробовать и вовсе о нем забыть и даже постараться убедить
себя, будто со дня отправки зверя в столицу ни разу на чердак
не подымался; тогда можно будет полагать, будто другого
сергамены вовсе не существует - а, похоже, он и не существует;
я слишком стар, слишком циничен и приземлен, чтобы уверовать в
его раздвоение.
"Эгей!", - воскликнул некто, проведя рукой по моей
лопатке.
Если бы я не воспроизводил многократно облик Радзамтала в
своих мыслях, я бы, конечно, не узнал его - иноземные одежды,
медно-рыжая горшкообразная шапка, богатая, пышная и при том
довольно ухоженная борода (были все основания предположить,
что бритва не касалась его скул с той самой аудиенции у
господина наместника, когда привезли сергамену, иначе волосам
было бы не покрыть немалой для них дистанции от подбородка до
груди) - но нет! Я, не позволив застать себя врасплох,
поздоровался первым.
Из вежливости и пространности ответной речи легко было
заключить, что Радзамтал так же, как и я (если не лучше!)
осведомлен о том, кого повстречал на рыночной площади. "Как я
вас ждал!", - такая вот банальность вертелась у меня на языке,
но я удержался от необдуманных реплик, каковому принципу
усердно следовал на протяжении всей состоявшейся беседы.
- В добром ли здравии ваш сергамена? - спросил Радзамтал.
- Сетовать не на что.
- Не дурно ли ему? Хорошо ли спит? Знаете ли, мне
выдавался случай познакомиться с причудами и нравом зверя
когда я караулил его в те времена, когда им тешился мой
господин.
- Раз так, я вряд ли сумею позабавить вас какой-нибудь
новостью, тем паче что уже два дня, как его здесь нет.
Господин наместник из самых верноподданнических соображений
отправил зверя в столицу - вам, должно быть, понятно, кто
удостоился такой милости.
- Да-да. Понятно - император. Но, как нам обоим хорошо
известно, это никак не оправдывает выражения "Его здесь нет".
Не так ли?
- Если вам угодно - извольте: он здесь. Я, к несчастью,
посредственный лжец.
- И это понятно. И первое. И второе.
- В таком случае, чего вам от меня нужно?
- Слов.
- Простите, каких же слов ? - недоумевал и негодовал я.
- Скажите мне, что сергамена - всего лишь искусно
сделанная механическая кукла. Скажите, что это подделка,
имитация зверя. Или, например, скажите: "У него есть сердце"
или "Он спит и ест" (вы же лекарь!) или "Сергамена -
омерзительная и тупая тварь". Скажите, наконец, что сейчас,
вот именно сейчас, его нет в тех комнатах, где он ранее
обитал. Скажите и сделайте так, чтобы я поверил сказанному.
Если вам это удастся, или удастся хотя бы наполовину, на
треть, я отплачу вам так, как вы того пожелаете. Я
состоятелен. Знатен. Вы будете вправе распоряжаться моими
женами, детьми, слугами. Я и сам отдамся во власть ваших
капризов и велений, если вы это сделаете. Вы сможете убить
меня, если, разумеется, захотите, сможете помыкать мной, если
вам это удастся - удастся доказать мне то, что я страстно
желаю увидеть доказанным. Согласны?
Если бы все произошло не так, как произошло, я,
возможно, поступил бы по-другому. Но тогда я, не изменившись в
лице, вынул из камзола узкую матовую спицу, подобную тем,
какими извлекают из горла несчастного обжоры застрявшую там
рыбью кость, конец которой был отточен и смазан сильнейшим
ядом (я слишком стар для того, чтобы позволить себе в когтях
опасности уповать на кинжал и сродственные с ним орудия - это
привилегия отчаянной и преисполненной храбрости молодежи) и
проткнул его тело чуть пониже печени. Увы! Какого же еще
обращения заслужил человек, неспособный смириться с очевидным:
есть вещи, не допускающие лжи, ибо ложь святотатственна.
(с) Александр Зорич, 1994
y
Александр Зорич.
Торговец сладостями
Улица Риедора, застроенная с обеих сторон ветхими
лачугами, жмущимися друг к другу столь близко, что между их
стенами едва ли смогла бы протиснуться летучая мышь, имела в
длину не более трехсот шагов и по праву считалась одной из
беднейших в Тардере.
Улица Риедора, получившая свое название по имени
известного на весь город повара, некогда славилась обилием
великолепных харчевен, но теперь здесь можно было встретить
разве что голодную кошку.
Ближе к вечеру, по улице Риедора шествует, возвращаясь
домой, старик Капилед - торговец сладостями. На его груди
лоток с остатками нераспроданных за день леденцов, а в
заплечном мешке - пара яблок да хлебная лепешка, за которую он
отдал добрую половину дневной выручки.
"Мне, поверьте, милее птичьих трелей
Мягкий шелест монет на дне сарнода", -
напевает старик Капилед, довольный удачной торговлей, а в его
сарноде трутся друг о друга несколько медяков - утром он
купит себе ломоть пирога и капусты.
"Нежной меди приятен сладкий голос", -
шепчет Капилед, приближаясь к двери своего дома.
Неожиданно за его спиной из темноты вырастают двое. Их
громкая речь спугивает задремавшего возле порога пса.
- Эй, отец! - говорит первый незнакомец,- ты воешь словно
осел, притворяющийся больным.
- Да, старик, - подхватывает второй, - если ты желаешь
что-нибудь утаить, иди к нам, мы тебе поможем.
Оба незнакомца разражаются пьяным хохотом. Перепуганный
Капилед спешит укрыться от них в своей лачуге, но громоздкий
лоток мешает старику проскользнуть в узкий дверной проем.
- Деньги - это смерть, - заявляет второй незнакомец, -
мы можем научить тебя этому.
Первый незнакомец перестает хохотать, и, похлопав своего
приятеля по плечу, с гордостью сообщает:
- Знакомься, отец. Это - Добряк. Он такой же добрый,
как курица, несущая в день целых три яйца, величиной с твою
голову.
- Страх - это деньги, - говорит второй незнакомец, -
дай-ка нам немного...
- ... Воды, - говорит первый незнакомец, прикрывая
второму рот ладонью - правда, отец, дай-ка нам немного воды.
Жажда, знаешь ли, не шутка.
- Страх - это вода, а вода - это деньги, - вставляет
второй незнакомец, вырываясь из рук первого, - разве не так?
Оба незнакомца смеются. В воздухе над их головами
пищит комар; старик Капилед стаскивает с уставшей шеи лоток.
- Подождите здесь, говорит он, исчезая в затхлой темноте
своего жилища, - я сейчас вынесу кувшин.
Незнакомцы одобрительно кивают друг другу. Дверь
пред их носом стремительно захлопывается, однако первый
успевает задержать ее.
- По-моему, старик дурно воспитан, - говорит он второму,
после чего оба незнакомца проникают вовнутрь.
Старик Капилед долго возится с огнивом - светильник
вспыхивает, рождая извивающуюся, словно хрупкая танцовщица,
струйку дыма и, вслед за ней, крошечное пламя, способное не
столько осветить, сколько наполнить комнату таинственными
отблесками и длиннопалыми трепещущими тенями.
- Вот вода, - говорит он, подавая первому незнакомцу
кувшин, - только, прошу вас, оставьте немного на утро, - конец
фразы Капилед произносит нетвердо, ибо не знает, что лучше:
предупредить - выпьют назло, или не предупреждать - выпьют
тем более, поскольку не предупредил.
Не обращая никакого внимания на его слова, первый
незнакомец надолго припадает к кувшину; вода несколькими
ручейками струится по его засаленной бороде, стекая за отворот
камзола.
- Отвратительная горечь, - скривившись говорит он,
передавая кувшин своему приятелю, - более походит на мышиную
мочу.
- Моча - это вино наоборот,- второй незнакомец набирает в
рот немного воды, после чего демонстративно сплевывает ее на
пол. Туда же он выливает и все остальное. Стараясь не замечать
этого, старик молча отводит глаза в сторону.
- А это что за лоток? - спрашивает первый незнакомец, без
всякого приглашения присаживаясь за стол,- Да ты не обижайся,
отец, право же, не вода у тебя, а сущие мышиные испражнения.
Ты бы все равно ее пить не смог.
- Вода - это деньги, - говорит второй незнакомец, - а
мыши - это дерьмо.
- Так что же это за лоток? - повторяет свой вопрос первый
незнакомец, - может быть, у тебя там есть что-нибудь вкусное?
- Это леденцы, - безразлично сообщает Капилед.
Незнакомцы, словно по команде, заливаются хохотом.
Старик недоуменно пожимает плечами:
- Ну посмейтесь, посмейтесь. Только что тут смешного?
Это же всем известно: я, Капилед - торговец леденцами и
карамелями, а отец мой был, добрая ему память, лучшим в округе
поваром и служил у первого богача города.
- А старик-то наш не прост, ой, не прост! - ухмыляется
первый незнакомец, фамильярно похлопывая Капиледа по спине, -
Леденцами торгует, молодец. В свои-то годы! А память какая,
память! Отца помнит - уважаю, серьезно, отец, очень уважаю.
Второй незнакомец продолжает смеяться, но видно, что
делает он это через силу:
- Ладно, хватит дурака валять, - говорит он наконец, -
мы уже замучили несчастного старикашку. Пойдем отсюда - денег
у него все равно нет.
- Заткнись, - обрывает его первый незнакомец, - мы же не
по деньги пришли, - поясняет он Капиледу,- а так, воды
хлебнуть, поговорить о том о сем. Ты бы, отец, рассказал нам
чего, угостил бы заодно леденцами, мы знаем, у тебя добрые
леденцы.
Старик Капилед нехотя ставит на стол свой лоток и
осторожно присаживается на край скамьи:
- Как хоть зовут вас? - простодушно спрашивает он, - Вот
его, вроде, Добряк, а тебя?
Незнакомцы лукаво перемигиваются:
- А меня - Горбун, - говорит первый, - хоть я, вроде и не
горбатей тебя.
- А меня - Хромой, - говорит его приятель, - а, вроде,
мои ноги не хуже твоих будут?
- Это уж точно.
- А еще меня в детстве звали Дурак и Скотина, -
добавляет второй незнакомец.
- За что ж это?
- Да уж и не знаю. Вроде, не дурней тебя.
Первый незнакомец смеется:
- Да ты не обижайся, отец, не обижайся. Он и вправду
дурак. Ты бы лучше нам вина принес. Мы бы выпили и сразу ушли.
Правда, полкувшинчика - и нас, как ветром сдует. Ты и не
заметишь. Полкувшинчика, если хочешь, давай с нами выпьем.
Старик отрицательно качает головой и разводит руками:
- Рад бы услужить, добрые люди, так ведь нет вина. вы уж
не взыщите. Лучше попробуйте леденцов - это моя гордость! Вот
есть сладкие, вот - кисленькие, зеленого цвета. Зеленые
леденцы - это каждый ребенок знает - всегда немного кислые и
чуть-чуть отдают горечью, как хвоя. Они потому и зеленые, что
в состав подмешивается немного хвойных отжимков и яблочная
кожура. Но это очень вкусно, вы только попробуйте. - Тон
старика, когда он заводит речь о леденцах, смягчается, глаза
наполняются влагой: "Неужели эти люди никогда не пробовали
леденцов? Несчастные!"
- Да-а, очень интересно, отец, очень, - тянет в ответ
первый, загребая ладонью горсть разноцветных конфет, половина
из которых сразу же просыпается ему на колени и отправляя их
одну за другой себе в рот, - но вот нам бы вина. Может, хоть
немного у тебя найдется. Ведь точно найдется, если как следует
поискать.
- Да, отец, ты уж лучше поищи, как следует, - озираясь
по сторонам, добавляет второй незнакомец, - а то знаешь...
- Так нет ведь, правда, нет, - Капилед прижимает руки
к груди, изображая неподдельную искренность, - вот
леденцы. Если я говорю, что они есть - так они есть.
("Фу ты, какая дрянь кислющая",- кривится первый незнакомец,
выплевывая на стол несколько наполовину разжеванных
конфет), - старик с трудом сдерживается, чтобы не
расплакаться.
- Кушайте на здоровье! Только ж вы не умеете. Нужно
брать по одному и сосать до тех пор, пока не останется
сердцевина. Ее нужно аккуратно выплюнуть на ладошку и в
угол - верное средство от мышей!
Второй незнакомец швыряет в угол с десяток леденцов:
- Это мышам, - поясняет он, - пусть подавятся. Видал?
Он мышей леденцами травит. И нас заодно. И детей тоже! Что б я
еще когда-нибудь их ел!
Подыгрывая ему, первый незнакомец хватается обеими руками
за живот и закатывает глаза:
- Ой, плохо, отец, ой, уморил ты меня, совсем уморил.
Так что теперь давай вина. И побыстрее - без него ведь никак в
таком деле. Если дома нет - сбегай, тут недалеко лавка. Ой,
плохо мне, отец, умру от твоих леденцов. Без вина точно умру!
- Ну, живо, беги в лавку. Слышал? - Грозно прикрикивает
на Капиледа второй незнакомец. - Если не побежишь - волоком
потащу! Видишь, человек умирает, а ему хоть бы хны! Небось,
когда дети корчатся от его сладостей, он себе только бока
почесывает? Наживается за их счет. Сам-то ведь не ешь свое
варево?!
- Помилуйте, - всхлипывает Капилед, падая на колени, -
добрые люди, помилуйте старика! Да лучше моих леденцов в
городе ничего нет - спросите любого. Право же, вы их просто
есть не умеете. Их же нельзя все сразу в рот класть - да и
дорого так. Нужно понемногу, по одному. Они хорошие, вкусные и
совершенно безвредные. Уж поверьте мне. Ну вы же не погоните
больного, нищего человека за вином?
- Вино - это жизнь! - вставляет второй незнакомец.
- Помилуйте, я же совсем одинок! И детей у меня нет...
- Дети - это мыши, - снова вставляет второй незнакомец,
- мыши-то у тебя точно есть!
- И денег нет!
- Так их ни у кого нет, - распрямляясь говорит второй
незнакомец ("Ух, вроде, отпустил живот!"), - Иногда мне
кажется, будто их вообще нет. Вот нет - и все! Ни у меня, ни у
него, ни у лавочника, ни, - странно, да? - у самого
императора.
- Да, деньги - это вода, - угрюмо замечает второй
незнакомец, - у старика, поди, и воды нет!
- Да, - соглашается первый, - ведь нет?
- Нет. - Немного успокоившись, говорит Капилед,
поднимаясь с колен. - Это точно.
- Вот видишь, - обращается первый незнакомец ко второму,
- у старика даже воды нет. А кто ее выпил?
- Я, - честно сознается второй, - да только это ведь не
вода была.
Первый незнакомец молча кивает головой. Второй
сосредоточенно ковыряет пальцем в носу. Проходит немного
времени.
- Вина бы сейчас, - говорит наконец второй незнакомец, -
а, отец, у тебя вина не найдется?
- Да нет же, нет, уверяю вас, нет никакого вина! -
Капилед вскакивает из-за стола и исчезает за перегородкой, где
находится печь, на которой в чугунном котелке он варит свои
хваленые сладости. Рядом на стеллажах во многочисленных
кувшинах и плошках хранятся до времени различные ингредиенты.
- Здесь нет, здесь нет, здесь и подавно нет, - доносится
оттуда, - ага, вот! - старик появляется, неся перед собой
грязный, наполовину покрытый плесенью кувшин, в горлышке
которого уже давно успел обустроиться беззастенчивый паук.
- С вашего позволения, это грушевый сироп, - говорит
Капилед, быстрым движением смахивая посеревшую от пыли
паутину, - он по меньшей мере месяц, как прокис и его можно со
всей уверенностью считать молодым фруктовым вином. Пейте, если
хотите. Другого вина у меня нет.
- Похоже, этот человек смыслит только в своих леденцах,
или, вернее сказать, вообще ни в чем не смыслит. Где это
видано, чтобы пили прокисший сок? - бормочет первый незнакомец,
поднося кувшин к носу и принюхиваясь.
- Сильно воняет? - с интересом спрашивает у него второй,-
дай понюхать.
- Нюхай. Но воняет премерзко.
- Запах - это еда для головы! - констатирует второй
незнакомец, отставляя кувшин в сторону.
Оба на некоторое время погружаются в мучительные
раздумья. Капилед настороженно наблюдает за ними, ожидая,
когда будет вынесен окончательный приговор: "Неужели они станут
пить прокисший сироп? Они же отравятся!"
- Ладно, отец, сколько той жизни? - как бы отвечая
мыслям Капиледа, говорит первый незнакомец, - Выпьем!
- Жизнь - это вода. - в своей обычной манере
поддерживает его второй.
Старик молчит: "Право же, лучше им не мешать, может
уйдут?"
- Ты, отец, пил когда-нибудь вино у нашего лавочника? -
неожиданно спрашивает у него первый незнакомец.
Капилед отрицательно качает головой.
- Не пил? Ну тогда поверь мне на слово. Это не вино, а
самый настоящий грушевый сок.
- Особенно, если туда помочиться, - добавляет второй.
Первый незнакомец осторожно подталкивает кувшин к
Капиледу.
- Пей! Наше с тобой здоровье. Выпьешь - уйдем, обещаю.
Здоровье всемогущего императора! Да стоит империя вечно и
границы ее, - замечая нерешительность, с которой Капилед
протягивает руку к кувшину, первый незнакомец начинает повышать
голос, - да расширяться до необозримых пределов, ну?!
Старик медленно подносит к губам зловонный сосуд.
- Пей немного, оставь же и нам. Выпьешь - и мы сразу
уйдем.
Старик Капилед делает неуверенный глоток и тот час
сплевывает выпитое на пол:
- Какая мерзость, - бормочет он, снова падая перед
незнакомцами на колени, - помилуйте, добрые люди, пощадите. Ну
не могу я пить это вино! Дрянь это, а не вино! Пожалейте
несчастного старика, не заставляйте его пить эту гадость, -
лопочет Капилед, видя как второй незнакомец тянется к кувшину,
- да и сами не пейте! Отравитесь! Ведь точно отравитесь,
послушайте старого человека - вылейте его!
Второй незнакомец делает робкий глоток. Первый с
интересом наблюдает за тем, как меняется выражение его лица:
- Ну???
- Нечего сказать, - второй незнакомец утирает усы
рукавом, - старик оказался прав. Всегда нужно внимать пожилым
людям. Мы этого не делаем - и страдаем.
- Отъявленное дерьмо, - добавляет он, не спеша выливая
остатки питья на голову Капиледу, - спасибо за угощение.
- Ну это ты уже лишку хватил, - пытается урезонить
его второй, - все-таки, старый человек. Нехорошо. Прямо на
голову...
Второй незнакомец молча обводит комнату ищущим взглядом.
Тихо. Слышно, как всхлипывает лежащий на полу Капилед; где-то
в углу верещит голодный сверчок.
- Пустяки, - спокойно говорит он, - ничего с ним не
сделается, обсохнет.
Наклонившись над затаившим дыхание Капиледом, второй
незнакомец осторожно развязывает его сарнод и, достав оттуда
медяки, кладет один из них на стол.
- Это на развод. - поясняет он своему приятелю, -
Пойдем отсюда.
Незнакомцы направляются к выходу. Первый немного
задерживается на пороге:
- Ладно, отец, не горюй, сколько той жизни осталось,-
говорит он перед тем, как выйти.
После ухода гостей старик Капилед, торговец сладостями,
некоторое время еще пролежал ничком, ожидая, когда совсем
стихнут голоса за дверью.
Наконец он поднялся.
Он был очень зол, и даже расколотил со злости один
горшок.
(с) Александр Зорич, 1994
Александр Зорич.
Образ подобия
Гамелин Вада немилосердно подгонял серого в яблоках жеребца,
рассчитывая во что бы то ни стало достигнуть селения, о
существовании которого он узнал от встреченного бродяги и в
котором, истосковавшись по крову над головой и горячим,
ароматным кушаниям, хотел переночевать или даже скоротать
несколько дней. Выжженная и обезвоженная засухой почва
походила на степную, несмотря на то, что Гамелин двигался
редколесьем, имевшим с просторами опаленных солнцем пастбищ
мало общего. Дорога петляла, распадалась на тропки и снова
закладывала виражи, не давая всаднику, вынужденному ежеминутно
выгадывать и решаться, выбирая путь, расслабиться, насколько
вообще можно было расслабиться в стременах скакуна, сменяющего
галоп утомленной рысью. Кедровые рощицы, неотличимые друг от
друга, выглядели просторными и пустыми, а когда Гамелин
приближался к опушке, ему начинало казаться, будто он вот-вот
въедет в просвет между зубьями гигантской гребенки.
Свалявшийся и выцветший слой кедровых игл не был проткнут ни
единой травинкой и Гамелин с содроганием подумал о том, что
ежели не сможет добраться к наступлению темноты до селения,
где воды и овса можно будет купить, ему придется кормить коня
посеченной хвоей - некогда он слышал об этом способе утолять
голод скотины, правда, поступавшие таким образом жители
осажденной Клавибаги имели перед ним существенное преимущество
в виде неиссякающих колодцев, позволявших хотя бы поить
истощенных бескормицей. Эти рассуждения грозили перейти в
другие, еще более неутешительные, но дым, едва-едва
пощекотавший ноздри, Гамелина тотчас же придал ему уверенности
и жизнелюбия. Уже потом, выбираясь из рощицы на довольно
обширную поляну, усаженную покосившимися домиками, он ощутил
прилив бодрости, дивясь тому, что все же отыскал такое
крохотное и малолюдное селение, общее число которых в тех
диких краях не превысило бы и двух дюжин.
Неподалеку от места, где тропа расширялась и разделялась на
две, выползая из-под сени деревьев, был сложен
импровизированный очаг, в котором не было ничего необычного,
кроме его размеров, поистине огромных. Над его разгорающимся
пламенем двое юношей укрепляли котел, чья величина была под
стать величине самого очага. За их работой приглядывал
скрючившийся на дубовой чурке человек, понуканиями и советами
направлявший действия возившихся с котлом и одновременно
встряхивавший и перекладывавший щекастые, туго перетянутые
бечевой мешочки, образовавшие вокруг него некое подобие
ожерелья. Новая порция дров, подброшенная в очаг, оказалась
сырой, повалил густой, цвета голубиной шейки дым, конь
Гамелина встал на дыбы и зафыркал, а сам Гамелин, чуть было не
вылетевший из седла, закашлялся. К счастью, совсем скоро едкая
туча была сметена порывом ветра и он, успокоив скакуна,
благоразумно спешился и подошел к троице, занятой загадочными
приготовлениями, предполагая выведать что-либо полезное для
себя, и, кроме того, - ему не было чуждо любопытство - по
возможности узнать, кому и зачем понадобилось громоздить на
окраине деревни очаг, а также то, как собираются употребить
котел, являющийся центром всеобщего внимания. (Кстати, Гамелин
решил сразу же, не откладывая, попросить ночлега и, чтобы его
просьба прозвучала более веско, выудил из-под тряпичной
дорожной куртки нашейный знак императорского гонца, который,
как правило, во избежание лишних проявлений алчности со
стороны разношерстных своих попутчиков, носил прямо на теле,
где его было не так-то просто заметить. Нужно сказать, столь
богатая вещь на фоне запылившихся, заштопанных повсеместно
лохмотьев, смотрелась несколько несуразно, что, однако, ничуть
не умаляло достоинств ее полномочного носителя.)
Обосновавшийся на чурке был, как выяснилось, звероловом Нодо,
а двое других, помоложе - его племянниками, о чьих именах
Гамелин счел возможным не справляться. Перехватив
почтительный, едва ли не благоговейный взгляд Нодо, брошенный
им на горделиво свисающий нашейный знак, Гамелин не без
тщеславия осознал, что иметь дело с поселянами будет куда
легче, чем он мог надеяться, и что звероловы, исполненные
рабского обожания далекой власти, постараются исполнить любые,
не слишком наглые и сумасбродные требования путника касательно
его устройства в селении, буде таковые возникнут.
Возвысившись в собственных глазах от этих успокоительных
догадок, Гамелин быстро уговорился с Нодо, с готовностью
согласившимся пустить его на постой, о плате, и, радуясь
удачному и нехлопотному разрешению заботивших его проблем,
примостился на боку самого тучного мешка, прикидывая, как бы
поделикатнее подобраться к расспросам о творимом Нодо и его
племянниками, наполнявшими котел, складно орудуя черпаками на
длинных ручках, то погружавшимися в бочонок, то выныривавшими
из-за его закопченной стенки. Не придумав ничего изысканнее,
чем спросить без излишних околичностей, он отстегнул от пояса
флягу и допил остатки ее содержимого, удовлетворенно отметив,
что необходимость в экономии отпала. "Мы варим краску", -
пересиливая очевидное нежелание, ответил Нодо. "Где же
краска?", - оживился Гамелин. Собеседник указал на мешки.
"Отчего так много? Неужели здесь наберется столько вещей,
требующих раскрашивания?" "Не сочтите меня невежей, но мы не
станем тратить ее на такие безделицы" - боязливо сказал Нодо.
"В самом деле? - ядно переспросил Гамелин,- может быть, на
вкус она приятней, чем на вид, а потому ее предназначение -
быть съеденной?" "Не гневайтесь, не гневайтесь, я поясню,
когда мы окончим", - стушевался зверолов и, распрямившись,
стал вспарывать веревки, окольцовывающие мешки, и высыпать
хранившийся в них порошок в зев котла.
"Кипит!" - прохрипел плечистый племянник. Опустевшие тряпицы,
напоминавшие сдувшиеся рыбьи пузыри, Нодо швырял в огонь,
охотно пожиравший их, изрыгая снопы изумрудно-зеленых искр.
"Забавное дело затеяли здешние звероловы", - подумал Гамелин,
разглядывая последний, вынутый из-под его ягодиц мешок,
постепенно истлевавший в объятиях пламени. Нодо обхватил
обеими ладонями крепкую, расплющенную на конце палку и, встав
на цыпочки, стал помешивать варево.
Тяготившийся бездельем Гамелин отошел от очага и занялся
конем, которого он освободил от поклажи и частично от сбруи, а
затем, спутав ему ноги, оставил пастись на островке
неестественно высокой и жизнелюбивой травы, в окружении
матово-серой глины. По возвращении он застал Нодо и
племянников за тушением огня - они закидывали угли мусором.
Котел, где чавкала и пузырилась кашица пронзительно-оранжевого
цвета Гамелин удостоил отдельного осмотра, попутно силясь
вспомнить, какое растение источает запах, похожий на тот, что
имела краска.
Поленившись добросовестно перебрать хотя бы несколько
известных ему деревьев и цветов, он остановил выбор на
кунжуте, при этом пребывая в полной уверенности относительно
ложности выдвинутого предположения и осознавая всю тщетность
попыток развлечься самостоятельно. "Нодо, - возмутился он, -
раз я не могу уйти отдыхать раньше, чем вы управитесь, то по
крайней мере могу рассчитывать на увлекательную историю. Зачем
вам, в конце концов, краска, и так ли она важна, что ее
приготовление препятствует проявлению заботы об императорском
гонце?!" "Рассудите сами, - униженно пролепетал Нодо, - и
простите нас несчастных! Случилось непоправимое - олени
покидают окрестные леса. Они несутся на запад, они убегают! Мы
знаем об этом от жителей деревни, что в двух переходах на
восток, да и сами видели - они не останавливаются. Как нам
быть, бедным звероловам, если все олени умчатся от нас. Чем
будем жить мы и наши дети, не обученные пахать и выращивать?!"
Гамелин, польщенный раболепием Нодо, принял милостивый вид и
сказал: "Не разделяю, но сочувствую. И все-таки, зачем краска?
Неужто она имеет отношение к этим оленям?" " Разумеется! Есть
верный способ прекратить их бег." "Каков же он? " "
Повремените, - взмолился Нодо, - и поймете сами".
Племянники стащили котел с пылающей кучи головней. "Нельзя
допустить, чтобы краска застыла! " - пояснил Нодо. Гамелин,
на время обуздав любопытство, снова увлекся наблюдением.
Юноши развернули серый домотканый холст и достали кисть,
древко которой, покрытое убогим орнаментом и отполированное до
блеска, было высотой в человеческий рост. Нодо взял кисть и,
окунув ее конец в котел, провел на земле линию. Еще одну.
Полукруг, дугу, несколько параллелей. Гамелин смог угадать в
нарисованном силуэт животного, по-видимому, оленя. На
некотором удалении от первого Нодо изобразил второй и третий,
после чего, не давая себе отдышаться, обошел всю пустошь перед
селением, прикрикивая на племянников, которым было не так-то
легко поспевать за ним, перенося котел туда-сюда. Гамелин,
упиваясь праздностью, вальяжно прогуливался меж высыхающих
рисунков. Контуры оленей цвета перезревшей хурмы были не
одинаковы, но в общем единообразны. Морды животных,
изображенных в профиль, имели по два глаза, вопреки здравому
смыслу, утверждающему невозможность этой парности при взгляде
сбоку. Рога оленей напоминали ветви бересклета, срезанные по
весне - без листьев, но с тугими, изготовившимися раскрыться
почками. Гамелин напряг память в надежде выяснить, есть ли на
рогах живых оленей нечто сходное с отростками. Кисть Нодо,
периодически навещая вместилище краски, действовала не зная
передышек. Племянники перемигивались, как будто подталкивая
друг друга совершить поступок, требующий смелости от обоих и
потому особенно значительный. Нодо, обнажившись по пояс,
продолжал плодить фигуры, все как одна обращенные на восток,
словно мигрирующая оранжевая стая.
Вскоре все проплешины серой глины (коих было немало среди
увядшей травы), способные принять нарисованных оленей, были
заняты, а коротенький хвост последней фигуры задевал вросший в
землю плетень, стоящий у окраины деревни. "Краска-то на
исходе", - просипел племянник. И только тогда Нодо отставил
кисть и отправился осмотреть плоды своих трудов, блаженно,
словно умалишенный, расслабив мускулы лица. Гамелин подсчитал
фигуры: их было почти полсотни.
"Вы видели?" - спросил Нодо Гамелина. "Чем же мне оставалось
заниматься, не понимая ни пользы, ни смысла этого бестолкового
времяпровождения?" - огрызнулся тот. "О-о, - с оттенком
сожаления произнес зверолов, - оно не так уж бестолково.
Существует способ не дать оленям скрыться. Поверьте, суть
этого зверя такова, что ни один из них не посмеет пойти
дальше, узрев мои фигуры". "Что может быть проще, чем обогнуть
ваши художества " - сердито возразил Гамелин. "Нет, обогнуть
не получится. Поверьте, они не посмеют. Здесь-то они и
остановятся. И если и не повернут назад, то уж и дальше не
побегут - за это я ручаюсь!" Ничем не обоснованная
убежденность Нодо как-то внезапно сделала собеседника скучным,
безмерно скучным в глазах Гамелина и он, сочтя необходимым
реализовать статус императорского гонца, или, скорее,
почувствовав себя хозяином положения, рявкнул: "Спать что ли
хочется!" Зверолов, не осмеливаясь возражать, пошептался с
племянниками и повел Гамелина к своему жилищу.
В доме Нодо, казалось, не было ничего, кроме шкур и соломы.
"Убогая, смрадная нора", - процедил сквозь зубы Гамелин,
справедливости ради заметив, что и она куда как лучше и
приятней пропитавшейся утренней росой попоны. Бросив поклажу,
Гамелин влез под медвежью шкуру и потребовал огня. Зверолов
чиркнул кремнем и серая утроба комнаты с небрежно обтесанными,
занозистыми сводами и единственным овальным окошком у самого
потолка, служившим вытяжкой, стала выглядеть еще менее уютно
при свете лучины. "Будет холодно. Кутайтесь получше", -
посоветовал Нодо Гамелину, озабоченному тем, стоит ли покупать
женщину или с него достаточно, а также тем, разумно ли
оставаться в селении еще на сутки. Клопы, обитавшие в шкурах,
не ведая притеснений со стороны зверолова, накинулись на
молодую плоть Гамелина с редким, как ему мнилось,
остервенением, и он, раскаиваясь в собственной лености и
неразборчивости, отговоривших его от поисков другого,
поопрятнее, ночлега, досадовал вместо того, чтобы наслаждаться
покоем и сытостью. Нодо, посчитав постояльца спящим, исчез.
Вскоре послышался шорох, который Гамелин поспешил отнести на
счет неугомонного хозяина.
Некто прокрался в комнату и юркнул под шкуры, улегшись у
левого бока Гамелина. "Таким образом, - рассудил тот, ощущая,
как чья-то рука прокладывает себе путь сквозь одежды, - первый
вопрос решился сам собой благодаря сообразительности Нодо, но
со вторым еще предстоит..."
Гамелин не спешил симулировать пробуждение. Затаив дыхание, он
всецело отдался в распоряжение существа, полностью скрытого от
его взгляда шкурой, которое копошилось, прощупывало и несмело,
осторожно, чтобы не разбудить Гамелина, как ему думалось,
спящего, ластилось. Не желая разрушать иллюзию, Гамелин, чуть
приоткрыв глаза, следил за складчатыми валами, гулявшими по
поверхности шкуры, накрывавшей гостью, а затем, сопя и
постанывая, перевалился на спину, как человек, отлежавший в
неудобном положении бок, и стал дышать ровнее, глубже, будто
счастливец, вынырнувший из омута ночных кошмаров и
благополучно погрузившийся в сладкое, без снов, забытье...
Затихшее на миг существо, однако, тут же принялось за прежнее
с удвоенным рвением и притворство стало требовать от Гамелина
большей сдержанности, чем он был в состоянии выказать,
предаваясь отвлеченным рассуждениям о том, например, какая
плата устроит услужливую гостью. Очень скоро такие мысли были
изгнаны и оттеснены изо всех уголков его сознания мыслями о
кошке. Не кошачий ли язык прохаживается по его чреслам, не
кошачья ли ловкость у прохладных, подрагивающих пальчиков, не
кошачья ли мягкость волоса у существа, уверенно и дерзко
хозяйничающего внизу. Игра в спящего, теряя последние признаки
правдоподобия, лишь распаляла существо. Довольный этим Гамелин
все меньше стремился к тому, чтобы ее прекратить, понимая,
насколько ничтожен запас сил, оставленный ему минувшим днем, и
отдавая себе отчет в том, что и без его стараний наслаждению,
обещанному прикосновениями, касаниями и пощипываниями, никуда
не деться.
Плавно соскользнув в дрему, Гамелин не заметил, как и когда
был оставлен в одиночестве, в чем, правда, не усмотрел потери,
очнувшись поздним утром в жилище Нодо. Проверив по привычке,
цел ли кошелек и в порядке ли нагрудный знак, он выполз из
завораживающего тепла постели, расправил плечи, привел в
чувство смятую одежду - одернул куртку, перевязал кушак - и
отсчитал монеты, полагавшиеся Нодо, чистившему во дворе его
жеребца, храп и ржание которого Гамелин мог бы безошибочно
отличить от множества других. Его предплечья были усыпаны
малиновым песком клоповьих укусов, наглядно доказуя всю
нелепость одного только желания повторно испытать
гостеприимство зверолова.
"Я немедленно отправляюсь", - уведомил Нодо Гамелин.
"Если угодно" - ответил тот, понурившись.
"Вот деньги, - продолжал Гамелин, - за ужин, за ночлег и за
девчонку".
"С позволения сказать, за мальчишку - это мой сын", - все так
же хмуро поправил его зверолов.
"Не имеет значения", - бросил Гамелин, подавляя позывы
скупости, советовавшей ему переполовинить сумму под любым
предлогом.
Нодо, сочетая неуклюжесть с благодарной почтительностью в
низком поклоне, пробормотал слова прощания, в которых как
нельзя более ясно проступал уважительный трепет перед мощью
Империи, имеющей все, и даже гонцов, но Гамелин, на сей раз
оставшийся неуязвимым для лестных слов, оседлал коня и,
стеганув плетью холеный круп, пустил его вскачь.
Выехав из селения, Гамелин обнаружил, что в рассеянности
направился в сторону, противоположную той, куда ему следовало
бы ехать. На это указывало присутствие очага, того самого
очага, который сложил Нодо, или, точнее, его племянники, на
чьих плечах во время памятного Гамелину представления лежала
вся черная работа. В полугроте, составленном поседевшими от
золы валунами, он заметил оброненную давеча флягу, которую
думал было поднять, но от чего тотчас же отказался, предпочтя
полагать забытый сосуд некоей жертвой, приносимой им во
избежание повторного свидания с угрюмой деревней, где
звероловы покрывают землю... Кстати, ни одной оранжевой фигуры
Гамелин не отыскал, не смотря на то, что прочие детали были им
узнаны и даже крупные трещины в пересушенной глиняной почве
опознаны. Все же он решил не продолжать поиски и, повернув на
запад, сделал изрядный крюк, чтобы обогнуть селение.
На середине тропы, с вызывающим зевоту постоянством
рассекавшей на части кедровые рощи, Гамелин увидел контур
оленя, подобный тем, над которыми накануне трудился зверолов
Нодо. Крапленая спина переходила в смехотворно короткий
хвостик, бывший, в противовес голове, увенчанной парой рогов с
почкообразными выростами и наделенной двумя невразумительными
органами зрения, несообразно куцым и трусливо опущенным вниз.
Поблизости красовался такой же рисунок, чуть поодаль - еще
два-три, а впереди, подальше, дорожка была буквально
оранжевой, словно сад давших невиданный урожай хурмовых
деревьев на исходе осени.
Гамелин сопоставил рассказ о бегстве оленей - дичи, дающей
пропитание не знающим земледелия поселянам - с представшей
взору картиной и позволил себе поиздеваться над верой Нодо в
чудодейственную краску, его верой в ритуал, как будто
способный воспрепятствовать бегству. Как далеко они успели
уйти, - подивился Гамелин, - от того места, где им назначил
находиться их создатель!
(с) Александр Зорич, 1994
Александр Зорич.
Утешение
Механическая кукла-палач взмахнула секирой, кивнула
напомаженной головой и застыла, хитровато подмигнув Паллису
напоследок.
- Неплохо, да?
- Поражен! Замечательно! Никогда подобного не видел. Вы,
милостивый гиазир Пагевд, доставили мне ни с чем не сравнимое
удовольствие, познакомив со своим чудным, то есть я хотел
сказать чудным собранием, - восхищался Паллис.
- Понятное дело, - зарделся польщенный Пагевд.
Воцарилась тишина. Неуютная пауза все расползалась и
расползалась во времени, испытывая на крепость нервы Паллиса.
Пагевд потягивал подслащенную воду, всхлипывая, облизывая губы
и, одновременно с этим, глядел не отрываясь на фарфорового
лучника, привставшего на правое колено, словно бы
изготовившегося прыгнуть вперед, как рысь, алкающая добычи -
столь мало правды было в статике фигуры и столь много движения
подразумевалось скульптором.
- И это неплохо, - прогнусавил Пагевд, покровительственно
отирая стрелецкий колпак (ставший матовым от пыли) коротким,
похожим на утиный нос большим пальцем.
- Вне всякого сомнения, - скромно и без воодушевления
подтвердил юноша.
("Дрянной старикашка с гноящимися глазами больного пса ищет
выгоды? - Злопыхал про себя Паллис, воплощение молодости и
жизненной силы. - Какой выгоды? Не поверю, что этот старый
лжец, этот профессиональный словоплет и титулованный позер
призвал меня лишь затем, чтобы похвалиться своим идиотским
собранием, более всего свидетельствующим о том, как близок его
владетель к тому, чтобы впасть в детство!")
Не слишком терзаясь тем, что волнующая его неопределенность
относительно мотивации Пагевда так и осталась
неопределенностью, неделю спустя Паллис все же принял
кокетливое приглашение Пагевда отобедать в обществе фарфоровых
кукол, в той же мере следуя доводам вежливости, в какой и
пьянящим посулам фантазий о выгодности поддержания такого рода
знакомств, предаваясь которым, от раза к разу все более
обнадеживающим и ко дню самого визита почти вытеснившим
непраздный интерес по поводу того, в чем же следует
усматривать выгоду Пагевда, он провел не один скучный вечер.
К счастью, это выяснилось довольно скоро.
- Готов заплатить семьсот золотых авров, если вы, Паллис,
возьмете на себя труд навестить имение моего брата, а заодно и
доставить милому Стагевду вот этот сувенир.
- Положим, я согласен, - несколько уныло обнадежил хозяина
Паллис.
("Что ж, посредством такой огромной суммы, пожалуй, можно
смириться даже с сапожками рассыльного" - подумал он, немного
огорченный тривиальностью этого предприятия, разумеется,
сильно проигрывавшего в сравнении с теми воображаемыми
подвигами, щедро умытыми золотом, которые могли бы рисоваться
во всей своей необходимости ему в недалеком будущем. Если бы
не сказанное Пагевдом.)
- Имение вашего брата далеко отсюда?
- Нет, нет! - запротестовал Пагевд с такой горячностью, будто
это обстоятельство как-то задевало его самолюбие, или, того
хуже, его больное самолюбие, - "Серая утка" расположена на том
берегу Арту, там на диво живописные окрестности. Я купил
"Серую утку" - так называется имение - как раз для того, чтобы
обожаемый мною Стагевд мог, как это говорят, "отдохнуть душой"
от службы при Дворе, расшатавшей...
- С ним, надеюсь, ничего дурного, с этим расшатанным... -
скрывая безразличие, спросил Паллис, всецело поглощенный
подсчетами, связанными с предстоящей поездкой. ("При наихудшем
стечении обстоятельств это дело не должно отнять у меня больше
четырех дней.")
- Ничего, милостивый гиазир. Видите ли, на его душевном
равновесии дурно сказались дворцовые перипетии. Он, как бы это
выразиться, стал чересчур нервен. Но жизнь в уединении,
определенно, идет ему на пользу. Его письма становятся все
более занимательными и благоразумными, вот только жалобы на
скуку... Они взывают к моим родственным чувствам. В общем,
чтобы хоть как-нибудь ее скрасить, я и посылаю ему такие вот
сувенирчики.
Пагевд снял с полки болотно-зеленую фарфоровую жабу, такую
грузную и тяжелую, что ему пришлось заметно напрячься, дабы
водрузить ее на бархат кушетки рядом с Паллисом.
- Полюбуйтесь.
Паллис наклонился к ней, пытаясь оценить вес громадины,
скромно отрекомендованной хозяином как "сувенирчик". Ее
выпученные, словно выдавленные из пупырчатого тела распирающей
его изнутри силой глаза были мастерски вырезаны из цельных
кусков тускло переливающейся слюды. Вознамерившись ощутить
холмистую поверхность жабьей кожи, Паллис приблизил ладонь к
ее спине и, распознав в поведении Пагевда признаки явного
одобрения, переходящего почти в восторг, коснулся чудища.
Жаба закряхтела, затряслась, медленно, и все же достаточно
быстро, разинула пасть и отвратительнейше, звонко квакнула -
гораздо звонче и отвратительнее, чем это в обычае у ее живых
сородичей. Паллис отдернул руку, явив при этом прыть
обжегшегося о кочергу шалуна. ("О ужас!" - чуть было не
сорвалось с его губ, но, памятуя о вознаграждении, он решил
отдать предпочтение выражению сдержанного удивления).
- Она очаровательна, не правда ли? - Пагевд разве только не
приплясывал вокруг кушетки, даже не пытаясь умерить тот
восторг, в который привел его детский испуг гостя.
- М-да... Смею выразить надежду, - гиазир Стагевд будет
обрадован. И уж без сомнения, это развеет его скуку, - вложив
в эту тираду, давшуюся ему не без некоторого насилия над
собой, максимум доброжелательности и готовности к подчинению,
заверил собеседника Паллис.
Пагевд, вдоволь натешившись произведенным впечатлением,
бесцеремонно вышел прочь, давая тем самым Паллису
недвусмысленный знак того, что обед и иже с ним следует
считать оконченным.
("Неужто старый идиот платит каждому, кто возьмется таскать
его глиняные чучела на тот берег озера? Если так, быть может
имеет смысл подвизаться на этом поприще с большим усердием? Не
мог и предположить, что его состояние столь необозримо!
Подумать только, такое сногсшибательное мотовство с целью
увеселения брата, похоже, пребывающего в ссоре с рассудком!" -
дал волю эмоциям Паллис, воспользовавшись как предлогом к
этому легким раздражением, зашевелившимся где-то внутри в
результате затянувшегося ожидания плота перевозчика, который
должен был доставить его прямо к "Серой утке" через студеные
воды Арту. Приложив ко лбу руку-козырек, Паллис рассматривал
берег противоположный - нечеткий, светло-коричневый,
безрадостный, но все же не такой далекий.)
- Оставайтесь здесь, - приказал он перевозчику, от которого
исходил ядовитый запах недобродившего, однако уже выпитого
гортело, - я непременно вернусь до заката.
- Знаю-знаю! - совмещая бодрость духа с его же грубостью, дал
знать о себе перевозчик. - До заката! Вы и раньше вернетесь!
Это кто же вам дозволит торчать цельный день в "Серой утке"?
Чересчур бедно вы одеты для такого-то места. Вас чай дальше
порога и не пустят.
- Помолчите, - Паллис был задет и разозлился бы, не будь он
столь сильно поглощен своим поручением.
Он втянул запястья поглубже в рукава камзола, предательски
куцые и прохудившиеся на локтях.
- Не твоя забота! На твоем месте я попридержал бы язык!
("Располагай я временем, я бы воздал наглецу за дерзость!")
- Будь я на вашем, я б еще пуще об этом пекся ! - Огрызнулся
перевозчик, втыкая шест в прибрежный ил, словно острогу в
кишащую лососем реку.
("Как долго еще мне придется терпеть издевательства
невоспитанной черни?!" - в бессилии возмутился Паллис, ожидая
привратника у ворот имения Стагевда.)
"Бр-равый малый я!
О - ля - ля!
Перепелок настрелял!
О - ля - ля!
Перепелка-птица, эх,
Спинка крапленая!
Лапки задери,
Убиенная!" - Послышалась из-за ворот чья-то песня.
("Похоже, здешние слуги и впрямь избалованы сверх всякой меры.
Даже моя кухарка, будь она госпожой самой мягкосердой, и то не
стала бы терпеть таких песнопевцев у себя на заднем дворе, а
уж кто угодно подтвердит - так дурно, как она, не поет
никто.")
Отворилось смотровое окошко.
- Я Паллис из Тардера с поручением к господину Стагевду.
Желаю говорить с ним с глазу на глаз, ибо имею предписание
поступить так, данное его высокородным братом, господином
Пагевдом лично.
- А звания какого будете? - Робко спросил тот же голос,
который только что выводил рулады, давшие простор для
ироничных замечаний.
- Дворянского. Принадлежу к младшей ветви рода Элаев. Имею
удостоверяющие сей факт бумагу.
("Отчего, собственно, я рассыпаюсь бисером перед каким-то
привратником, обязанность которого - впустить меня без лишних
разговоров?")
- Хорошо, что дворянского, из Элаев. Тогда заходите, - с
очевидным облегчением произнес голос.
Загрюкали крючья, задвигались засовы.
- Не выношу, понимаете ли, простолюдинов. Одна зараза от них.
И болезни. Одеты так, будто прямиком из выгребной ямы.
Смердят чесноком. То и дело боишься, как бы не обокрали, но
больше всего я, милостивый гиазир...
- Паллис, - вставил юноша.
- ...боюсь подхватить от них какой-нибудь крестьянский недуг.
Но раз вы дворянин - совсем другое дело! Будьте покойны, в
"Серую утку" черни вход заказан.
Створка ворот распахнулась для пришедшего.
("А это и есть хозяин собственной персоной!")
Паллис был настолько удивлен, что воспринял это маленькое
открытие с той невозмутимостью, с какой обыкновенно
встречается нечто само собой разумеющееся. Наружность
господина Стагевда, да и его костюм можно было бы вполне
охарактеризовать как своеобычные - длинные, черные словно
смола, усеянные всклокоченными гнездами волосы спускались до
плеч, усы же, чей оттенок напоминал окрас не до конца
перелинявшего к лету зайца, напротив были ухожены и даже
завиты щегольскими локонами. На Стагевде был дорогой и
непомерно широкий магдорнский халат (кстати сказать, одежда не
самая подходящая для промозглого осеннего дня у влажного
логова Арту) к его правому плечу была приколота или, если
присмотреться с большим тщанием, намертво пришита, а уж затем
уснащена брошью, пелерина с серебристым позументом, наподобие
тех, которые одевают перед слушанием дела толкователи в суде,
запястья же были унизаны браслетами всевозможного декора до
самых локтей, а сияние вправленных в них драгоценностей,
несомненно, подлинных (Паллис не нуждался в услугах оценщика,
чтобы удостоверился в этом), находилось в оппозиции к матовому
лоску засаленного до неприличия широкого пояса, о который его
владелец имел обыкновение отирать нож во время трапезы.
Словом, и комедиант из самого захудалого провинциального
балагана не сподобился бы нарядиться потешнее, но и никакому,
даже самому искушенному в своем презренном ремесле нищему с
улицы Риедора не удалось бы преподать себя существом более
достойным жалости.
("И этому неряхе не по нраву одеяние простолюдинов - оно,
дескать, отдает выгребной ямой!" - ухмыльнулся Паллис
(которому до тех пор не случалось сетовать на излишнюю
чувствительность), брезгливо пробуя ноздрями воздух. Когда
Стагевд подал гостю левую руку для поцелуя, юноша лишь спустя
несколько неловких мгновений смог расправиться с отвращением,
уговаривавшим его отстраниться. Однако рука троюродного
племянника князя Маммы и младшего брата всесильного Пагевда
была чиста - Паллису представилась возможность убедиться в
этом, прикладывая малодушно дрогнувшие губы, избалованные
персиковыми запястьями столичных красавиц, к показавшемуся
из-за истрепанного рукава заношенного халата запястью
Стагевда. "Видимо, из-за нетерпения к луковичным запахам, этот
достойный человек не держит не только привратника, но и
прачек. Весьма любопытно, убирают ли здесь, или некто из
высшего сословия все же обучился обращаться с метлой, а заодно
и стряпать, чтобы ублажать плодами своих трудов
господина-младшего-брата?")
Стагевд переминался с ноги на ногу, с нарочитой
подозрительностью поглядывая на окованный медью ларчик,
оттягивающий руку Паллиса. Предназначающийся ему подарок
покоился в нем, укутанный, словно малолетний
неженка-наследник, в три слоя ткани.
("Не лучше ли отдать жабу сразу, не вдаваясь в полемику по
поводу столичных интриг и интрижек. Между прочим, я вряд ли
получу прибавку, выказав охоту к светской беседе, в которую
мне, конечно, придется быть втянутым - скука, заядлая
сплетница, подскажет господину в широком халате и тему, и
интонацию, а вот мне придется проявлять находчивость, острить
и все такое прочее.")
Ларчик был опущен Паллисом на песок.
- Что это в нем? - Прищурившись и настороженно склонив голову
набок, спросил Стагевд.
- Упомянутый мною подарок, то есть сувенир, который я был
удостоен чести доставить в "Серую утку", - всем своим видом
Паллис пытался изобразить наивное неведение, неведение
дворецкого, подносящего господину анонимное письмо
("...налягал вашей супругу. А еще хочу сообщу вашу милостивую
гиазиру...") - аккуратный конверт с неудобопроизносимым именем
адресата на белом саване бумаги. - Быть может, открыть?
- Ни в коем случае! - Завопил Стагевд, исказив лицо до
неузнаваемости гримасой жертвы всепожирающего страха. - А если
там нечто?!
- Разумеется, нечто там есть.
- Нечто ужасное, - заговорщическим шепотом продолжал хозяин
"Серой утки". - Больше всего я боюсь испугаться!
Паллис начинал испытывать сожаление от того, что опрометчиво
дал понять собеседнику, будто не имеет представления о
содержимом ларчика:
- Если желаете, я отопру его сам, а после сообщу вам об
увиденном.
- Нет-нет-нет! Ах, если с вами случится неприятность, я буду
раскаиваться, а ничто хуже не скажется на моем состоянии, чем
осознание собственной вины - мне совсем не хочется быть
виноватым! Я боюсь! Это так тягостно!
- Тогда, милостивый гиазир, мне остается только препоручить
ларчик вашим заботам и удалиться, - заключил Паллис, сделавший
в подкрепление этого намерения несколько выверенных шагов в
сторону ворот.
Оторопело взиравший на это Стагевд вдруг, словно опомнившись
от забытья, вскинул голову и бросился вдогонку.
- Только не это! Только не это! - Кричал он.
- Что вам угодно, милостивый гиазир? - Со слащавой
предупредительностью в голосе, долженствующей сыграть роль
указания на досадную навязчивость Стагевда, справился юноша.
Стагевд остановился и опустил взгляд, уподобившись
пристыженному приказчику скобяной лавки.
- Какую услугу? - Продолжал игру в любезности Паллис, выждав,
покуда в бессвязном лепете о необходимости его помощи не
образуется хотя бы самая малая, в толщину ногтя, брешь.
- Меня очень испугал свист, который доносится из подполья.
Сегодня, когда я занимался своим туалетом... ("Читай,
подкручивал усы.") - Стагевд на мгновение погрузился в
задумчивость, внешне отозвавшуюся неопределенной улыбкой, -
так вот, сегодня за туалетом я слышал как...
- ...?
- Как... Впрочем, не будем ворошить детали. Как говорится,
"шуршать мелочами". ("Кем это так говорится?")
- Услуга не велика, - продолжил Стагевд,- вы не могли бы
глянуть, нет ли там чего? Может, мышь, или, того хуже, крыса?
Страсть как боюсь крыс. Они такие юркие, такие "топ-топ-топ"!
Так и шныряют. А что, если ночью они влезут на мое ложе,
заберутся на лицо, станут шнырять, дергать меня за усы,
щекотать ноздри своими витиеватыми, розовыми в пятнышках
хвостами? Но нет, я ведь не позволю им этого сделать!
В полной нерешительности Паллис следил за яростной
жестикуляцией Стагевда.
("За исполнение его прихотей мне не полагается ни авра. Но
отказ погонять мышей, похоже, не приблизит моего отбытия
домой. Неужто у него и в самом деле нет слуг?")
Отданный на откуп сквознякам дом был безлюден.
Там и сям красовались грубые глиняные плошки, до краев набитые
речными раковинами, неказистыми, неяркими и ничуть не
забавными.
("Эти раковины для трусоватого отпрыска рода Бэссэ, то же, что
куклы для старого интригана Пагевда. Так почему бы его милому
братцу не стать в благодарную позу и не передать со мной в
столицу содержимое какой-нибудь из этих корявых мисок,
разумеется, за весьма умеренную плату?")
"Скопище раковин озерных" - вывел каллиграф на потолке
комнаты, где Паллису предстояло учинить ревизию.
Пол в спальной комнате Стагевда был густо усыпан домиками
улиток. Приходилось тщательно подыскивать место, на которое
можно было бы поставить ногу без опаски раздавить какой-нибудь
и тем самым вызвать непредсказуемый ураган эмоций.
- Я пока погуляю там, в гостиной, а вы - ищите. Ищите!
Свист, или, точнее шорох, производила крохотная мышь,
копошившаяся на пологом склоне кучи все тех же раковин.
Развеселившись, словно оставленный без присмотра подмастерье,
Паллис взял мышь за хвостик и, сдавленно хихикая, стал
оценивать расстояние от кучи, где им было схвачено
провинившееся животное до сугроба, который напоминало
вспененное ложе Стагевда. Затем он опустил ее в карман
камзола.
"Дурак, дуралей!
Ей же ей!
Водицу не пей!
Не ешь хлебца!" - Горланил за стеной Стагевд.
("Пора прощаться с "Серой уткой"- сказал себе Паллис.)
- Эй, гиазир Стагевд! Теперь все хорошо!
Появился сияющий Стагевд, поспешивший подпереть локтем дверной
косяк. Создавалось впечатление, будто результат поисков
Паллиса уже давно покинул область его треволнений.
- О чем я тут думал, пока вы тут рыскали, так это о вас,
юноша.
- Неужели?!
(Паллиса злили буффонадные поклоны, отвешиваемые в сторону его
возраста.)
- Именно. Кем вы, собственно, приходитесь моему заботливому
братцу? - ехидно спросил он.
- С вашего позволения, никем. Мне было поручено это дело - вот
и все. - Отрезал Паллис, разозленный замаячившим на горизонте
скабрезным намеком еще больше, чем предварявшим его "юноша".
- А-а, - состроив сальную мину, продолжал хозяин "Серой утки",
- еще в столице мне приходилось слышать немало кривотолков по
поводу того, что он, как вам, должно быть, известно, ни разу
не был женат, - красуясь собственной проницательностью изрек
Стагевд.
- Мне решительно все равно, - Паллис был нарочито холоден,
стремясь подражать образцам презревающей сдержанности,
преподанным с непредвзятой помощью историографов его предками
из рода Эллаев, деяниями каковых еще в отрочестве запруживали
голову Паллиса наставники. - Меня ждут. Я должен спешить.
Посему, милостивый гиазир, вынужден попрощаться.
Он спускался с крыльца, высоко держа голову, Стагевд же
суетился рядом, бормоча неуклюжие извинения.
- Не гневайтесь! Прошу вас! Больше всего я боюсь нажить
врагов. Они так опасны, так коварны! Не гневайтесь. Ну еще
одно, пожалуйста!
- Что?!
- Откройте ларчик, - умолял Стагевд, трагически заламывая
левую бровь.
- Только из безмерного уважения к гиазиру Пагевду, - более
дружелюбно сказал Паллис.
("Надоедливость ошибочно относят к второстепенным изъянам,
присущим человеческой природе", - он залюбовался исторгнутой
сентенцией.)
Как выяснилось, ларчик был позабыт Паллисом на песке у ворот,
то есть там, где ему пришлось оставить его тотчас после
вторжения в "Серую утку". Правильнее было бы сказать, что он
был забыт Стагевдом, так как Паллис, доставивший его на место,
самим фактом сообщения об этом "господину-младшему-брату" как
бы сложил с себя обязанность заботиться о нем, может быть,
несколько поспешнее, чем Стагевд таковую обязанность принял.
Пока юноша, уже не чаявший выбраться за пределы имения
засветло, возился с ремнями на крышке, его спутник находился
поодаль, с наигранным безразличием насвистывая незатейливый
мотив и скакал по запущенным до пестроты лесной поляны
клумбам.
- Вы в самом деле не знаете, что там? - В голосе Стагевда
клокотало нездоровое возбуждение.
("Не лучшая память. Не лучшие манеры.")
Паллис притворился, будто, увлекшись ремешками и пряжками, не
расслышал вопроса.
- Ох уж этот мой братец! Любезный братец щедро наделен
талантом мучить меня! - Плаксиво сказал Стагевд, нисколько не
смущенный двухгрошовой глухотой собеседника. В прошлый раз
истязатель прислал мне такого... такого.. Палача!
Не сдержавшись, Паллис оторвал взгляд от ларчика и
недоумевающе воззрился на несостоявшуюся жертву. Стагевд,
которому во взгляде юноши примерещилась некая укоризненная
тень недоверия, умерил напыщенность слога и понизил голос.
- Ну не палача... палачика. Такой злокозненный фарфоровый тип.
Посланника я выгнал взашей! Надавал ему пинков. - Стагевд сжал
костистые кулаки, в которых не содержалось и намека на
внушительность. - Эта противная кукла изволила махать секирой.
Как будто твердила мне:"Тебе не жить! Вж-жик! Тебе не жить!
Вж-жик, ж-жик!" Пагевд все продумал - знает, чем меня извести.
Куклу я, понятно, разбил. Боюсь я этих кукол. А уж как
палачей боюсь!
Оброненное вскользь замечание об изгнании предшественника
навело Паллиса на мысль. Он извлек из кармана камзола
свинцовый карандаш, разорвал рукав рубахи, выкроил из него
ровную матерчатую ленту, положил ее на крышку ларца и,
растянув ткань пальцами, написал следующее:
"Подарок доставлен четвертого дня месяца Белхаоля Паллисом из
Элаев."
("Настало время проявить воспетую плюгавыми воспитателями из
школ для мальчиков "твердость духа" - определился Паллис,
выпрямляя спину и протягивая белую тряпицу Стагевду,
бормотавшему, словно в бреду: "Я же никак не провинился! Не
делайте мне больно!" (видимо, такой ответ вызвало в нем
расчленение рубашки, спокойствие же Паллиса, судя по всему,
было истрактовано как хладнокровие наемного убийцы), однако не
предпринимавшему никаких действий. Кончик носа Стагевда смешно
порозовел, а глаза, воспаленные, большие, с багровыми
прожилками, увлажнились, что придало его лицу едва ли не
портретное сходство с растерянной кроличьей мордочкой,
высунувшейся на миг из корзины, обласканной полотняной юбкой
крестьянки, несущей на рынок отменную живность.
- Смею вас заверить, покуда вы не соизволите украсить это, -
Паллис потряс импровизированным посланием, - парою написанных
собственноручно строк, я не отопру ларчик и, разумеется, не
уйду.
- Я? - В отчаянии переспросил Паллис, комично оглядевшись,
будто рассчитывая обнаружить за спиной кого-то, кто согласился
бы выполнить выдвинутое требование, - я, милостивый гиазир, не
умею. Клянусь, не обучен. Они пытались, но я не хотел.
Посудите сами, вдруг бы, выучившись грамоте, я написал бы
какую-нибудь глупость. Они бы подняли меня на смех. Стали бы
издеваться. Но я не такой недотепа, чтобы поддаваться,
становиться посмешищем! Верно?
("Что за дивные письма получаю я от Стагевда!" - мысленно
перекривлял собирателя кукол Паллис и согласно кивнул.)
- Пусть так. Тогда, может быть, вы дадите мне что-нибудь в
подтверждение того, что поручение было выполнено?
- С удовольствием! С превеликим! - вцепился в поданную идею
Стагевд, стягивая с запястья довольно неказистый, но все же
черненого серебра браслет. - Вот это подойдет? Знаете ли, я
так боюсь разочаровать вас, милый юноша.
("Отвратительное слюнтяйство! Снова "юноша", да и к тому же
"милый"!)
- Благодарю.
Паллис непринужденно направился к воротам, попутно заворачивая
браслет в измаранный свинцовой пылью, но так и оставшийся
невостребованным лоскут. Ему удалось проделать это настолько
естественно, что хозяин "Серой утки" не сразу сообразил, что
происходит.
- Постойте, а как же ларчик? - Наконец спросил он тоном
писаря, извлекающего на свет давно забытые, истощенные
временем и пылью бумаги.
- Собственно, он уже открыт. Я поступил в точности так, как
вам было угодно. Там нечто весьма занятное, - Паллис казался
спокойным и даже чуть-чуть веселым. - Прощайте.
Хозяин удрученно затворил ворота и побежал к ларчику.
Возможно, юноша затронул его любопытство. Возможно, на время
уравновесил скачущие то вверх то вниз чаши весов его
изъязвленной беспокойством душонки.
("Было бы недурно сорвать злость на перевозчике" - сознался
себе Паллис, продираясь сквозь кусты бересклета, в которые
угодил, нечаянно потеряв тропинку, ведущую на берег.)
"Ква-ква" - послышался вдалеке знакомый, уже однажды слышанный
им во время памятного обеда у Пагевда, зов фарфоровой жабы. За
ним по пятам проследовал истошный, сиплый вскрик "О ужас! О
ужас!", несомненно принадлежавший познакомившемуся с подарком
"господину-младшему-брату". Паллис отдал должное силе его
голоса, спустя мгновение замершего, притаившегося за стволами
оголенных, растрепанных ненастьем и осенью ив, поглотивших без
остатка даже легкомысленно-краткое эхо.
В камышовых зарослях Паллис отыскал греющегося у костра
перевозчика, подкрепляющего силы надетой на прут, словно
поросенок на вертел, рыбиной.
- Говорил вам, хозяин, помалкивали бы вы там, в " Серой утке",
а то вон, слышите, какой крик стоит!
Юноша не чувствовал себя способным огрызнуться, а потому без
возражений уселся на склизкое бревно неподалеку от него. Тот
перестал ворчать и предложил Паллису прут с насаженным на него
поджаристым хвостом лосося.
- Сегодня уже поздно плыть. Завтра с утра. Но это выйдет вам
на девять авров дороже.
Паллис ощущал то самое опустошение, которое по вечерам
навещает тех, кто честно и тяжело потрудился, стремясь
оправдать положенные за работу деньги.
- Вставайте, юноша, вставайте!
Паллиса разбудил нетерпеливо дрожащий голос Стагевда. Спустя
мгновение он почувствовал, что сон улетучился безвозвратно,
как это обычно бывает, когда внешний мир напоминает о себе
слишком настойчиво и эта настойчивость делает ненужным
прохладное умывание, укрощает зевоту, подавляет при
пособничестве своих навязчивых прикосновений все те маленькие
привычки и ухищрения, которые из года в год, утро за утром
облегчают переход от безвременья сна к бодрствованию будней.
("Можно даже утверждать, будто это самое отличие в образе
пробуждения и есть то главное, что делает будни непохожими на
их противоположности любого свойства", - философствовал
Паллис, наблюдая за тем, как грубиян перевозчик укладывает на
середину плота его нехитрые пожитки.)
- Я очень сожалею, - рассыпался в извинениях Стагевд, - и
кляну себя за допущенный промах. Вам, конечно, было бы куда
лучше остаться в "Серой утке". Здесь на берегу такая
нездоровая сырость - не ровен час вы подхватили бы насморк, и
ваш замечательный, с фамильной горбинкой (кажется, она
называется "седлом Элаев"?) нос был бы вынужден мириться со
слякотью. Я сожалею. Более, чем сожалею. Хотя у меня в запасе
есть оправданьице величиной с маковое зерно. Ведь вчера
вечером вы были столь решительны, столь устремлены прочь, что
даже не простились со мной так, как мне, не скрою, того
хотелось бы. Где уж было мне настаивать, расхваливая уют
гостевых покоев. Видите ли, я боялся предложить, ибо боялся
отказа.
Изменения в манерах и внешнем облике Стагевда были настолько
очевидны, что Паллис едва не поддался искушению поставить под
сомнение способность своей памяти воскрешать людей такими,
какими они представали некогда перед ничего не выражающим
лицом ее капризного зеркала. ("Неужто я имею счастье видеть
господина Стагевда, такого ухоженного, тщательно причесанного
и умащенного благовониями? Чем объясняется это преображение?
Или давеча передо мной всего-навсего разыграли отнюдь не
бесталанный фарс с одаренным притворщиком в роли чудаковатого
хозяина поместья и лукавыми подмигиваниями зрителей-знатоков,
разражающихся беззвучными рукоплесканиями вослед каждой
удачной выходке своего любимца из затемнений в глубине
коридоров, лишь только кажущихся безлюдными? Да?")
- Нет, нет и нет! Не глядите на меня с таким леденящим кровь
презрением! Вашу антипатию, юноша, мне сносить теперь тяжелее,
чем чью бы то ни было, - в голосе Стагевда сквозила какая-то
странная нежность, - ведь отныне я ваш должник!
То, что удостоилось быть названным "презрением," на деле было
лишь крайней степенью недоумения, впрочем, настолько
искреннего и сильного, что не мудрено было и обознаться,
приняв его за первое, нарядившееся в одежды живого интереса.
Паллис молчал.
- Милый юноша! Спасибо вам. Вот уже много лет, как я не
испытывал такой душевной приязни ни к одному существу в этом
бренном мире. Как сказано у Астеза Торка, в этой
"Юдоли разобщения и чувства,
Взаимности не знающего в чувстве".
Теперь не определишь, что более покоробило Паллиса - отчаянно
ли перевранная цитата из итских классиков, дурного ли пошиба
высокопарность или простая, плоская в своей простоте догадка,
касающаяся "приязни к одному существу". ("Неужели ко мне?
Неужели этот вчерашний сумасшедший углядел в моих узких бедрах
лиру, чьи струны зовут к себе цепкие пальцы ухаживаний? А
что, если так и было задумано Пагевдом с самого начала, а тех
трехсот авров, которых нельзя не посчитать воистину щедрой
платой для рассыльного, по мнению кукольного вельможи, как раз
довольно для успокоения юноши, не отличающегося
щепетильностью, а проклятая жаба - суть есть бутафорский
предлог для сводничества?")
- Сколь редко в наши дни такое взаимопонимание, - умилился
Стагевд, отворачивая полу халата. Из-за нее, словно цепной пес
из конуры, показалась пупырчатая фарфоровая голова, к которой
со страстным, почти любовным трепетом, припала ладонь
Стагевда. - Я обрел себя в общении с ней.
"Ква!", - участливо отозвалась жаба.
"О ужас!", - блаженно зашептал он.
И только тогда Паллис понял, что, говоря об "одном существе",
Стагевд имел в виду совсем не его.
("Приятно знать. Приятно быть свидетелем. Словно
предприимчивому слуге двух недалеких господ, мне удалось
отщипнуть от щедрот обоих. От Пагевда - денег, от Стагевда -
любезностей и "ценных безделиц", правда из числа тех, которые
зовутся таковыми лишь в силу того, что некто их такими
полагает, а для прочих остаются безделицами - и ничем иным. К
тому же, если взглянуть на вещи с иной стороны, то есть под
тем углом зрения, под каким это пристало человеку,
отягощенному трезвомыслием, деньги Стагевда пока что - лишь
жалкий аванс, любезности же Стагевда в изяществе не уступят
разве только дрессированному медведю, колесящему по опилочному
блюдцу площадного балагана, кувыркаясь и потешно путаясь в
оборчатом жабо, а ценность "ценной безделицы", выспренно
нареченной Стагевдом "прощальным даром вновь обретенной души"
вряд ли возможно приписать жмене мраморноспинных раковин,
единственным достоинством которых является только то, что
такие не валяются по берегу Арту на каждом шагу, пребывая при
этом в местах более укромных, к примеру, схоронясь, не без
желания быть найденными, под коричневыми шлейфами песчаных
дюн. Откровенно говоря, какой прок мне от этих раковин?
Какой?")
"Ква", - вещала жаба, удобно расположившись на впалом животе
Стагевда, уже не обращавшего внимания на отчаливающий при
легком волнении вод и неистово бранящегося перевозчика
бревенчатый плот, уже замкнувшего линию своего внутреннего
горизонта на холодной огуречной ее спине, уже обращающего к
ней мягкую и нетерпкую сладость, отжатую из сочных гроздей
оринской лирической поэзии.
("Красавица, не прячь от людей Свой ясный взор под пышную
прядь - Убранство слив в цветущем саду, Цветок нежней
ласкающих рук.")
Так радуется наконец-то выпроводивший гостей молодой помещик,
мысленно уже овладевающий томящейся в потайной комнате
куртизанкой, раньше положенного приличиями времени
прекративший выкрикивать "Прощайте, дорогие друзья! Да будет
ваша дорога беспечной!" - вдогонку паланкинам, расползающимся,
словно неповоротливые мокрицы из-под нежданно вывороченного
пня, от ворот его усадьбы, не желая смирять сладострастную
тяжесть, разлитую на донце еще не успевшего располнеть живота.
"О ужас!", - шептал хозяин "Серой утки".
"Пожалуй, доложив об этом Пагевду, я подвергну себя опасности
не получить ни авра, ведь тогда мое поручение можно будет без
всякой злонамеренной натяжки назвать неисполненным", -
догадался Паллис, а потому, едва коснувшись ягодицами красного
бархата облюбованной им еще во время первого визита кушетки,
он с напускной озабоченностью печально поприветствовал давнего
приятеля - коленопреклоненного механического лучника - и
сказал Пагевду:
- Ваш бедный брат был просто в ужасе. Никогда не видел ничего
подобного! Он весь затрясся и побледнел как смерть, когда она
квакнула! Он даже завизжал. Нет, не завизжал, завопил! - для
вящей убедительности Паллис страдальчески воздел руки к небу
("Уподобившись господину-младшему-брату!"), изо всех сил
стремясь показаться Пагевду существом впечатлительным,
доверчивым, наивным. - Он был несказанно испуган.
Пагевд, потерев в ладонях несуществующую горсть песка,
довольно захихикал, но тут же спохватился:
- Впрочем, я не усматриваю здесь ничего смешного. Напротив,
это очень прискорбно. Я ведь совсем не хотел испугать его.
Вы-то понимаете, что я мечтал всего лишь развлечь беднягу,
скрасить его затворническое прозябание.
- Уж я-то понимаю, - заверил его Паллис, взвешивая в руке
славный тяжеленький кошель - безответного, схваченного за
горло толстяка с золотыми внутренностями.
("Без сомнения, понимаю. И все-таки, отчего так весел гиазир
Пагевд?"
Возможно, выходя на крыльцо хмурого особняка, слепая рука
Паллиса наткнулась на задохнувшуюся в кармане домовую мышь -
ту самую, - но последнюю фразу он наверняка проговорил про
себя или даже вовсе не проговорил.)
(с) Александр Зорич, 1994
Александр Зорич.
На сладкое
"В правление императора Таная
Незлобивого отнюдь не всякий
гость мог досидеть до конца
торжественного приема - таковы
были игры, таково было угощение."
"Полная история". Вакк Акийорский
- Как вам нравится наш коронованный шут? - скроив подобие
доверительной улыбки, спросил у Динноталюца его сосед слева.
Посол оторвался от сочного фаршированного каплуна и
покосился на сидевшего рядом Главного Гонца, который всем своим
видом демонстрировал полную непричастность к готовому
завязаться разговору: нашептывая на ухо нечто занятное даме с
высокой прической, скрепленной заколками в виде миниатюрных
оленьих рожек, он одной рукой деятельно восполнял недостаток
спаржи в своей тарелке, а другой - утирал жир с заостренного
наподобие носка щегольской туфли подбородка. Несмотря на это, у
Динноталюца не возникало и тени сомнения в том, что его ответ
будет по крупицам отобран чутким Гонцом из общей гулкой
тарабарщины, создаваемой придворными чревоугодниками в стенах
Обеденного Покоя, и до поры отложен в одной из чистеньких
комнаток той части его памяти, где предписано храниться всему,
имеющему касательство к исполнению обязанностей сановника
высшего ранга.
Подготовленная за то время, которое потребовалось послу,
чтобы непринужденно пригубить два глотка вина из кубка
суэддетской работы, возмущенная отповедь прозвучала тем лучше,
что выпитый перед этим гортело придал его голосу необходимой
искренности:
- Шут!? Позвольте узнать, кто вы, собственно говоря,
такой, чтобы отзываться о своем государе столь возмутительным
образом?
Вопреки ожиданиям, риторическое любопытство Динноталюца
было удовлетворено Главным Гонцом, бросившим, даже не глядя в
его сторону:
- Шут Саф, любимчик нашего государя.
Будто приветствуя недоумение посла, Саф оживленно
закивал головой и набил рот сразу тремя жареными пеночками,
желая, видимо, избавить себя от необходимости вдаваться в
какие-либо подробности. Динноталюц собрался было облегченно
рассмеяться и, пользуясь случаем, как-нибудь сгладить плохое,
как ему мнилось, впечатление, произведенное на сотрапезников
попыткой одернуть поддельного невежу, но Главный Гонец,
внезапно посмотрев на посла в упор, тем ревнивым тоном,
который обычно призван предостеречь собеседника от
отрицательного ответа, осведомился:
- Так вам нравится наш коронованный шут?
Эти слова, такие легкие и естественные в устах
императорского любимца, низкородной твари, которая вчера, быть
может, зазывала матросов с варанских галер насладиться
прелестями небескорыстной любви на площади Одинора, сегодня
носит шелковые рубахи со стрельчатым золотым шитьем и
пользуется столовым прибором ценою в месячную выручку всех
веселых домов площади Одинора, а завтра из-за нескольких
строчек подметного письма, состряпанного будто бы иностранцем
("... а еще хочу сообщу вашу милостивую гиазиру лезущую в
никакие ворота известием..."), станет очередной жертвой
самосуда обитателей площади Одинора, эти же самые слова,
сказанные Главным Гонцом, казались фразой на чужом наречии,
которая, по невозможному стечению обстоятельств, в точности
повторяет звучание тарского языка, вместе с тем заключая в
себе иной, быть может совершенно безобидный, смысл. Его
надлежало разыскать без промедления, поскольку трепетом
ажурных крыльев стрекозы, борющейся с утренней одурью, к
Динноталюцу вновь возвращалось предобморочное состояние,
испытанное в тронном зале неоднократно, но все же не обретшее
привычный вкус, позволяющий безошибочно распознать страх перед
чернотой дверного проема, ведущего в комнату жены, или боязнь
поскользнуться на мокрых ступенях лестницы из неотвязного
сновидения, и эта непривычность лишала посла надежды укрыться
за одной из знакомых шторок, изобретенных им, чтобы ограждать
душевное спокойствие от посягательств беспокойного рассудка.
Динноталюцу хватало смелости признаться себе в том, что
толкователь (он не был полностью уверен в существовании этих
людей и чем больше доходило в город слухов об обычаях тарских
поединков, тем слаще замирало сердце перед не просто
непостижимо сложным, но еще и восхитительно запутанным
строением Империи) из него получается никудышный, но не
доставало отчаяния, чтобы вовсе оставить попытки понять чужое
наречие, которым воспользовался Главный Гонец с целью
показать, как посредством губ и языка можно вылепить из
воздуха нечто недопустимое. В итоге поспешного перебора
вариантов Динноталюц пришел к заключению, что ему следует
рассматривать плод стараний своего недоброжелателя (он силился
убедить себя в беспристрастности Главного Гонца, но самые
несокрушимые доводы лопались, как грибы-дождевики и выпускали
в лицо облачко горькой пыли при мысли о зловещем жужжании
шершней, которым полнилось его вчерашнее "южжжанин") как
приглашение к игре, именуемой "Либо я умалишенный, либо вы -
болван" или чуть-чуть иначе: "Я, конечно, умалишенный, но зато
вы - болван".
Выбрав первое, он наколол на вилку маринованную улитку
и, завороженно созерцая лакомый пепельно-сизый мясной комочек,
произнес:
- Ваш государь само великолепие.
Саф неприлично захохотал, поперхнулся и, сплевывая
мелкоскопические птичьи кости, заговорил сквозь душивший его
кашель:
- "Само...", кха-кха..., "...великолепие"! ...кха...
Лучше не... кха-кха... скажешь... кха-кха-кха...
В это время с другого конца стола, который возглавлялся
императором и его супругой, полностью невидимыми из-за
порядочного расстояния ("...в полет быстроперой стрелы", как
выразился бы Аллеротет Древний), помноженного на завалы сытной
еды и изысканной снеди, докатилась волна здравицы,
провозглашаемой в честь посольства из Орина, чьим единственным
представителем на сегодняшнем торжестве был Динноталюц. Когда
над столом взметнулись пятьсот кубков ("Здесь каждый,
решительно каждый - даже женщина - переодетый гвардеец.
Иначе как объяснить эту слаженность, эту монолитную
согласованность действий?", - попытался развеселить сам себя
посол), ему показалось, что все, включая тех, для кого он не
существовал по той же причине, по которой для него не
существовал император, обратили к нему свои беззастенчивые,
безразличные, неприязненные взоры и даже огромная соусница
откровенно уставилась на посла восемью паучьими
глазами-карбункулами. Динноталюц заулыбался в меру своего
подавленного состояния и, привстав настолько, насколько это
допускалось неподъемным стулом, мешающим до конца распрямить
ноги в коленях и тем самым склоняющим его принять нелепую позу
человека, получившего легкий тычок под дых, ответил неглубоким
поклоном на доносящиеся отовсюду возгласы "Здоровье гостя!"
- Да-да, ваше здоровье, - согласился Саф, глядя, как
Динноталюц, придерживаясь рукой за высокую спинку стула,
возвращается в исходное положение. И, понизив голос,
пробормотал, будто размышляя сам с собой:
- Но не повредит ли ему выпитое? Как вы думаете, Хармана?
Последнее было сказано очень громко - так, что дама с
высокой прической, недавняя собеседница или, точнее,
слушательница Главного Гонца, вздрогнула и, не понимая откуда
ей послышался оклик, суетно завертела головой из стороны в
сторону, посылая в проблесках серебра своих охотничьих заколок
тайные знаки послу или другому счастливцу. "Наверное, Главному
Гонцу", - пронеслось в голове у Динноталюца, в хмельном
отстранении наблюдавшему, как она, наконец, признала в шуте
источник непонятного ей вопроса, придала своему лицу вежливое,
нет, заискивающее, выражение и сказала то, ради чего, пожалуй,
можно было и не отвлекать ее от созерцания холеных ногтей,
которыми она только что любовалась так, словно каждый
представлял собой захватанную семейную реликвию.
- О чем? - переспросил Саф, беспощадно обнажив суть
длинной и сбивчивой фразы, обряженной Харманой в пышные одежды
этикета.
- О том, сладенькая, - продолжил он, слащаво протягивая
"а", - что ваш милый друг-дружочек, воспользовавшись
рассеянностью нашего гостя, подсыпал ему в вино какую-то
пакость. Похоже, небезвредную.
К удивлению посла, который еще не успел как следует
вдуматься в услышанное, и благодаря этому не видел
необходимости обращаться к шуту за разъяснениями (он счел
возможным до поры удовольствоваться лишь поверхностным осмотром
чарующей внутренности чаши, не решаясь пустить в ход обоняние),
Главный Гонец отнесся к обвинению Сафа как к должному. Он молча
отложил вилку, тщательно промакнул свой породистый подбородок
и, как образцовый завсегдатай имперского театра, сложил руки на
животе, готовясь скорее наблюдать за происходящим, нежели
принимать в нем сколько-нибудь деятельное участие. Хармана же
(которой по логике вещей сейчас предстояло притворно испугаться
за судьбу Динноталюца или недоверчиво промолвить "Не может
быть!") с удачно подобранной степенью неискренности призналась:
- К сожалению, я ничего не смыслю в делах лекарских,
равно как и государственных, мой...
- ...мой милый друг-дружочек, - подхватил Саф. - Очень
жаль, что за полгода жизни при Дворе вы только тому и
научились, что лицемерить, да различать значения слов "габи-га"
и "раздвигать".
Волнуясь грудью (этот оборот, да еще несколько особенных
ужимок - вот все, что оставил себе Динноталюц из воспоминаний
о Нолаке), Хармана собиралась с духом, чтобы достойно
оправдаться в своем невежестве и, - думалось послу, который не
понимал, но ощущал скабрезность намека, сделанного Сафом, -
указать наглецу на ему подобающее место, но шут, потеряв
похоже, всякий интерес к даме, обратился теперь к Главному
Гонцу:
- Скажите, а кто сейчас продает отраву подешевле: Ста...
Мимо посольских ушей пронесся небольшой, но шумный табун
диковинных имен, как ему показалось, преимущественно южной
масти, за которым протащились две бесцветные клячи:
- ...тот плешивый шарлатан из Итарка? А может, такой
шепелявый, жадный? Впрочем, этого, кажется, прибрал ветряной
мор.
- Нет, нет и нет. Самые дешевые и действенные яды
доставляются из Орина.
Главный Гонец чистоплотно выковырял из расщелины между
зубами зернышко тмина и уточнил:
- Из дипломатического ведомства.
- Ну что же. Свести счеты с оринцем при помощи его же
зелья - это и изящно, и обходительно, и соответствует
достоинству кавалера высшего ранга, - с видом ценителя сказал
Саф и, настроив свой голос на фальшиво-задушевную ноту,
осведомился у посла:
- Вы, наверное, не можете понять, серьезен ли я или нет?
Уделом посла стал меланхолический кивок.
- И да, и нет. Нет - потому что мне платят жалованье (и
неплохое жалованье!) именно за полное отсутствие в моем
поведении серьезности и, не могу удержаться от каламбура,
суразности. Да - потому что император, как вам известно,
сегодня ночью восстал из мертвых ко благу государства и
народов, его населяющих. Как обычно случается с ним по
воскрешении, он пребывает в добром расположении духа и только
благодаря этому счел возможным помиловать вас, но в любой
момент вы рискуете разделить судьбу Дюно... Дицо... Дитоналюца.
Несмотря на то, что исковерканное Сафом имя уже целые
сутки не принадлежало своему законному владельцу, став
неотчуждаемой собственностью Нолака, уведенного на дознание
прямо из тронного зала и, судя по суетному осмотру, учиненному
утром в гостинице, уведенного без малейшей надежды на
возвращение, посол все-таки не смог удержаться и ввернул:
- Его звали Динноталюц, Динноталюц Кафайралак.
- Я это знаю, отлично знаю, - отмахнулся Саф. - Но,
согласитесь, что такое изысканное имя требует к себе особенного
отношения. Простолюдин наверняка не запомнит из него и трех
звуков - да они ему и не нужны, ведь обратиться к послу лично
он, пожалуй, никогда не осмелится, а увидев его нос сквозь
занавеси на оконце дипломатической фуры, скажет: "Ишь, какой
важный журавль поехал" и побредет дальше, вспоминая
притягательные, непонятные и оттого еще более притягательные
рисунки в обрамлении мясистых листьев кувшинки на ваших
блеклых штандартах. Сановник - напротив, такое имя вызубрит
быстро и будет произносить его в кругу равных себе как
скороговорку, кичась проворством своей речи, привычной к
цитированию сложных мест из Эриагота Геттианикта. Я же, будучи
шутом, просто вынужден совершать ошибки в именах важных особ.
Во-первых, чтобы засвидетельствовать им свое почтение (да-да,
ведь неудобопроизносимость имени у нас и, думаю, у вас тоже,
служит неопровержимым доказательством древности рода), а
во-вторых - чтобы, чрезмерно не утруждаясь, забавлять моих
хозяев и вас, милостивый гиазир Нолак.
Пустые разглагольствования Сафа, которые Динноталюц,
махнувший рукой на приличия, выслушал, заедая переперченную
рыбу под сыром пресными пирожками с тыквой, конечно же ничего
не изменили в картине действий Гонца-отравителя, созданной
общительностью шута ровно в два незатейливых приема. Было ли
нечто подсыпано в чашу посла и если да, то что это было - яд,
не яд, яд, но только в определенном смысле? Динноталюц не
замечал ни малейших признаков недомогания, но, к сожалению, это
могло свидетельствовать как о том, что он стал жертвой
розыгрыша Сафа, так и том, что ему суждено стать жертвой
отравы, действие которой проявится позже, причем насколько
именно позже - о том знают лишь отравитель и его поставщик.
Однако, - продолжал рассуждать посол, - если Главный Гонец
все-таки пустил в ход свои "дешевые и действенные" яды, вряд ли
он сделал это с расчетом лицезреть мои лягушачьи судороги прямо
здесь, в Обеденном Покое, где восседают за трапезой именитейшие
люди Империи и среди них (этой мысли сопутствовал беглый взгляд
на закушенную губку Харманы - она все еще давала воображаемую
отповедь Сафу?) - дама, с которой, похоже, его соединяет нечто
большее, чем соседство за столом. Поэтому наиболее
разумным представлялось отказаться на ближайшее время от
беспокойства за свою жизнь и, вместе с тем, испортить игру
Главного Гонца, в которой Динноталюц доселе исполнял незавидную
роль болвана. Чтобы изготовить новую маску, особой
изобретательности не потребовалось - ее набросок был подарен
Харманой, чья обида на Сафа уступила место участию в судьбе
посла:
- Вы, наверное, находите нашу кухню чересчур
темпераментной, - сказала она, впервые проявив интерес к
Динноталюцу.
Главный Гонец и Саф разом посмотрели на нее, как на
человека, который всю жизнь отказывался играть в лам, ссылаясь
на равнодушие к пустым забавам, но однажды был уличен в
увлеченном обсуждении с двумя офицерами своеобразия
малахитовых фишек и их спорных преимуществ перед фишками из
грютской бирюзы.
- Темпераментной, да, - вяло согласился посол и,
сосчитав до пяти, обеими руками ухватился за край стола.
Гротескный соглядатай-южанин, обманувший бдительность
гвардейцев, подыскавший укромное местечко на крыше Обеденного
Покоя, продырявивший ее бесшумным орудием, какими снабжают
своих героев ленивые сочинители комических сценок, припавший
оком к алмазной чечевице дальноглядной трубы, остался бы
доволен представлением, которое давал Динноталюц
сотрапезникам, и, в первую очередь, Главному Гонцу.
А если бы южанин умел читать чужую речь по губам, то,
устремив трубу на Сафа, он узнал бы, какие слова произнес шут
над сползшим под стол телом Динноталюца, чтобы блеснуть своей
образованностью и, чрезмерно не утруждаясь, позабавить своих
соседей.
Закатились глаза, словно пара яблок
В пару нор барсучьих, упала набок
Голова, как пирог, требухой набитый,
Хрип раздался тихий - мышь пискнет громче
И улитка болтать скоро будет лучше,
Чем испивший отвар магдорнского лука.
И, уже различая за спиной голоса, принадлежащие
раздосадованным гвардейцам, соглядатай, отдавая последнюю дань
своему любопытству, торопливо подсмотрел бы за Харманой, с
отчужденной полуулыбкой сообщившей:
- Это, должно быть, подражание итским классикам.
- Итские классики неподражаемы, - строго сказал Саф.
- А вот наш гость действительно подражатель, - добавил
он. - И весьма посредственный.
Главный Гонец пожал плечами.
- В его возрасте вино сильно бьет в голову. Не понимаю,
что он надеется найти там, под столом.
Хармана поерзала на стуле, не то устраиваясь поудобнее,
не то борясь таким образом с волнением, за которое, впрочем, с
легкостью можно было принять ее желание находить в
происходящем с послом именно то, что ей хотелось бы в нем
находить, и робко спросила:
- Он действительно отравлен?
- Не имеет значения, - ответил Саф.
- Ни малейшего, - согласился с ним Главный Гонец.
После паузы, в протяжение которой шут глубоко зевал в
сложенные лодочкой ладони, Саф пробормотал:
- Впрочем, о случившемся стоит сообщить нашему крикуну.
Кто здесь Главный Гонец?
Главный Гонец удрученно развел руками:
- Один я идти не могу.
- Один вы и не пойдете. Мы отправимся вместе, заодно и
разомнемся. А вам, Хармана, советую хорошенько присматривать за
телом, чтобы оно не сбежало.
Семи лет отроду, Динноталюц, предоставленный попечению
двух небывало хлопотливых тетушек, имел обыкновение прятаться
от них в укромных уголках необъятного летнего дома,
изобилующего всевозможными пристройками, чуланами и чердачными
каморками. Обнаружив его исчезновение, тетки подымали на ноги
всю прислугу и Динноталюц мог подолгу утолять свое детское
тщеславие, упиваясь воплями "Тал, Тал, куда же ты
запропастился?" и истыми призывами конюха к его варварскому
амулету:
"Дай, копытце, верный знак,
Где укрыт мой господин,
Господин Кафайралак".
Но однажды - позже Динноталюц узнал, что соответствующие
указания поступили от отца, которому пожаловался суровый
конюх, потерявший из-за его проделок веру в чудодейственную
силу копытца - тетки не пожелали подымать тревогу и он целый
день просидел в одном из своих излюбленных укрытий, внимая не
то сверчкам, не то птицам (он был не в состоянии разобраться
даже в этом, столь сильны были обида и разочарование). Нечто
подобное Динноталюц испытывал и сейчас, спустя сорок с лишним
лет, лежа на пыльном ковре и притворяясь умершим от неведомого
яда, притворяясь, как он понимал, исключительно убого и
безыскусно. Ему, конечно же, никто не поверил, и в свете
этого уход Сафа и Главного Гонца представлялся неоценимым
подарком судьбы, избавившим посла от их обидных колкостей и,
вместе с тем, подарившим ему шанс пусть ненадолго, пусть на
несколько мгновений, стать единственным благодарным
обладателем блеска застенчивости Харманы, не его жены.
Затаив дыхание, Динноталюц осторожно повернулся на
другой бок и приоткрыл глаза. Прежде, чем посол успел
сообразить, кто это, приподняв край скатерти, вглядывается в
вечные сумерки, царящие под столом, будто в сказочной Северной
Лезе, до его слуха донесся вздох облегчения и громкий шепот:
- Вам лучше, гиазир Нолак?
- Да, сладенькая, - сказал посол, надеясь, что отвечая
шепотом на шепот, он смягчит фривольность своего обращения.
- А вы не хотите оттуда вылезти?
Динноталюц был в восторге - его дерзость осталась
безнаказанной и даже заслужила поощрение, ведь ему, по
существу, было предложено разделить ее ложество ("Общество" -
одернул себя посол), а значит, Хармана находила его приятным
собеседником и - как знать! - возможно, эта приязнь
превосходила обычное сочувствие к лысеющему гиазиру из города,
чье название давно уже перестало служить трепету врагов и
уважению союзников.
- Хочу.
Чтобы не насмешить Харману каким-нибудь неловким
движением, Динноталюц, прикидываясь усталым и измученным,
очень медленно вылез из-под стола, так же медленно отодвинул
свой стул, собрался было на него сесть, но, сообразив, что эта
позиция, как сказал бы Нолак, лишена ряда преимуществ
соседней, отбросил прочь медлительность и занял место Главного
Гонца.
- Вы забыли свою тарелку.
Посол не обладал достаточно точными весами, чтобы
измерить, чего в этой монете больше - лукавства или глупости -
но, зная, что у него в запасе имеется пара-тройка авров из
такого же сплава, без сожаления отплатил Хармане одним из них.
- Рядом с вами несложно забыть и законную супругу.
- Ту самую, которая вчера чуть не овдовела?
- Сегодня она тоже чуть не овдовела, - сказал Динноталюц
только затем, чтобы заполнить сосуд беседы чем-либо, отличным
от молчания, в которое он рисковал погрузиться, как в
изобилующий липкими пенками чан с холодным молоком, надолго,
ибо был уязвлен осведомленностью Харманы, проистекающей, как
ему подсказывал желчник - жилище вздорных близнецов - из
близости с Главным Гонцом, поскольку такие подробности о
вчерашней закрытой аудиенции нельзя было получить иначе, кроме
как из первых, и притом ничем не связанных, рук.
- Да, когда вы упали, я была уверена, что вам уже не
подняться.
Динноталюц приосанился и, подмалевывая своей напыщенной
глупости усы назидательности, произнес:
- Отравить человека куда как сложнее, чем лишний разок
выпороть придворную даму.
- Откуда вы знаете?
- Но вы и сами...
- Нет, это была просто шутка!
- Положим. Но отчего тогда вы так взволнованы, если не
сказать испуганы?
- Думаю, не только меня страшат люди, чья осведомленность
переходит границы мыслимого.
"Пожалуй, пристрастное отношение Сафа к этой особе
лишено оснований", - подумал Динноталюц, отдавая дань
изворотливости Харманы, превращавшей их разговор в неритмичное
поскрипывание колес дипломатической фуры, в путешествие по
эриаготову Хеофору. За оконцем проплывали невнятные пейзажи,
освещенные не-луной-не-солнцем, ветряной мор объяснял
отсутствие людей лишь отчасти, руины на горизонте скорее всего
руинами не являлись и раздраженный обилием новых неприятных
впечатлений посол позволил себе быть невежливым:
- Великолепно! Выходит, моя осведомленность противоречит
обычному порядку вещей, в то время как ваша - включена в него
неотъемлемой частью? В таком случае, не были бы вы так любезны
сообщить мне, что вам еще известно о моей супруге и о моих
видах на ее вдовство?
- Вы нахал, вы чужеземец, и вы плохо понимаете, что
такое Двор, - раздельно произнесла Хармана и из уст
Динноталюца против его воли вырвался нелепый смешок:
- А как насчет "южанина"? Умоляю вас, скажите "южанин".
- Южжжанин, - пожав плечами, бросила Хармана.
"Да, сомнений быть не может." - Подумал посол. - "Те же
шершни, тот же нос, тот же подбородок".
- Вы, наверное, всегда мечтали во всем походить на
своего брата.
- До того, как он стал Гонцом - да.
- А сейчас?
- Сейчас об этом не стоит и мечтать, - с неподдельной
досадой сказала Хармана.
- По-моему, вы преувеличиваете. Стоит ли печалиться,
если он даже не в состоянии заткнуть рот какому-то шуту?
- А вы, милостивый гиазир Динноталюц, попытайтесь
ненадолго вообразить, что человек, который представляется
Сафом, на самом деле носит иное имя и занимает иную ступень
лестницы Двора.
Хармана говорила вполголоса, заговорщически отведя глаза
в сторону, и, если бы только она не назвала его Динноталюцем,
посол усмотрел бы в таком поведении точный слепок с манер
упомянутого ею Сафа.
Обнаружив эту удручающую, доселе незамеченную грань ее
природы, Динноталюц пришел в смятение и, распростившись с
планом овладения укрепленным лагерем неприятеля, над воротами
которого была намертво прибита доска с девизом "Чужакам здесь
не место", прикрылся ивовой плетенкой мальчишеской
запальчивости:
- Зачем вы называете меня Динноталюцем? Этот человек -
преступник, он предал мой город, он предал ваше государство, а
я - нет, я - Нолак.
Хармана покачала головой.
- Из вас и вправду получается весьма посредственный
подражатель и еще худший Нолак. Но, боюсь, мне придется с этим
смириться.
- Видимо, из почтения к моим летам, сладенькая? -
съехидничал Динноталюц, укоряя себя за то, что не смог
отказаться от такой сомнительной наживки, как намек на наличие
сомнительной наживки, шелковичным червем облегающей крючок
придворного вероломства.
- Нет, из необходимости оберегать вас до того момента,
когда возвратятся мой брат и его спутник.
Посол не смутился видом голого крючка.
- И только?
- Не только. Еще я должна пустить в ход все свое женское
обаяние, чтобы выудить из вас побольше секретов Ведомства.
- Я готов, - улыбнулся Динноталюц.
Чувствуя томительное головокружение, он взял первый
попавшийся под руку кубок, наполнил его до краев (избыток вина
в две спорых струйки сбежал на плотный шелк скатерти),
собрался выпить, но, спохватившись, что в первую очередь
следовало предложить вино даме, извиняющимся голосом спросил:
- Это ведь ваш?
Вместо ответа она протянула ему другой кубок.
Динноталюц, желая с честью выйти из неловкого положения,
отлил ей половину своего вина, пытаясь убедить себя в том, что
Хармана не подумает ничего дурного, увидев в этом отголоске
древних оринских обрядов не мужланство, но знак его готовности
поделиться всеми тайнами Ведомства так же, как он поделился с
нею хмельным напитком.
- У нас так не принято.
Динноталюц с сожалением подумал, что она усмотрела в его
поступке именно мужланство, и в наказание за ее приземленность
решительно сказал:
- А у нас не принято разглашать тайны Ведомства, - после
чего залихватски осушил кубок до дна.
- По большому счету, в вашей помощи по этому вопросу
здесь никто не нуждается, - парировала Хармана, вновь
представая перед послом в обличье Сафа.
- Почему? - Продолжила она, заблаговременно ставя
вопрос, который появился у Динноталюца, но еще не был
поставлен им в подобающе язвительной форме.
- Потому что гиазир Нолак сейчас сидит по правую руку от
государя и, подозреваю, ведет с ним весьма просвещенную или,
если угодно, просветительскую беседу.
- Вы говорите неправду.
- Говоря вам неправду, я бы обязательно волновалась
грудью, как выражаются иные кавалеры. Этого, однако, не
происходит и вам легче мне поверить, чем попытаться доказать
обратное.
Если бы в это время все присутствующие за столом не
встали навытяжку как гвардейцы на торжественном смотре,
сдерживая довольное посапывание и сытую икоту, Динноталюц,
наверное, не оставил бы желания опровергнуть утверждение
Харманы и обвинить ее в голословности, но в нем победила
непосредственность любопытствующего и он, оставляя в стороне
их разговор, осведомился:
- Что происходит?
Прежде чем ответить, Хармана поправила прическу, встала,
одернула платье и, поглядев на него свысока, пояснила:
- Государь покинул свое место. Мне кажется, сейчас он
идет сюда в сопровождении моего брата.
Усилившееся головокружение и сопутствующая ему вялость
удержали посла от следования всеобщему примеру, но не смогли
притупить испуг перед перспективой встречи с императором,
который, будь он хотя бы на четверть подобен своим подданным
(а в том, что это именно так, посол не сомневался: "По собаке
узнаешь и хозяина", - хмуро ухмыляясь, говорил конюх в их
поместье), парой веселых шуток наверняка загонит его на
погребальный костер.
- Миленькая, простите, сладенькая, пожалуйста, давайте
убежим отсюда, - залепетал Динноталюц, ужасаясь околесице,
которую способен вызывать к жизни отменно образованный человек
благородного происхождения только затем, чтобы из посла
превратиться в паяца, в шута.
"Лучше быть паяцем, чем мертвеньким", - утешил он себя,
глядя, как ползут вверх брови Харманы и лишь слегка
приоткрывшиеся губы пропускают короткое послание языка:
- Это невозможно.
- Но как же мне... как же нам быть? - Пуская в ход такое
многозначительное обобщение, посол надеялся намекнуть Хармане,
что считает ее соучастницей того неведомого преступления, за
которое он второй день подвергается зловещему в своей
неоправданности преследованию, столь же незаконному, сколь и
унизительному. Молчание, встретившее его вопрос, продлилось
дольше, чем позволяли обстоятельства и дольше, чем требовалось
женскому легкомыслию для молниеносного выбора между "Не знаю",
"Я вам не советчица" и "Не впутывайте меня в ваши интриги".
Наконец Хармана, глубоко вздохнув, бросила:
- Полезайте под стол.
- Снова?
- Да.
- А они? - тихо сказал Динноталюц, выразительно кивая на
стоящих придворных.
Несговорчивость посла, по-видимому, не на шутку
рассердила Харману.
- Послушайте, я, честное слово, плохо понимаю, кто вы
такой и в чем назначение ваших выходок, но одно я знаю точно -
если вы изволили быть отравленным, когда уходили Саф и мой
брат, то вам лучше не воскресать перед появлением государя. Это
может быть понято как неуместный пасквиль на воскресение Его
Императорского Величества.
Динноталюцу оставалось только уступить непритязательным
и оттого неоспоримым доводам Харманы.
Не успел он устроиться поудобнее, отмечая, что поза
павшего жертвой жестоких игрищ Двора как нельзя лучше подходит
его теперешнему состоянию покойника и даже обилие пыли в
ворсистом ковре не может помешать наслаждению покоем, как
сверху донеслись голоса, приглушенные скатертью и густым
воздухом Северной Лезы.
- Ну что тут у вас, Хармана?
- Все хорошо, мой государь.
- Тело не сбежало?
- Нет, мой государь.
- Да? - недоверчиво сказал Саф и, жертвуя чистотой своих
императорских одежд, стал на четвереньки, заглядывая под стол
- туда, где находилось тело, даже и не помышлявшее о побеге.
- Если вы присмотритесь повнимательнее, то сможете
заметить, что там никого нет. Потрудитесь разыскать его,
сладенькая.
- Нет ничего проще, мой государь.
Вытянув из волос заколку, Хармана легонько дохнула на
нее и, притопнув ногой, потребовала:
- Дайте, рожки, верный знак,
Где укрыт мой господин,
Господин...
- ...Кафайралак, -
Подсказал из-под стола
Господин Кафайралак.
(с) Александр Зорич, 1994
Александр Зорич.
Введение в геральдику
ОГЛАВЛЕНИЕ
1. ВВЕДЕНИЕ В ГЕРАЛЬДИКУ
2. "Странствуя морем..."
3. ПЕЙЗАЖ
4. РЕКОНКИСТА
5. СУММА КУРТУАЗНОСТИ
6. РАЗГОВОР ПОПУТЧИКОВ, СЛЕДУЮЩИХ ИЗ НИМА В НАНТ
7. ГЛАШАТАЙ
8. МОНОЛОГ ПЕРЕД УСТРИЦЕЙ
9. SCERZO
10. ALKAZAR
11. BARCAROLLA
12. ЭПИГРАФ К СРЕДНЕВЕКОВОМУ РОМАНУ
13. ЗАКАЗ ОБРИ КЛЕМАНА, МАРШАЛА ФРАНЦИИ, НА РОСПИСЬ ФАМИЛЬНОГО ЗАМКА
14. 3 ИЮЛЯ 1191-го ГОДА (ШТУРМ АККРЫ)
15. ЗАВЕЩАНИЕ
16. БАЛЛАДА О КОРОЛЕ МАРВИНЕ
17. ЕРЕТИЧЕСКОЕ ВИДЕНИЕ БЛАЖЕННОГО АВГУСТИНА
18. ЛЕС
19. РАССКАЗ ЙОМЕНА
20. ШЛИССЕЛЬБУРГСКОЕ ЗАКЛИНАНИЕ
21. ШЕСТВИЕ ЛУНЫ
22. СТРАТЕГИКОН
23. ПОХОРОНЫ ПОГИБШИХ В СРАЖЕНИИ НЕПОДАЛЕКУ ОТ ЗАМКА АЗЕНКУР
24. ПОТЕРЯННЫЕ ПРЕДМЕТЫ
***
ВВЕДЕНИЕ В ГЕРАЛЬДИКУ
В те времена, когда
Пером рисунок вывести на свитке,
В углу, считалось правильным, когда
Возможным полагали единенье
Ума с отвагой и величье духа
Отнюдь не исключеньем было, а
Лишь чем-то, подобающим герою,
Со вздохом "ах" на лютне прикорнув,
Бутоны миннезанга раскрывались,
Собой стремясь унылый оживить
Порядок - возводить без окон замки
И мыться раз - не больше - при крещеньи
(Сравнение бутона с миннезангом,
Естественно, затерто, как и все
Сравнения с бутоном, что суть есть
Цветок - недоцветок). Так вот: тогда,
В те дни, когда греха не усмотрел бы
И Папа в распре между королями,
Когда еще не стали парики
Корсетам в пару важным атрибутом
Приближенности к..., а Палестина
Была за Рейном где-то, называть
Прекрасными не только допускалось
И дам и розы, но и, Gott sei Dank,
Считалось свежим, правильным и милым.
***
Странствуя морем,
с мачты, изогнутой словно
лук тугой, невидимой тетивою
напряженный натянутой ловко,
волн наблюдая
бег чередою усталой,
слышу как играется фолианта
парусов отсыревших листами
мстительный ветер.
***
ПЕЙЗАЖ
Когда, выходя из леса, ты видишь стройные башни
И стены,
Тянущиеся до самого горизонта, необозримые
Пашни
И луга, где выпас животных так сладостен,
И деревни,
Ветхие, полувымершие и совершенно
Безрадостные,
Ты, наверное, видишь владения моего сеньора.
***
РЕКОНКИСТА
Подсчет черных точек на горизонте
Утомителен, но необходим.
Солнце и пыль портят дело -
Он мирится с ними, он зорок
И в этот день терпелив. Терпкий
Напиток из слив жажду
Утолить позволяет зимой. Сейчас лето.
Без сожаленья он отдает флягу
Оруженосцу - этому перепой не страшен,
А прочее безразлично,
Включая людей вдалеке, чьи лица
Разглядеть нельзя, зато с легкостью можно
Догадаться о мыслях. Нелестны
Они для того, кто комичным
Восклицательным знаком, признаком
Аффекта, гневного возгласа, крика
"Теперь пора!" вписан каллиграфом
В небесный палимпсест
И он все ближе. Его прочесть
Возможно будет вскоре и хронику
Событий дня сравнить с событиями,
Происшедшими в прочих местах, в прочие дни;
Логику этой ловушки сопоставить с логикой
Ловушек, украшающих сюжет эпосов,
И, быть может, найти некоторое отличие
Или, точнее, убедиться в неправомерности
Подобных сравнений.
Подходящими иллюстрациями служили бы
Щелкнувшая тетива и возглас наблюдателя,
Не несущий на этот раз
Приказного характера.
***
СУММА КУРТУАЗНОСТИ
К лицу сеньору мех и шелк Ниневии,
Его вассалу - щит и преклонение
Пред дамой, перед той спесивой лилией,
Которой все к лицу, что не на ней.
***
РАЗГОВОР ПОПУТЧИКОВ, СЛЕДУЮЩИХ ИЗ НИМА В НАНТ
"Копье сломалось, пала в грязь
Стрела, не долетев до цели."
"Досадно, право. "
"Разграблен город. В деревнях
Чума, ее не лечат". "Неужели?
Досадно, право."
"Скворцы, видали. Не стыдясь,
Алтарь сквернят. На оный сели."
"Досадно, право."
"Творцу молитвы, грешный я,
Уж год не возносил." "На самом деле?
Досадно, право."
"Увы, но слушать вам меня
Мешают стук копыт и птичьи трели."
"Досадно, право."
"Так что ж, настанет день, земля
Низвергнется во прах и в бренном теле
Душе не усидеть тогда? Творец
Судить начнет людей и наконец
Неверные получат что хотели?"
"Милорд, не знаю. Глупо впрямь
Об этом размышлять с купели.
К тому ж, язычник я, а посему
Мне ваши причитанья надоели."
"Досадно, право."
***
ГЛАШАТАЙ
Ему, кто облечет в слова и цифры
Недоговорки, сплетни, болтовню,
Внемлите.
Голос из толпы:
Вот он, кажется, выходит.
Смотри, смотри, подносит рог к губам,
Трубит.
Голос глашатая:
Эй, свиньи, рты свои откройте.
Что в уши не войдет, войдет туда,
Желудком думать будет вам сподручней.
Прочь от балкона!
Голос из толпы:
Это он тебе,
Подвинься вот сюда.
Голос глашатая:
Ты слышал, живо!
Я не начну пока не отойдешь.
Голос из толпы:
Он не начнет, смотри, берет он свиток.
Голос глашатая:
Сейчас вам объявлю указ!
Голос из толпы:
Указ...
Голос глашатая:
Указ от короля. Повелевает...
Голос из толпы (восторженно):
Смотри, какой он пышный. Как петух!
Напыжился.
Голос глашатая:
Немедленно заткнитесь!
Иначе я уйду.
Голоса из толпы:
Уйдет, Уйдет.
Молчите вы.
Голос глашатая:
Итак, повелевает...
Все смотрят вверх, раскрыты рты, в глазах
Божественного слова предвкушенье.
***
МОНОЛОГ ПЕРЕД УСТРИЦЕЙ
Кошке.
На этом, падре, мы могли бы расстаться.
Грехи отпущены, богохульство мое,
Надеюсь, будет прощено небесами.
Прелюбодейство - тоже. Есть, правда, еще
Один совсем пустячный грех или даже
Не грех, а так - игра. Хотите вина?
Напрасно. Впрочем, ваши жесты возможно
Рассматривать, как будь вы раковиной:
Открыта створка или заперта плотно -
Больших отличий нет. Никто не найдет
Ответа на вопрос о чувствах моллюска.
Но ближе к делу. Я влюблен - и в кого?
В свою жену, представьте. Странная шутка,
Вы согласитесь, после нескольких лет
Раздоров, склок, измен опять любить Розу.
Всему виной пустая мысль о стекле,
Покрытом амальгамой. Мне захотелось
Узнать, как Роза изучает черты
Зеркального подобия Розы де Вельес
Без соглядатаев, одна. Кривит рот,
Гримасничает, хмурится, обнажает
В улыбке зубы, арбалетный изгиб
Ключиц рассматривает долго, поджатым
Губам довольство вверив, словно стрелок
Севильский? Щиколотки, локти, запястья
Браслетов блеском красит или в сердцах
Ломает руки, проклиная плеяду
Родимых пятен на плече и рубец,
Оставленный бичом отца под лопаткой?
Играется в мужчину, стан охватив
Широкой перевязью, тешится гладкой,
Как лед, дамасской сталью, шепчет слова,
Обычные для чувственных кабальеро,
Мечтает об орлином взоре, усах
И яблоке адамовом? Или зверем
Рычит, осклабясь, как бы страх наводя
На собственное отражение, лапой
Почесывает бок, ярится, сопит -
Медведица, тигрица? Девочкой слабой,
Неопытной, но любопытной, в пере
Павлина видит средство трепетной дрожи,
Краснеет, вспоминая россказни слуг,
Подслушанные подле двери в людскую,
И повторяет имена пастушков,
Купающих коней под стенами замка
В том самом месте, где вы, падре, на днях
Едва не утонули, так? Не сердитесь,
Мне просто скучно видеть скуку в глазах,
Достойных князя устриц. Кстати, дружище,
Что скажет Рим, понюхав ваше письмо -
Во вздернутых бровях читаю: "Какое
Письмо, дон Альба?" Отвечаю: "Письмо
С отчетом о превратном образе мыслей
Сквернавца герцога, которое вы
Продумали до мелочей." - Интердикт ли
Наложит, посмеется, выбросит вон,
Не дочитав, меня не очень волнует,
Зато придется вашей скуке искать
Другой приход, беднее этого в десять,
А, может, и в двенадцать крат. Горсть песка -
И та дороже стоит целого воза
Посланий Папе. Лучше выпить вина
И вместе обсудить, как Роза де Вельес
Рассматривает в зеркале Розу, так?
***
SCERZO
Замяукали лютни.
Граф де Брой у камина -
Знатным ужином слюнки
Разогнать он не прочь.
Трое карлов запели -
Веселят господина.
В гобеленах засели
Орды блох и клопов.
Тут как тут повариха
(Или просто кухарка),
Вот опальный расстрига -
Он у графа в чести.
Каждый, будто, при деле.
Водит бедрами жарко
Повариха. На теле
Могендовид чертит
Застарелою частью
Птицы лапчатой, гуся,
Графский баловень. (К счастью,
Гусь представлен пером).
Оленина ласкает
Ноздри графа. Искусно
Пятерню запускает
Он в посуду с едой.
К блюду льнет и расстрига,
Завершивший бесславно
С символизмом интригу
Причащеньем мясным.
Певчих карлов триада
Полагает забавным
В сцены Дантова "Ада"
Втиснуть графа, а с ним
И расстригу, копытным
Предоставив с пристрастьем
Над обжорством постыдным
Экзекуцию длить.
Повариху сподвигли
К озорному участью
В развлеченьи. Как видно,
Ей по нраву шалить -
На лету ловит ловко
Оленину губами,
Что хозяин в плутовку
Запускает с ножа.
Утолив первый голод,
Граф кларетом разбавил
Воду в вазе, чтоб повод
Танцевать антраша
Был у щучек, живущих
В этой вазе. Веселье
Рыбам вовсе не чуждо,
Как не чужда им речь.
Истомленный расстрига,
Помечтав о постели
И Морфея веригах,
С намереньем прилечь
К графу ластится робко,
Разрешение клянча
На упругую скобку
Живота возложить
Свою голову. Лучший
Из де Броев, как нянька
Умилившись прескучно,
Разрешил возложить.
С насыщеньем покончив,
Отдав должное музам,
Родовито наморщив
Веки, граф задремал.
Повариха, примером
Вдохновленная, узам
Сна священного вверясь,
Свой черпак обняла.
Подал знак сладкозвучным
Карлам, вспенивши воды,
Вождь колонии щучек -
Дескать, публика спит.
Карлы, пир предвкушая,
Шасть на цыпочках к блюду -
Олениной гнушаться
Шариат не велит!
Чтобы ссор не возникло,
Трехголовым драконом
Карлы к кубку приникли
С недопитым вином.
Ощутив опьяненье,
В помрачении сонном
Трио, сгорбив колени,
Повалилось на пол
Живописно и грустно,
Образуя тем самым
Мизансцену во вкусе
Модернизма и пост-.
Не окончен, однако,
Ужин этим. Настало
Время двинуть в атаку
Безоружный обоз.
Гобелены, заохав,
Вниз жильцов пропустили -
Что ж, клопам, как и блохам,
Разговляться пора.
Друг за дружкой неспешно
Гости к спящим спустились.
Вот кто будет беспечно
Пировать до утра!
***
ALKAZAR
Розе де Вельес
Ты - замок, тень и след тени его
Высокого алькасара, самоподобием
Украшенного лучше, чем любой метафорой
Украшены кипарисы, которые высоки,
Но все же ниже, и свечи,
Которые тоже высоки, но все же еще ниже
Алькасара, выше которого была бы
Только его тень, восставленная вечером.
***
BARCAROLLA
Сеньор Федерико,
Покажите, прошу вас, этому господину
Дорогу в Неаполь.
Несчастный, он едет от самого Иерусалима.
На северо-запад?
Говорил я - не верит. Видите этот берег?
Вот им и ступайте.
Скорее, молю вас, ступайте же, скоро стемнеет,
А ночью опасно.
Ну что же стоит он? Как по-французски берег,
Сеньор Федерико?
Ribero? Да нет же, ribero - то по-испански,
Как и amigo.
Пресвятая Мария, черт бы побрал французов
И все их походы.
О чем вы? Погода чудесная. Вон, поглядите.
Была бы охота.
Колокол где-то гудит на одной ноте.
Флюгер на шпиле дрожит. Высоко в небе
Ветра однако нет.
Берег.
Сеньор Федерико,
Нет ни суши ни моря - только одна граница.
Взгляните на карту -
Проходы закрыты горами, проливы залиты -
Венеция в марте -
Истекающей с неба (видеть такое дико)
Водой. О, небрежность.
Рисунок изрядно неточен, сеньор Федерико,
Подумаешь, нежность -
Апеннинское море лижет тирренский берег,
Никто не безгрешен -
Границы в родстве с преступленьем, доступные бреши
Все реже и реже.
При делении на три крестится даже дьявол.
Сеньор Барбаросса,
Тоскуя по милой Германии, где-то в Тоскане
Кочует с обозом.
Лошадь во сне безмятежно сопит носом.
Воздух пропитан теплом, далеко в море
Пенятся гребни волн.
Двое.
Сеньор Федерико,
Куртуазность оставим немцам и иже с ними -
У них это в моде.
Приемы, турниры, перчаточки, розочки, кольца
И все остальное.
Разумеется, блохи, грязь под ногтями - рыцарь
Бродяги не чище.
Сеньора, прошу вас, подайте нам этого пива
И всяческой пищи.
Ах, сеньор Федерико, нищим бросают больше
И все за бесплатно.
Наверное, зависть. Взгляните, вон та сеньорита
По-вашему знатна?
Интересно, во сколько... Дочь Адриано Песто?
Известный вельможа.
И все же девица на выданье? Значит, невеста?
Ну ладно, положим.
Утро встает, покидая свое ложе.
Мельничный жернов скрипит, на песке ворон.
Дремлет сосновый бор.
Город.
Сеньор Федерико,
Хорошо бы к полудню въехать в Неаполь, ибо
Терпенье уходит.
Подобно собаке откормленной на обещаньях -
Во время охоты.
Здесь имеется сходство. Право, мы скачем долго,
Однако без толку.
Любезный, а вы не находите это крамольным?
А Папа нашел бы.
Взять хоть роспись по шелку - Азия, иноверцы ...
Продолжить ли ряд мне?
У этих, сеньор Федерико, все быстро и просто.
На кладбище? Вряд ли.
Пантеон, дорогой мой, более схож на небо.
Туда и пристало
Стремиться. Ворота не заперты, что ж вы стоите?
Быть может, усталость?
В камне, изъеденном струйкой воды, полость.
Речь неразборчива, голос несет ветром.
Крепость, дорога, лес.
Где-то.
***
ЭПИГРАФ К СРЕДНЕВЕКОВОМУ РОМАНУ
Евгению Титову
Увы, Тристан! Увы, Изольда! Вы
Принесены Средневековьем в жертву
Средневековым представленьям о любви
Как о процессе, приводящем к смерти.
***
ЗАКАЗ ОБРИ КЛЕМАНА, МАРШАЛА ФРАНЦИИ,
НА РОСПИСЬ ФАМИЛЬНОГО ЗАМКА
Распиши, дорогой
Друг
Этот зал высотой
В сто
Мер длины. Положусь -
Пусть -
На художников вкус.
Вкось
Эти стены стоят.
Я
Сожаленьем объят!
Пьянь
Возвела их когда,
М-да
Был младенцем я. Дам
Вам
Указание скрыть,
Сколь
Кривы стены и прыть
Впрямь
Проявить и талант
Так,
Чтобы было chiarmant.
Сам
Я за тем прослежу.
След
Кривизны укажу.
Жанр
Безразличен картин
И
Их сюжет, лишь один
Дни
Отравляет вопрос:
О,
Роспись ваша поможет ли?
***
3 ИЮЛЯ 1191-го ГОДА
(ШТУРМ АККРЫ)
Le nonрareil Ричард весел:
Песню, кричит, пойте, бестии -
Аккра падет к вечеру,
Будем носить шрамы с честью мы,
Если возьмем город неверный.
Солнца заход встретим в тавернах,
Только бы здесь были таверны.
Le nonрareil Ричард хохочет:
Ну-ка, кричит, громче топайте,
Стены падут, точно вам
Я говорю, в Библии тоже есть
Место похожее, с горнами.
Если возьмем Аккру до ночи,
Будем купать мулов в золоте.
Там, конечно, есть мулам золото.
Le nonрareil Ричард смеется:
Много, кричит, браги в глотку влить
Надо для храбрости воину -
Столько испить может лошадь лишь!
Если падет город к полночи,
Лагерь весь уставлю бочками.
Слышали? Огромными бочками!
Le nonрareil Ричард бесстрашен:
Дайте, кричит, шлем и панцирь мне.
Много голов с башен вниз
Сброшу я во славу Франции!
Если войдем в крепость засветло,
Каждый возьмет по красавице,
В Аккре все дамы - красавицы.
Le nonрareil Ричард в гневе:
Девы, кричит, или дети вы!?
Может, зады жалеете?
Маршал Клеман в раю тешится,
Вас же дорога в геенну ждет,
Коль не пройдете до первых звезд
Аркой ворот Аккры чертовой.
Да, там не люди, а черти сплошь.
Le nonрareil Ричард в ярости:
Геспер, кричит, в небе ярок уж
Словно бы глаз дьявола!
Трубы, отбой. Обесславлено
Знамя мое, но завтра
Город мы возьмем обязательно,
Даже если б тень Александра
Вздумала меня отговаривать.
***
ЗАВЕЩАНИЕ
П.Бернштаму
Воистину умелою рукой
Сработан мой камзол.
Пурпурною отделкой дорогой
Блестит его узор.
В нем тканей гармонично сочтены
Цвета - атлас и шелк,
Парча и черный бархат - право, в них
Испанцы знают толк.
Движений не стесняет он ничуть -
Удобен и красив.
На пир, прием, охоту, в дальний путь
Носи покуда жив.
А если смерть внезапно осенит,
Пускай со мной тогда
Пребудет мой камзол, что ладно сшит.
Пребудет навсегда.
Паду ли я, пронзен насквозь стрелой
Или сражен копьем? -
По пурпуру отделки дорогой,
Изорванному вражеской рукой,
Кровь потечет ручьем.
***
БАЛЛАДА О КОРОЛЕ МАРВИНЕ
В королевстве одном, в королевстве таком
Небольшом, что не вспомнить названья,
Был владетелем Марвин. Вам, верно, знаком
Рыцарь этот по давним преданьям.
Подобающе смел и сверх меры учтив,
Без сомненья, красив и изыскан,
Марвин жил, услаждая вассалов своих
То войной, то турниром, то пиром.
Но изъяном одним был помечен Творцом
Облик Марвина гордый. Всевышний
Не дал глаз человека ему, но зато
Подарил глазки ящериц быстрых.
Огорчался отец и дивились друзья.
"В чем другом он уступит едва ли", -
Сожалели красавицы, взгляд отводя.
Ну а недруги? Ящеркой звали.
Как-то недобрые вести
В замок доставил гонец -
Балькард и Голо вместе
Силы готовят в войне.
Май. Раскраснелся шиповник.
Марвин встревожен и зол.
Кличет вассалов на помощь -
Но не собрать никого.
"Был ли я скуп, оделяя
Подданных златом, землей?
Иль правил суд без права?
Крест попирал ли ногой?
Так отчего же постыдно
Предан, оставлен в беде?" -
Сетовал Марвин, обиду
Бранью смиряя в себе.
"Низость - низка, но я знаю:
Ей объяснение есть.
Слушай, его открою, -
Молвил шиповник, - тебе.
В пору, когда расцветают
Розы мои меж ветвей,
Древние чары пленяют
Юношей, старцев, мужей.
Будь ты хоть сам смелый Зигфрид -
Не побороть колдовство.
Мужу, что розы видел,
Дева милее, чем бой.
Мной полюбуйся, как будто
К горю и повода нет.
Ленники вскоре прибудут -
Лишь потускнеет мой цвет".
"Верил бы в то, что пророчишь
И подлецов оправдал,
Если бы мог отсрочить
Встречу с врагом до утра.
Трусость явили вассалы.
Глупо на них уповать!
Слышишь ли горнов сигналы? -
Балькард и Голо у врат."
Три десятка бойцов Марвин смог снарядить,
Безоружным пожаловав щедро
Дедов славных своих луки, пики, мечи,
Чтоб любой славной призван был смертью.
Штурмом Балькард и Голо задумали взять
Замок Марвина, их же клевреты
Стены старые стали стеной окружать -
Паутиною вычурной лестниц.
Был столь дерзок отпор, что без страха солгать
И героями, и удальцами
Даже конюха с кравчим поэт бы назвал,
Хоть меча те дотоль не касались.
Дрался Марвин со всеми, но лучше, чем все,
Кровь, как пот, рукавом отирая.
Губы сжав, он о гибели слуг и друзей
Горько плакал, врагов повергая.
Пал наземь вскоре последний
Замка защитник без сил.
В чаще жестокой сечи
Марвин оставлен один.
Рана в запястье глубоко
Врезалась, болью звеня,
Меч супротив вероломства
Не позволяя поднять.
Нагл супостат и напорист -
К башне дозорной теснит.
Марвин рукою левой
Лучше, чем правой разит.
"Смерти не жди - сеньоры
Жаждут живым получить
Марвина!" - крикнули, сворой
Жадной его отступив.
"Прокляты Балькард и Голо! -
Марвин в сердцах прошептал, -
Жаль, что с собой покончить
Мне не удастся никак".
"Трижды аминь!" - он промолвил.
И, клич победный издав,
К входу в дозорную башню
Ринулся Марвин стремглав.
Радостно враг ухмылялся:
"Пойман в ловушку, как зверь!
Мы подождем - ведь ясно,
В башне наш пленник теперь!"
Башню стооким овили,
Бдительным, зорким кольцом,
Но внутрь через двери проникнуть
Все ж не нашлось смельчаков.
Сумерки. Солнце садится.
Пленный сходить не спешит.
"Марвина отыщите
И приведите", - велит
Воинам их предводитель.
Те промолчали в ответ,
Вышибли дверь и до крыши
Поднялись - Марвина нет.
Всполошились, за поиски принялись вновь,
Все углы по сто раз осмотрели.
Вот одежда, оружье, застывшая кровь -
Только Марвина нет. Что поделать!
Сотню факелов ярких зажгли в черной мгле,
Вновь искали, пока не уснули,
Не заметив, как вниз по отвесной стене
Юркой ящерки тень соскользнула.
Гневу предались Балькард и Голо, узнав
О побеге, вассалов виновных
Покарали и, замок разграбив, назад
Увели поредевшее войско.
С этих пор возле древнего замка всегда
Можно ящерку Марвина встретить.
Отличишь от собратьев его без труда
По раскосым глазам человечьим.
***
ЕРЕТИЧЕСКОЕ ВИДЕНИЕ БЛАЖЕННОГО АВГУСТИНА
Белая башня, лестницей овитая,
Ярус за ярусом в небо устремившая -
Вот и Вавилон. Видимо, строители
Горы гор глины взяли, да истратили,
Прорву песчаника, извести истратили,
Белой, как бутон персика предцветного;
Крепкого кедра, дерева ливанского,
Вырубив, вывезли тысячи несчетные -
Ставили стропил рощи рукотворные.
Думаю, долго племя муравьиное,
Солнцем Сеннаара ярким изнуренное,
Камень и кирпич складывало кладкою.
Башнею башен сделалось великою
Дивное детище рук трудолюбивейших.
Неба не достичь - стана устрашающих
Блеском бессмертных - чашею бездонною
Вычерпав, выпили море мер украдкою
Зерен золотых - семя уж проросшее
Сеяли снова на поле бескрайнее.
В сердце Сеннаара, солнцем опаленного,
Вижу вдалеке города столикого
Белую башню, лестницей овитую,
Ярус за ярусом в небо устремившую -
Вот и Вавилон...
***
ЛЕС
- Какое уж тут солнце,
Когда над головой не видно неба
И слышится протяжный волчий плач.
- Молитва вас согреет.
- Чем так стонать - ребенок, да и только.
Пожалуй, лучше пусть он что-то съест.
- Поправлю вас - кого-то,
Когда на паутину напоровшись
В промозглой темноте ее рукой.
- Смахнуть с лица скорее.
Когда тропа утеряна, осел
Нести поклажу насмерть отказался
- Животное боится!
Пожалуй, так. Не лучше ль повернуть
Назад? - Какой резон, кругом лишь ветви.
- Какое уж тут солнце...
***
РАССКАЗ ЙОМЕНА
"Пропустите вперед наших
генуэзцев и начинайте бой
во имя бога и монсеньора
Дениса святого!"
Филипп VII, король Франции.
Фруассар. "Хроники"
Когда б знаменных лилий цвет
Вам посчастливилось узреть
На поле близ Креси!
Когда б увидеть повезло,
Как рыцари ровняют строй,
С коней сбивая спесь кнутом
И парой острых шпор!
Хоть бы одним взглянуть глазком
Вам на роскошества господ,
Идти готовых в бой -
На львов и диких кабанов,
Грифонов дерзких и орлов,
Глядящих со щитов,
На те мечи, что удержать
Одной рукой трудней, чем пасть
Псу-волкодаву разодрать,
На копья те, что подлинней,
Чем десять августовских дней,
Когда в работе острый серп
И молотильный цеп!
Увы, немногое дано
Увидеть тем, чье ремесло -
Толочь ячменное зерно,
Пивко варить, да бранных слов
Побольше знать, да задвигать
Амбары на засов.
Так как же я сражался? Мне
Не трудно рассказать.
Пятнадцать тысяч вышло их -
Стрелков из Генуи лихих
И каждый был в камзол одет,
Что серебром шитья блестел
И нес отменный арбалет,
А проще - самострел.
Молчали мы, и ждали мы,
И Христофора образки
В ладонях грели мы.
Вот генуэзцы громкий крик
Подняли и пошли - чумы
Страшней, мрачней грозы,
Тяжелой поступью пошли
И затряслось в округе все
На восемь долгих миль.
Молчали мы, и ждали мы,
И Христофора лик святой
Лобзал средь нас любой.
А генуэзцы громкий ор
Все продолжали и толпой
Нестройной шли и шли.
Уж арбалеты взведены,
Мольбы к Творцу обращены
И, может быть, слегка дрожит
В руке испанский тис.
Да, ждали мы, молчали мы,
Но луки натянули мы
И - вот дела! - уж не дрожит
В руке испанский тис.
Тут генуэзцы, завопив
В последний раз, пустили в нас
Пятнадцать тысяч стрел.
Конечно, кто-то был убит,
Другой ослеп, я охромел,
На то ведь и война.
Ах, черти, - думаю, - нога
Мне божьей милостью дана
И лишь Господь имеет власть
Ее назад забрать.
Разжал я пальцы - зин-зи-ззан
Запела смертная струна
И в ста двойных шагах упал
На землю, грустно застонав,
Стрелок чужой страны.
Наш йомен, право же, неплох,
Когда, отставив локоток,
Прищурив опытный глазок,
Шлет стрелы в цель и ни одной
Не тратит даром он.
Здесь генуэзцев страх берет,
Потерям их потерян счет
И вряд ли им поможет Петр
И громкий крик и глупый ор,
Ведь с нами - Христофор.
Отброшен добрый арбалет,
Пробит камзол, кровав колет,
Меч обнажен, но разве он
Способен отразить
Шервудских шершней шалый рой? -
Только лишь путь для беглецов
Меч может прорубить.
А что же было дальше? Я
Скажу в таких словах.
Когда б знаменных лилий цвет
Вам посчастливилось узреть
Подковой вбитым в прах,
Когда б увидеть повезло,
Как, сбитый с лошади, ползет
Барон - лицо, как кость, бело,
И алым красится плечо
И пищу чует вран,
Хоть бы вполуха услыхать
Вам славный посвист зин-зи-ззан -
Тогда бы стало ясно как
Сумел я простоять,
Не покидая первый ряд,
Весь бой до самого конца,
Хоть левое бедро мне жгла
Стрела чужой страны.
Когда же он заткнется? Так
Вы думаете, да?
Мясной подливки много мы
Пролили в поле близ Креси
И оттого так воют псы
Во франкских деревнях.
Подайте кружку мне, чтоб я
Смог осушить ее до дна
За Англию, за короля
И за деревни, где молчат
Раскормленные псы.
***
ШЛИССЕЛЬБУРГСКОЕ ЗАКЛИНАНИЕ
Т. Манаенковой
Ключ возьми,
Мой друг,
И замкни
Свой слух -
Клевету
К себе
Не впускай.
Клевета
Легко
Оказаться вдруг
Может правдой и,
Невзначай,
Правда горькая -
Клеветой.
Так найди,
Мой друг,
Ключ, что всех верней,
И свой слух замкни
На замок.
Ключ возьми,
Мой друг,
И замкни
Свой слух -
Ничего не слышь
Обо мне!
***
ШЕСТВИЕ ЛУНЫ
Сощурившись, сквозь тучи глядит,
Замешана на небесном тесте,
Луна, выступающая впереди
Потешного зоопарка созвездий.
***
СТРАТЕГИКОН
"Все мы никак не могли понять, что происходит."
Филипп де Коммин. "Мемуары"
Пейзаж живописен - какие-то ямы и пни,
Лесок за канавой и тощие нивы вдали,
Одним словом, Франция, вставленная в континент
Фрагментом пути из Гранады во Фландрию, в Гент
Например, или дальше, в Антверпен.
"Мессир, нам прислали
Донесение с левого фланга. Зачем - неизвестно,
Но наемники графа изволят топтаться на месте
И не прочь разбежаться. Далее. Кони устали,
Наши рыцари спешились, требуют перца и соли
К заготовленной загодя дичи, иначе и вовсе
Не будут сражаться, раз перца жалеет король.
Еще здесь написано: около вырытых рвов
Собрались бургунды и скверно ругают... пардон,
Персон королевского дома, а рваный штандарт,
Который в сумятице мы потеряли вчера,
Украсив репьями, надели на пику. Урон,
Учиненный противнику "жаркой", как сказано в тексте,
И "смертельной" стрельбой, не указан. Наверное, скромен.
Утешают, однако, трофеи. Идя перелеском
И надеясь найти подходящие жерди для кровли
Волчьих ям, коннетабль и его ветераны наткнулись
На поляну, где лагерем стали анжуйцы. Испугом
Взаимным проникшись, бежали и мы, и враги,
Но нашим достало ума возвратиться. Кругом
Валялась добыча. Сейчас идет опись, кутеж
И казнь мародеров. В конце стоит подпись: "Гийом
Де Вержи". Интересен пост-скриптум: резервы, что вами
Были посланы графу, исчезли в болотном тумане,
Из которого можно порою услышать "Te deum",
Заглушаемый ревом как будто бы Левиафана.
Неразборчивый почерк с уклоном то вправо, то влево
Заставляет подумать о происках герцога Карла.
К тому же бумага подмочена красным вином,
Похоже, бургундским."
"Ну что же, мой друг. Вознесем
Хвалу за победу Творцу. Как всегда, "Монжуа!"
Велите кричать всем солдатам, "Te deum" пропеть,
Чтоб слышали те, что в тумане, а завтра с утра
Займемся раздачей наград и погоней вослед
Убегающим рыцарям герцога."
Дождь. Вечереет.
Из-за леса доносится хриплое "Domine caeli",
Непристойные трели свирели и вонь оправлений.
Живописен пейзаж на пути из Гранады в Антверпен.
***
ПОХОРОНЫ ПОГИБШИХ В СРАЖЕНИИ
НЕПОДАЛЕКУ ОТ ЗАМКА АЗЕНКУР
Утро, восставшее с солнцем,
Из-за леса столь жизнерадостно светло;
Дождь небольшой этой ночью,
Как видно, прошел, отсырела земля и влагой
Полнятся листья деревьев.
С вечера лень было в поле идти за телами
Павших - наутро деревня
Вывалила, словно каждый надеялся чем-то
Там поживиться и детям
Принести в утешенье безделку (словно
Все они пищу искали,
Подобные птицам, парящим над бранным
Полем). Увидели вскоре
Место сражения - здесь дождь постарался.
Люди взирают на павших
И тех, кто, тела поднимая, снимает доспехи
С них, отбирая знакомых, -
Хоронить не пристало вместе своих и пришельцев.
Спорят до слез, чья же это
Рука - нескольким сразу подходит.
И этому тоже. Однако
Богаче доспех его, видно ему быть владельцем.
(Был он племянником графа!)
С благословения пастора все погрузив на телеги,
Движется шествие к замку.
День обещает быть солнечным.
***
ПОТЕРЯННЫЕ ПРЕДМЕТЫ
Нет замка - только звук, castella, castle.
Стук кастаньет, бренчанье струн на лютне,
Скрип ворота подъемного моста. Места
Располагают к грубым разговорам
На ломаном кастильском языке,
Которого уж нет давно. Звон шпоры,
Сорвавшейся с креплений, чтобы стать
Подобием иззубренной монеты
С отверстием пикантным в центре, резво
Бегущей мостовыми Вавилона вскачь
По желтым плитам, шпоры звон запретен -
Запрятать надлежит его меж лязгом
Азартных лезвий, славящих Толедо,
И вздохами взволнованных дуэний, слепням
Подставивших рембрандтовские плечи.
Ламанчский призрак слышит замок. В замке
Не слышен звон потерянных предметов.
---------------------------------------------------------------------------
КОММЕНТАРИИ
1. ВВЕДЕНИЕ В ГЕРАЛЬДИКУ
a. М и н н е з а н г (нем. Minnesang, от Minne - любовь и Sang
- песнь), любовная песня, - немецкая средневековая рыцарская
лирика, воспевавшая любовь и рыцарские обычаи.
b. G o t t s e i D a n k - Слава Богу.
2. " Странствуя морем ... "
No comments
3. ПЕЙЗАЖ
No comments
4. РЕКОНКИСТА
а. Р е к о н к и с т а - Процесс отвоевания испанцами
территорий, захваченных арабами на Пиренеях (VIII-XV вв.).
b. П а л и м п с е с т - Памятник письменности, обычно
пергамент, с которого стерт первоначальный текст и на его
месте написан новый.
5. СУММА КУРТУАЗНОСТИ
a. Н и н е в и я - Древний ассирийский город, разрушенный в
612 г. до н.э. Средневековые авторы часто упоминали Ниневию,
полагая ее неким сказочно богатым арабским городом.
6. РАЗГОВОР ПОПУТЧИКОВ, СЛЕДУЮЩИХ ИЗ НИМА В НАНТ
a. Н и м, Н а н т - Города во Франции.
7. ГЛАШАТАЙ
No comments
8. МОНОЛОГ ПЕРЕД УСТРИЦЕЙ
a. И н т е р д и к т - В католицизме полное или частичное
временное запрещение совершать богослужение и религиозные
обряды, налагаемое Папой на страны, области и отдельных лиц.
9. SCERZO
a. S c e r z o - Скерцо (итал. шутка).
b. М о г е н д о в и д (транслитерация с иврита) - Звезда
Давида.
c. К л а р е т - Легкое вино.
d. А н т р а ш а (франц. Entrechat) - Затейливый прыжок в
танце, смешное замысловатое движение ног (разг.).
e. М о р ф е й - Бог сна в греческой мифологии.
f. В е р и г и - Железные цепи, оковы, надеваемые с
аскетическими целями.
g. Ш а р и а т - Свод религиозных правил, основанный на
Коране.
10. ALKAZAR
a. A l k a z a r (от арабск. аль-каср) - Алькасар, самая
высокая башня в арабских замках средневековой Испании. Ср. с
европейским термином "донжон".
11. BARCAROLLA
a. B a r c a r o l l a (от ит. barca - лодка) - Баркаролла,
музыкальное произведение, связанное своими образами с
движением по воде.
b. "Апеннинское море лижет тирренский берег" - В карте
содержится грубая ошибка. На самом деле море Тирренское, а
берег апеннинский.
c. "При делении на три..." - Намек на то, что Италия в XII в.
была поделена на три части.
d. Б а р б а р о с с а - Фридрих I Барбаросса (1125-1190
гг.), император Священной Римской империи. Неоднократно
вторгался в Италию и, в частности в Тоскану, с намерением
установить свое фактическое господство над этой областью.
12. ЭПИГРАФ К СРЕДНЕВЕКОВОМУ РОМАНУ
No comments
13. ЗАКАЗ ОБРИ КЛЕМАНА, МАРШАЛА ФРАНЦИИ, НА РОСПИСЬ ФАМИЛЬНОГО
ЗАМКА
a. О б р и К л е м а н - Опытный рыцарь, участник III
Крестового похода, соратник Ричарда I Львиное Сердце.
14. 3 ИЮЛЯ 1191-го ГОДА (ШТУРМ АККРЫ)
a. L e n o n р a r e i l - Несравненный (франц.)
b. Р и ч а р д - Ричард I по прозвищу Львиное Сердце (франц.
Coeur de Lion, англ. Lion-Hearted) (1157-99) - английский
король из династии Плантагенетов, один из организаторов и
деятельный участник III Крестового похода.
c. А к к р а - Арабский город в Палестине, "ключ к Святому
Городу". Осаждалась войсками крестоносцев под
предводительством Ричарда.
d. " ...в Библии тоже есть
Место похожее, с горнами" - Ричард подразумевает
библейское предание об иерихонских трубах. "И обрушились стены
города до самого своего основания". (Ветхий Завет, Нав., 6;
19).
e. " ...во славу Франции!" - Несмотря на то, что формально
Ричард был королем Англии, он владел также обширными
территориями во Франции и часто называл себя французом.
f. К л е м а н - Обри Клеман, маршал Франции. Во время штурма
Аккры взобрался на стену со знаменем в руках и был убит
сарацинами.
g. Г е с п е р - Так довольно часто называли Венеру. У греков
Геспер - божество вечерней звезды.
h. А л е к с а н д р - Александр Македонский был чрезвычайно
популярен в Средние Века как полководец Запада, воевавший с
восточными народами, однозначно трактовавшимися как "нехристи"
и "неверные".
15. ЗАВЕЩАНИЕ
No comments
16. БАЛЛАДА О КОРОЛЕ МАРВИНЕ
a. З и г ф р и д - Один из центральных персонажей германской
"Песни о Нибелунгах". Воплощал в себе все мыслимые и некоторые
немыслимые добродетели. Предательски убит на охоте.
17. ЕРЕТИЧЕСКОЕ ВИДЕНИЕ БЛАЖЕННОГО АВГУСТИНА
a. Б л а ж е н н ы й А в г у с т и н (354-430 гг.) - Богослов
и философ поздней Античности, уроженец Африки. Его
теологические труды оказали определяющее влияние на развитие
христианской (в особенности католической) церкви.
b. С е н н а а р - библейское наименование местности, где был
построен Вавилон.
c. Официальный рассказ о Вавилонской Башне можно найти в
Ветхом Завете. (Быт., 11, 1-9)
18. ЛЕС
No comments
19. РАССКАЗ ЙОМЕНА
a. Й о м е н - лично независимый английский крестьянин,
обязанный службой своему сюзерену, которого он сопровождал в
военных походах. В XIV - XV вв. йомены, вооруженные длинными
луками, составляли, фактически, главную ударную силу
английского войска.
b. "... знаменных лилий цвет" - На французских королевских
знаменах были изображены три геральдические лилии.
c. К р е с и - Небольшой город во Франции, в окрестностях
которого английская армия наголову разбила французские войска
в 1346 г. (Одно из самых знаменитых сражений Столетней войны).
d. "Пятнадцать тысяч вышло их -
Стрелков из Генуи лихих..." - По сообщению Фруассара, ядро
французской пехоты составляли наемные генуэзские арбалетчики.
e. Х р и с т о ф о р - Святой, патрон лесников. В Средние
века его изображения были очень распространены, как своего
рода амулеты, ограждающие от опасностей на войне и охоте.
f. "...испанский тис" - Именно из испанского тиса
изготавливались "большие луки" йоменов.
g. А п о с т о л П е т р - Покровитель Рима, но не Генуи.
Очевидно, йомен упоминает его ради красного словца.
Н. К о л е т - Род широкого воротника в средневековой одежде.
20. ШЛИССЕЛЬБУРГСКОЕ ЗАКЛИНАНИЕ
No comments
21. ШЕСТВИЕ ЛУНЫ
No comments
22. СТРАТЕГИКОН
a. Стихотворение написано по мотивам мемуаров Филиппа де
Коммина (1447-1151) - французского историка и политического
деятеля. "Мемуары" посвящены детальному описанию борьбы
французских королей с бургундскими герцогами. Общее
впечатление от сражений, которыми изобилует книга Коммина,
положено в основу данного стихотворения.
b. К о н н е т а б л ь (франц. connetable от позднелат.
comes stabuli - начальник конюшен) - Название должности
главнокомандующего во французской армии в период с 1191 г. по
1627 г.
c. А н ж у й ц ы - Солдаты из Анжу, провинции и герцогства во
Франции. Совершенно неважно, кем в данном случае являются
анжуйцы - сторонниками короля или бургундцев, поскольку в
феодальных войнах зачастую грабили не только врагов, но и
союзников.
d. Г и й о м д е В е р ж и - советник и камергер Людовика XI.
e. "T e d e u m [laudamus]" (лат. "Тебя, Бога, [хвалим]") -
Начало католической благодарственной молитвы.
f. Л е в и а ф а н - Библейское морское животное, описываемое
как крокодил, морской змей или чудовищный дракон.
g. К а р л - Карл Смелый (1433-1477), герцог Бургундии,
непримиримый враг королевской власти.
Н. "М о н ж у а!" - Боевой клич французов.
i. "D o m i n e c a e l i" (лат. "Господи в небесах") - Начало
католической молитвы.
23. ПОХОРОНЫ ПОГИБШИХ В СРАЖЕНИИ НЕПОДАЛЕКУ ОТ ЗАМКА АЗЕНКУР
a. А з е н к у р - Замок во Франции, возле которого английские
войска короля Генриха V разбили французскую армию короля Карла
VI (1415 г.).
24. ПОТЕРЯННЫЕ ПРЕДМЕТЫ
a. C a s t e l l a - Специфический авторский гибрид из
латинского castellum - укрепление, крепость и испанского
castillo - замок.
b. C a s t l e - Замок (англ.).
c. Т о л е д о - Город в Испании, в Средние Века - крупный
центр оружейного производства.
(c) Александр Зорич, 1994
