на синхронность, по направлению к пристани. Хаулапсил,
наблюдавший эту картину из-за чужих голов, смог различить
оплывший профиль Пеллагамена, не занятого работой гребца. Он
стоял близ кормчего, вперившись взглядом в переминающееся с
ноги на ноги сборище, составлявшее добрую половину гарнизона
Тигмы.
Лодка причалила, ударившись боком о торчащую у самого
края пристани сваю; ее экипаж стал выбираться на сушу,
выкрикивая сумбурные приветствия. Вышел Пеллагамен.
"Все к казармам!" - скомандовал он, почтив особым
вниманием старшего офицера, с этого момента уступившего
старшинство ему и потянувшегося вослед остальным, уже начавшим
подъем по тропинке, ведущей к казармам, лишь только Пеллагамен
опустил руку и произнес: "Хаулапсил Хармадет! Задержитесь!"
Хаулапсил остановился, Пеллагамен подошел к нему, ковыряя
соломинкой в гнилых и безобразно неровных зубах.
"Я, милостивый гиазир, прибыл сюда, чтобы сообщить вам
нечто важное, - загнусавил он. - Не желаете ли прогуляться по
пристани? Мои поздравления, милостивый гиазир!" Хаулапсил не
сразу понял чему обязан этим поздравлением, однако, отпарировал
с должной учтивостью, разве что, несколько суховато:
"Благодарю".
"Надеюсь, вы не стеснены временем?" - не переставал
любезничать Пеллагамен, увлекая Хаулапсила на пристань,
образовывающую монолитный ободок на спине подковообразной бухты.
"Ничуть. Не стану отказываться", - сказал Хаулапсил, по
растерянности отозвавшийся на прозвучавшее ранее предложение
прогуляться.
Давя подошвой замшевого сапога пустые панцири
раков-отшельников вперемешку с каким-то сором, вынесенным на
берег недавним штормом, Пеллагамен без видимого интереса
оглядывал окрестности, не переходя к объяснениям, не спеша
раскрывать, разворачивать, развивать брошенную первой (как
первая пробная фишка в ламе) фразу, коснувшуюся, пусть и
поверхностно, цели его приезда на остров. Объяснений не было,
а Хаулапсил, между тем, ожидал как раз их, отмечая, уже во
второй раз, что волнение на море усиливается. Ярко-белые,
быстрые, перетекающие друг в друга облака то закрывали солнце,
то вновь дозволяли ему выглянуть; окрепший ветер заставил
бывших на корабле матросов убрать даже самые малые, самые
тощие паруса. Морская вода поменяла цвет, сделавшись из
успокоительно-лазурной густо-синей.
"Свежо", - выдавил из себя Хаулапсил, поеживаясь и
досадуя на то, что поутру был излишне легкомыслен, стоя у
гардероба.
Он вздрогнул. Волна, вспучившись, изогнув спину перед
базальтовым бордюром пристани, разом перепрыгнула через него,
разбившись в пену у ног Пеллагамена и разочарованно отступила.
Звякнула чугунная цепь, ограничивающая бордюр.
"Свежо, - повторил Хаулапсил,- и вполне возможен шторм."
"С чего бы это быть шторму? - Сварливо переспросил
Пеллагамен. - Небо, изволите видеть, не омрачено ни единым
облачком!"
Хаулапсил не успел возразить, так как Пеллагамен
заговорил снова, укоряя и отчитывая при помощи одного лишь
виртуозного умения владеть интонацией.
"Милостивый гиазир, призываю вас не навязывать мне
разговоров о погоде, которые, как то совершенно очевидно, есть
никчемное празднословие. Повремените с ними. Я близок к тому,
чтобы начать рассказ, я сосредоточен, я намерен одарить вас
верным пониманием того случая... пожалуй, вы понимаете,
какого."
Хаулапсил потерял нить разговора, отвлекшись на
"поздравления", которые, как ему внезапно открылось, относились
к присвоению ему, Хаулапсилу нового чина, о чем, вполне
вероятно, мог и не знать, но наверняка сразу же догадался по
броскому знаку отличия Пеллагамен. Все же, реакция на реплику
Пеллагамена была необходима, и она последовала:
"Я с готовностью выслушаю вас, - силясь перекричать
прибой, сказал Хаулапсил, и, даже не переводя дыхания выпалил
сразу вслед за этим, - мы отошли достаточно далеко, не лучше ли
повернуть назад? Здесь нет ничего достойного обозрения (он
сделал уничижительный жест) - кроме вашего корабля за прошедшие
восемь дней в гавани не пришвартовалось ни единое судно, стало
быть, позабавиться нечем."
"Не все ли равно, на что смотреть", - вспылил Пеллагамен.
"К чему эта медлительность?" - Хаулапсил вполголоса
выругался, благо опасностью быть услышанным можно было
пренебречь - слишком громко ревело море. Еще одна волна,
всколыхнув цепи, выкатилась на плиты пристани. Оба исхитрились
отскочить вбок, поближе к скалам, охватившим бухту
полукольцом, но и там были осыпаны градом ледяных горьких
брызг, чьи прикосновения оставляли ощущение зябкости во всем
теле. С усов и бороды Пеллагамена закапало, с головы
Хаулапсила свалилась войлочная шапка.
Дойдя до своего края, пристань сузилась, подводя к
логическому завершению первую часть прогулки неизбежностью
поворота.
"Вернемся?" - Предложил Пеллагамен, отжимая сочащуюся
прядь.
Они двинулись в обратном направлении значительно
быстрее, хотя и не так скоро, как того хотелось Хаулапсилу.
Вспомнив о привилегиях, обретенных им после вступления в
офицерское звание, он обратился к Пеллагамену, близкий к тому,
чтобы потерять остатки самообладания: "Могу ли я призвать вас
ускорить шаг. Кажется, куда разумней побежать!"
"Зачем? Мы идем достаточно быстро, - возразил
Пеллагамен, проявляя почти женское упрямство. - Учтите,
милостивый гиазир, если мы побежим, я не смогу говорить. Я же
не смогу рассказывать на бегу!"
"Что рассказывать?!" - На миг обратившись в сторону моря,
завопил Хаулапсил, проклиная собственную нерешительность,
собственный трепет перед требованиями субординации, свою боязнь
нарушить устав, заставившую его поддаться глупейшему желанию
Пеллагамена, навязавшему ставшую опасной прогулку, осыпая
проклятиями свою достойную осмеяния доверчивость, скорее бывшую
губительной неосмотрительностью, проклиная наглую
самоуверенность Пеллагамена, его глухоту и тупость, его
нечуткость, невнимательность, высокомерие, проявляемое им даже
в отношении к стихиям, и рванулся с места.
Хаулапсил побежал вперед, к далеким влажным, как будто
покрытым испариной, ступеням, к лестнице, ведущей вверх, туда,
где на расстоянии, не доступном и самой прыткой волне, стоят
казармы, широко расставляя ноги и трагикомично оскальзываясь.
Ему хотелось позвать кого-нибудь, посигналить матросам,
мечущимся по пританцовывающему у противоположного края
пристани кораблю, подать им какой-нибудь знак, которого,
впрочем, все равно нельзя было бы различить за пенными холмами
вздымающихся гребней. Он несся, не чуя под собой ног, закрыв
глаза, чтобы не замечать ничего вокруг.
Застывший без движения Пеллагамен проорал в спину
удаляющейся фигуре Хаулапсила:
"Куда же вы! Постойте! Я объясню вам, что это было!"
Налетевшая сверху волна на мгновение соорудила над их
головами гладкую, очень гладкую арку, сверкнувшую на солнце в
месте своего скругления, рухнувшую вниз, сползшую, убравшуюся
восвояси, в море, увлекая за собой базальтовые плиты, которыми
была отделана пристань, случайный мусор, проржавленные
уключины, занозистые обломки досок, выцветшие тряпки
отслуживших парусов, перевернутый, с проломленным дном челн,
ощетинившуюся изогнутыми гвоздями балку, чугунные цепи и все
остальное.
(с) Александр Зорич, 1994
Александр Зорич.
О Сергамена!
Если бы я говорил себе "Я боюсь сергамену", я, пожалуй,
сидел бы ночами возле кровати, когда он скребся у моего порога
(ведь постучать он не смог бы - когтистая лапа не
предусматривала наличия пальцев и, естественно, костяшек
пальцев), я бы расставался с долгожданной дремотой, покидал бы
преддверие сна, прислушивался, замирал от напряжения, и, чего
доброго, стискивал бы в гнусно потеющей ладони амулет, который,
как и все другие амулеты, был бы бессилен не только сберечь и
защитить, но даже и вселить надежду на защиту и защищенность.
Да и способен был бы брусок пористой деревяшки совладать с
сергаменой? Вряд ли, даже если предположить, будто честный его
создатель, некий ловкий ремесленник, искренне убежденный в
том, что предмет его трудов, такой амулет, подвешенный на
какую-нибудь затрепанную веревочку, сплетенную из волос
нутрии, действительно отпугнет любого дикого зверя (а на это-то
амулеты и рассчитаны!), наделил бы его всеми необходимыми
для достижения действенности качествами (не знаю, каковы они)
и эти качества в самом деле обеспечивали бы неприкосновенность
носителя амулета со стороны вепрей, волков и россомах, то,
наверняка, оказались бы неподходящими, никчемными, рассыпались
бы в прах перед сергаменой, пред его урчанием, пред его тихой
поступью, пред его намерением посягнуть на чью-либо жизнь,
например, на мою, которая некогда куда теснее сопрягалась с
его, нежели с жизнями тех же росомах, волков, не говоря уже о
вепрях. Я не нуждался в подобных бесполезных игрушках не
только в силу отсутствия внутренней веры в их действенность,
но и потому, что не испытывал страха перед живущим по
соседству зверем, который был назван (и назван не мной!)
сергаменой.
Наверное, полюбопытствуете вы, именно потому, коль скоро
во мне нет боязни, я и согласился караулить сергамену,
ухаживать за ним, вычесывать его шерсть, лечить его недуги
(как часто ему бывало дурно!), ублажать и ласкать его? Но я,
противник дешевого позерства, поспешу разочаровать вас -
поначалу всему виной были деньги, прельстившие меня своим
скорым на посулы звоном.
Семь месяцев тому назад сергамену привез в подарок
господину наместнику некто Радзамтал, в свою очередь посланный
наместником Рина, связанным с нашим главой узами
гостеприимства. "Неужто такие водятся в ваших краях?" - в
один голос спросили присутствовавшие при внесении золоченой
клетки. Радзамтал отделался скупым "нет", а я не стал докучать
ему расспросами, не желая показаться навязчивым. Сергамена,
измученный дорожной тряской, лежал на полу клетки, подоткнув
под живот лапы и подобрав к туловищу свой дивный, гладкий
хвост и едва слышно скулил. Воззрившись на господина
наместника, просовывающего церемониальную трость между
прутьями, он выглядел покорившимся неизбежной участи узником,
впрочем, по сути дела, узником и являясь. "Славный, славный
милашка!" - завизжала Амела, жена господина наместника. Все
заулыбались, похлопывая себя по бедрам в знак восторга,
во-первых, восторга по поводу замечательного подарка (для
Радзамтала), во-вторых, по поводу реплики Амелы, еще не
наскучившей мужу деланно-непосредственными эпатажами, а посему
могущей навлечь немилость на "угрюмых, бессердечных
старикашек" (в число каковых попадал и я), не одобряющих
проявлений ее, по слащавому определению казначея, "игривой
веселости". "Чем питается зверюга?", - поинтересовался господин
наместник, разглядывая медово-желтые клыки сергамены, двумя
рисками выделявшиеся на лиловой нижней губе. "Ослиным
молоком", - с вежливой краткостью ответил Радзамтал. "И все?!" -
вознегодовал я, осматривая те же клыки, мало подходящие
такого рода гурману. Искушенный в умении манипулировать
реакцией слушателей Радзамтал, играючи, увлек разговор в иное
русло, настойчиво огибая вопросы, связанные с клеткой и ее
содержимым и вскоре удалился, утаив от всех (но не от меня!)
на миг проявившуюся на его умном лице, гримасу глубокой
растерянности. Однако раскланялся с нами он почтительно и
победоносно, что весьма к лицу посланцу дарящего. "Вы будете
за ним ходить, раз вы лекарь", - повелел мне господин
наместник, указывая клювообразным носком туфли (в чем читалась
особая доверительность) на изнемогающий от духоты подарок.
"Еще пять ваших жалований", - упредил мои возражения, а заодно
и поползновения к отказу, казначей.
С тех пор, как меня определили к сергамене, я, бросив
дом и семью, жил с ним, исправно выполняя возложенные на меня
обязанности. Первое время любопытствующие - родственники
господина наместника, гости, придворные и те, кто, не скупясь
на подношения челяди, покупали право поглазеть на сергамену -
осаждали нас, неустанно и беспрерывно обрушивая на мою голову
град вопросов, частью незатейливых и повторяющихся от раза к
