В том, что Нолак проигнорировал выдвинутые условия,
Динноталюц вначале усмотрел обычную заносчивость солдафона,
которому былые успехи на военном поприще до того вскружили
голову, что он, утратив способность к здравому размышлению,
понимает дипломатическую игру как простую разновидность конного
поединка, где для победы достаточно острого клинка, безоглядной
храбрости и крепкого черепа. Однако посол, уверенный в
прозорливости чиновников Ведомства, счел невероятным, чтобы они
включили в состав такого важного посольства человека, имеющего
столь узкие, закосневшие взгляды на происходящее. Резоннее было
предположить, что маневры Нолака спланированы заранее и, сверх
того, - посол обрадовался найденному решению - именно сейчас
секретарь приступил к выполнению тайных предписаний Ведомства и
именно сейчас происходит смена ролей: он, Динноталюц,
становится секретарем, а Нолак - главой посольства.
"Но так ли это хорошо, как кажется? - усомнился
Динноталюц. - Ведь в верительных грамотах четко написано, кем
являюсь я, а кем - Нолак. Впрочем, если я назовусь Нолаком,
тогда... тогда, конечно, план Ведомства будет выполнен."
Чтобы утвердиться в своих догадках, Динноталюц повторно
обратился к секретарю:
- Я поступлю по-вашему, Нолак, или, если угодно,
Динноталюц, но прежде прошу вас ответить мне на один важный
вопрос: неужели ваш шаг, побудивший меня бесцеремонно вмешаться
в разговор гонцов, тоже был рассчитан заранее?
- Какой шаг?
(Посол восхищенно отметил про себя, что в Ведомстве
отменно подбирают притворщиков).
- Вы знаете, что я подразумеваю под этим: прикосновение.
- Послушайте, мне нет дела до тех призрачных картин,
которые порождает ваше разыгравшееся воображение, но если вам
угодно знать, почему я снял у вас с локтя серую ворсинку -
извольте.
Нолак сделал интригующую паузу (у посла от волнения
уродливо задергалось веко) и отчеканил:
- Потому что ее вид раздражал меня с самого начала
восхождения на тронный ярус.
"Очевидно, Нолак боится, что Главный Гонец полностью
понимает нашу беседу, - предположил Динноталюц, успокаиваясь.
- Этим можно объяснить как его упорное нежелание переходить на
оринский язык, так и очевидную ложь про ворсинку. Да,
секретарь умен. Его не удалось обвести вокруг пальца даже
Гонцу, изобразившему незнание нашей речи, когда я опрометчиво
поинтересовался здоровьем императора. Не удивительно, что
Ведомство доверило Нолаку задание такой сложности - в Городе
вряд ли наберется еще десяток человек, способных столь умело
дурачить императорских вельмож. Игру Нолака требуется
поддержать, пока Главный Гонец не потерял остатки терпения".
- Кажется, у меня по причине долгого подъема временно
помутился рассудок, гиазир Динноталюц, - сказал посол, в
признание своего поражения переходя на тарский язык и следя при
этом за верноподданическим смягчением твердых северных
согласных, что придавало его речи причудливый акцент,
свойственный жителям побережья, - но вашими стараниями мне
стало много лучше и я вновь готов выполнять обязанности
секретаря посольства, поскольку...
Пока Динноталюц рассыпался в любезностях перед
новоявленным послом, из-за его спины появился обладатель
пурпурных косиц, приблизился к Главному Гонцу, молча снял маску
и швырнул ее на пол. Она осталась бы в полной сохранности, не
последуй Гонец его примеру. Скорее случайно - слишком трудно
добиться такой точности умышленно - его маска упала сверху и
осколки стекла образовали на ковре подобие угловатого кургана.
Динноталюц оборвал себя на полуслове и, не строя, вопреки
обыкновению, никаких предположений по поводу странной выходки
гонцов, с любопытством воззрился на их лица, в которых,
впрочем, не нашел ничего примечательного. Послу доводилось
когда-то слышать о том, что вельможи, носящие маски (а таких
при Дворе было немало), скрывают под ними чудовищные рубцы,
остающиеся после так называемых "пряток", которые отдаленно
напоминают игры харренской знати и служат экзаменом для
соискателей высших государственных должностей. Теперь
Динноталюц был вынужден признать, что либо все слышанное им по
данному поводу есть не более, чем красивая легенда, либо перед
ним стоят счастливчики, которым повезло не только выжить, но и
сохранить внешнее благообразие. Если бы он не уступил свои
полномочия Нолаку, то обязательно попытался бы выведать
что-нибудь, связанное с прятками. Динноталюц даже наметил
последовательность ходов, которые могли бы привести к успеху:
"Вы хорошо выглядите" - "Благодарю", "Надеюсь, другие гонцы
тоже могут похвастаться завидной правильностью черт" - "Едва
ли", "Но почему? Неужели при Дворе есть люди дурных кровей?" -
"Нет, однако многим не повезло на испытаниях", " Как,
пресловутые прятки не вымысел досужих рассказчиков?" и так
далее. Но поскольку роль, добровольно принятая Динноталюцем,
лишала его удовольствия говорить на отвлеченные темы, он решил
хотя бы узнать причину, побудившую гонцов разбить маски
(требования субординации ограничивали секретаря даже в этом,
однако новый глава посольства безмолвствовал, что было весьма
загадочно и, можно сказать, неприлично).
- Вряд ли я рискую ошибиться, если допущу, что произошло
некое из ряда вон выходящее событие, почтенные гиазиры.
- Ты прав, южанин. - Гонец смотрел на Динноталюца с явной
неприязнью. - И, не сомневаюсь, известие о нем доставит тебе
столь же много радости, сколь мне и моему народу - скорби.
Государь скончался.
Потрясенный посол не спешил принести свои соболезнования,
ожидая, что приличествующие случаю слова прозвучат из уст
Нолака, но тот все молчал и первым тишину нарушил Главный
Гонец:
- С самого начала меня насторожила твоя осведомленность в
вопросах, связанных с самочувствием государя. Затем ты
осмелился перечить главе посольства, чем выказал дурное
воспитание, несвойственное давно состоящим на дипломатической
службе. И, в довершение - твой ужасный выговор южанина,
проявившийся вместе с возвращением здравого рассудка.
Сказанного мною достаточно, чтобы настаивать на немедленном
досмотре футляра. Думаю, это прольет свет на обстоятельства
преждевременной кончины государя.
Динноталюцу была представлена возможность убедиться, что
при необходимости императорская гвардия способна перемещаться
не только самостоятельно, но и вполне быстро. Посол не успел
толком осознать смысл сказанного Главным Гонцом, как очутился в
окружении алебардистов. По первому требованию были предъявлены
ключи, начальник почетного караула (он отличался от своих
подчиненных лишь отсутствием алебарды) принял из рук
Динноталюца неузнаваемый цилиндр из дешевого металла и посол
облегченно улыбнулся.
- Радуешься нашему горю, южанин? - Гонец стоял рядом,
ожидая, когда гвардейцы кончат возиться с замками.
- Нисколько, гиазир, - Динноталюц понимал, что его
подозревают в причастности к покушению на императора, но
спешить с оправданиями считал нелепым. Ему лишь хотелось слегка
задеть Главного Гонца:
- Мне вспомнилась гостиница и я хотел бы рекомендовать
вашим устроителям убрать из нее либо картины, либо старые латы
- их соседство забавляет постояльцев, но отнюдь не идет на
пользу величию Империи.
- Вот как? И чем же это вызвано?
Динноталюц явно не достиг желаемого - его собеседник
оставался невозмутим - но повторить выпад ему помешал начальник
почетного караула, доложивший Гонцу, что футляр вскрыт и готов
к досмотру.
Посол, оттертый гвардейцами в сторону и лишенный
возможности видеть его содержимое, ждал, когда к нему
повернется Гонец и, стремясь сгладить неловкость, с показной
небрежностью протянет верительные грамоты, осведомляясь, чья
подпись стоит против имени Нолак. Поскольку известие о смерти
императора поколебало уверенность Динноталюца в уместности
обмена ролями (даже если таковой был предусмотрен Ведомством, а
не являлся, как подозревал посол, самовольной выходкой Нолака),
то он, смакуя миг своего торжества, ответит, что его подпись
надлежит искать выше. Результаты проверки, которая не замедлит
последовать, посрамят Главного Гонца (что приятно) и
основательно подмочат репутацию Нолака (что приятно вдвойне), а
потом Динноталюц с полным правом задаст вопрос о прятках и все
пойдет своим чередом.
Однако надежды посла не спешили сбываться. Прошло уже
достаточно времени, чтобы успеть ознакомиться как с тарской
копией грамот, так и с их оринским оригиналом, а Гонец все еще
стоял к нему спиной и, судя по птичьим движениям затылка,
рассматривал со всех сторон какой-то предмет. В том, что футляр
не содержит ничего, нуждающегося в т а к о м рассмотрении,
Динноталюц ручался головой и честью, но разве сегодня не была
продемонстрирована со всей убедительностью уязвимость именно
тех фактов, которые раньше представлялись неоспоримыми? И если
посол не знал, какой именно предмет находится в руках Главного
Гонца, то ему, по крайней мере, легко было оценить исходящую от
него опасность, ведь пробудить интерес имперского чиновника в
данных обстоятельствах может только диковинное орудие убийства.
- Здесь не обошлось без происков южан, почтенные гиазиры!
Надеюсь, никто не думает, что э т о попало сюда по моей воле?
На слова посла никто не обернулся и он заговорил громче:
- Я служу Ведомству двадцать восемь лет и всем известна
чистота моих помыслов! Допущение о моей причастности к заговору
смехотворно!
Посол срывал голос в крике:
- Да, смехотворно, почтенные гиазиры, и, обвиняя меня, вы
играете на руку южанам, чьи недостойные происки надлежит
раскрыть прежде, чем овдовеет моя супруга!!!
Он был так взвинчен, что далеко не сразу почувствовал
прикосновение:
- Ну что там еще, Динноталюц? Снова ворсинка?!
- Да, Нолак, и притом та же самая.
(с) Александр Зорич, 1994
Александр Зорич.
Клятвопреступники
Широкая, с низким шелушащимся потолком спальня
Хаулапсила освещалась лучами уже перевалившего через наивысшую
точку своего пути светила. Ее хозяин, кстати сказать
занимавший весь нижний этаж флигеля, сидел, скрестив ноги, на
полу и, рассеянно поглаживая четырьмя пальцами (пятый был
прихотливо отогнут) ворс потертого ковра, ожидал, когда
принесут обедать, хотя был вовсе не голоден. Тщетно, тщетно
последние пять или даже семь дней он столь ревностно
следовал уставу (с которым никто из офицеров на острове,
острове Тигма почти не считался): проверял посты, не забывая
даже о тех, что располагались в часе ходьбы от казарм, гонял
денщиков, убивающих время за игрой в лам, осматривал языки
караульных (строжайше воспрещалось жевать "медок", от которого
разуму становилось неуютно в ларце из костей и плоти и он
ненадолго покидал его, оставляя бесчувственное, спящее тело
досматривать красочные сны (таково было излюбленное средство
скрашивать скуку), а, возвращаясь, обнаруживал покрывающий
язык бледно-желтый, зловонный налет), напрасно пытался унять
тревогу (подстегиваемую способностью вспоминать и сравнивать)
плаванием, муштрой солдат и все тем же "медком". Спалось
по-прежнему дурно. По-прежнему не было аппетита.
Вошел Бакр, немолодой и болезненно щуплый слуга
Хаулапсила, неся блюдо с двумя жареными сельдями, аккуратно
выложенными так, что голова одной приходилась вровень с
хвостом другой. (Всю прошедшую неделю, опасаясь неудовольствия
находившегося не в духах хозяина, Бакр старался больше
обыкновенного, являя наглядный пример того, как нервозность
господ опосредованно взвинчивает тех, кто находится от них в
зависимости, казалось бы, не имеющих для оной никаких
оснований). Немного помедлив, Хаулапсил обратился к еде,
приметив подле доставленного блюда с сельдями два кувшина (за
это время расторопный Бакр совершил еще один заход в комнату,
на сей раз с водой и вином, и уже успел удалиться, дабы не
мешать его трапезе.) Хаулапсил встал с ковра, но тут же,
прихватив блюдо и меньший кувшин, повалился на ложе, ремни
которого натужно застонали, и вытянул затекшие от неудобного
сидения ноги. Затем, облокотившись о стену, он поднес кувшин к
