умозаключений и, главное, отвлечься от завораживающих движений
очередного церемониального гонца, цвет косиц которого посол
начал осознавать только сейчас. Косицы были
помпезно-пурпурными, что соответствовало должностному лицу
первого ранга и это еще больше усилило волнение посла,
поскольку ярус, на который ему предстояло вступить, был
последним ярусом аудиенц-зала и он с опаской ожидал того
момента, когда солнечные лучи, окрасившись в стеклах витражей,
превратят его строгое платье в лоскутный плащ площадного
лицедея. Динноталюц готовился увидеть надменных сановников
столицы, заезжих наместников из забытых провинций, трусливых
союзных царьков, глуповатых сонаследников, великолепных
офицеров в обществе томных подруг, высокоученых мужей с
подслеповатым прищуром, увертливых прорицателей, преуспевающих
торговцев, пишущих родословную золотом, - всех, кто объединен
вместительным понятием Двор, - но встретил на тронном ярусе
только Главного Гонца и, конечно же, императорских гвардейцев,
которых давно уже перестал наделять способностью к
самостоятельному передвижению (казалось, их приносят из
казармы, помещают на указанных позициях, а после уносят
обратно какие-то особые служители).
Пока гонцы вели длительный обмен заученными формулами,
Динноталюц пристально рассматривал государственные регалии и
девиз царствующего дома на высокой спинке трона, по принятым
установлениям удаленного от лестницы на пятьдесят шагов и
повернутого так, чтобы пришедшему оставалось только гадать, на
месте ли император или же перед ним не более, чем пустой насест
некоего чрезвычайно пугливого фазана.
Когда посол, пытаясь разрешить этот вопрос, окончательно
зашел в тупик, Нолак в нарушение субординации едва ощутимо
дотронулся до его локтя. Динноталюц, перехватив подозрительный
взгляд начальника почетного караула, не посмел повернуть
головы, но и так было ясно, что Нолаку удалось заметить нечто,
ускользнувшее от его внимания. Как бы в отместку за излишнюю
наблюдательность, посол подумал, что его секретарь сейчас
выглядит в косых солнечных лучах еще хуже, чем он сам - правая
щека красно-желтая, под глазом отлеглось бирюзовое пятно, на
подбородке играет синяя жилка, в то время как вся левая
половина лица остается по-прежнему однотонной - неудачное
сочетание, особенно для того, кому есть что терять. Желая
всласть натешиться этой мыслью, Динноталюц быстро перебрал в
уме всех ключарей (его воображение рисовало их исполненными
фальшивого величия паяцами), отметил, что гонцы неуязвимы
благодаря стеклянным маскам и, не задерживаясь на гвардейцах,
с тем же ощущением, с каким допускал существование у себя
длинных косиц, попытался представить, как выглядит лицо
императора. Его затея показала себя совершенно бесплодной,
поскольку присутствие последнего оставалось под сомнением, а
воспитание Динноталюца накладывало строгий запрет на попытки
воссоздания отвлеченного образа того, чье существование не
засвидетельствовано хотя бы одним из органов чувств.
Благодаря своеобразию критерия, устанавливавшего связь между
восприятием реальности и самой реальностью, посол вернулся к
отправной точке своего обзора - к прикосновению Нолака - и,
удовлетворенный своей тихой местью, теперь смог истрактовать
его так, как на то надеялся секретарь. Если бы император
находился на троне, что отвечало бы нормальному, то есть
умолчательному, ходу событий, Нолак, будучи человеком не
понаслышке знакомым с воинской дисциплиной, никогда не посмел
бы покуситься на нарушение субординации. Значит он, опираясь
на какие-то наблюдения, смог определить, что императора на
троне нет и этот вывод, ужасающий непредсказуемостью вероятных
исходов, надлежало проверить как можно скорее. Но требовалось
изыскать способ произвести проверку, вместе с тем оставаясь в
рамках, выходить за которые не позволено никому. Данное
ограничение лишало Динноталюца свободы выбора и, полагаясь на
истинность заключений относительно побудительных мотивов
Нолака или, иными словами, на приемлемую точность применяемых
им логических инструментов, он, дополнительно подстегиваемый
стремлением избавиться от футляра, чья тяжесть перевешивала
все аргументы "против", принял решение нарушить правила Двора.
"В конце концов, если, как считает Нолак, император
отсутствует, то этот факт сам по себе уже настолько
исключителен, что в его свете мой проступок померкнет и вряд
ли будет расценен как нечто предосудительное", - подумал
Динноталюц, делая глубокий вдох и готовясь стать центром
всеобщего внимания.
- Как здоровье императора?
Желая придать вопросу возможно более естественное
звучание, посол определенно переусердствовал и, близкий к
обмороку, нашел свой тон чересчур развязным. Гонцы прервали
официальный разговор и повернулись к Динноталюцу. Гвардейцы
сохранили спокойствие, что добавило послу смелости, но
уменьшило значимость его шага в собственных глазах. За спиной
что-то неодобрительно пробормотал Нолак.
- Простите? - переспросил Главный Гонец и посол, кляня
свою несобранность, понял, что в волнении задал вопрос на
оринском, а не на тарском языке, хотя и владел последним в
совершенстве. Динноталюц хотел было высказаться в том духе, что
он очень сожалеет по поводу своей невоздержанности, которая
заслуживает всяческого порицания и ему, видимо, не следовало
нарушать ход торжественной церемонии, служащей утверждению
величия Империи, но, расценив обходительность и многословие как
проявление губительной слабости, повторил:
- Как здоровье императора?
- От имени государя позволю себе благодарить вас за
участие. Последние дни принесли ему облегчение, - ответил
Гонец.
Динноталюц, два месяца проведший в гостинице, где покой
постояльцев охранялся значительно строже, чем требовала их
личная безопасность, и в силу этого напрочь лишенный сведений о
происходящем при Дворе, испугался нечаянной уместности своего
вопроса, который был задан наугад и преследовал цель
спровоцировать Главного Гонца на то, чтобы выдать
местонахождение императора. Но коль скоро император болен (от
чего, как не от болезни, принесли ему облегчение последние
дни?), а узнать об этом законным путем посол, изолированный в
гостинице, никак не мог, то теперь Главный Гонец, - умнейший и
проницательнейший человек, милостивые гиазиры! - непременно
заподозрит Динноталюца в соглядатайстве, совершаемом при
посредстве наемных лазутчиков. Далее, пытаясь понять, каким
образом послу удавалось сноситься со своими осведомителями,
Гонец, перебрав и отбросив как неосуществимые все доступные
обычным людям способы, с неизбежностью механического расчета
заключит, что Динноталюц прибегает к каким-то неведомым
уловкам, тонкости которых надлежит у него выпытать, пусть даже
и поправ тем самым незыблемые законы гостеприимства. В конце
концов, первым закон (а правила поведения при Дворе есть даже
нечто большее, чем закон) нарушил Динноталюц, а когда речь идет
о государственных интересах, наивно уповать на
снисходительность судей. С другой стороны, чистосердечное, в
прямом смысле слова, признание вряд ли избавит посла от пыток,
ведь признаваться ему, собственно говоря, не в чем, кроме как в
том, что он стал жертвой досадной случайности. Но разве
подобный результат удовлетворит тех, кто по роду службы
прекрасно знает, что нити всех случайностей расходятся от
веретена закономерности, приводимого во вращение злоумышляющей
рукой? Динноталюц балансировал на грани отчаяния и при прочих
равных условиях мог бы попытаться насильственным образом лишить
себя жизни, но полная смена одежды, произведенная, по словам
смотрителя гостиницы, "чтобы радовать глаз подданных государя",
не позволяла послу воспользоваться ядом, предусмотрительно
зашитым в ворот его камзола, или кинжалом, открыто носимым на
поясе, или потайным отравленным стилетом, медные ножны которого
всегда оставляли зеленоватые пятна на рубахе. Ни один из прочих
вариантов (размозжить себе голову свинцовым футляром, броситься
на алебарды гвардейцев, скатиться по лестнице в надежде
свернуть себе шею) не казался Динноталюцу достаточно надежным,
а опрометчивое покушение на самоубийство было бы и
бессмысленно, и опасно: как действие, не достигшее цели, и как
лишний источник подозрений для Главного Гонца. Вместе с тем,
затянувшееся молчание грозило выдать испуг посла и он, изо всех
сил стараясь не утратить присутствие духа, произнес безвредную,
по его мнению, фразу:
- Мне и моим спутникам отрадно слышать, что император
пребывает в добром здравии. - И, не желая возвращаться к
формальной процедуре, однажды нарушенной и отныне допускающей в
его глазах сколь угодно много нарушений, продолжил:
- Поэтому я надеюсь, что ему не составит труда
ознакомиться с верительными грамотами, которые я хотел бы
просить вас передать императору лично.
Прежде чем ответить, Главный Гонец наклонился к гонцу с
пурпурными косицами и что-то прошептал ему на ухо. Тот молча
направился к ступеням и, выйдя из поля зрения Динноталюца,
вмиг перестал бы для него существовать, если бы не мягкое
шуршание ковров, которое, затихая, слышалось за спиной, пока
его не заглушил приятный голос Главного Гонца:
- Состояние государя улучшается, но едва ли его можно
назвать хорошим. Повелев вчера вечером разрешить вам аудиенцию,
он пребывал в приподнятом настроении, однако ночью его сильно
лихорадило и сегодня утром... Впрочем, вам вряд ли следует
знать об этом.
- Отчего же? Нам следует знать об этом, - посол умышленно
передразнил Гонца,- как можно больше, хотя бы для того, чтобы
определить, имеет ли смысл вскрывать футляр или нет.
Вперед выступил Нолак:
- Я прошу вас, почтенный гиазир, простить дерзость моего
спутника, возомнившего себя главой посольства, чему виной его
врожденная душевная слабость и перенапряжение всех жизненных
жил. Надеюсь, этот прискорбный инцидент не нанесет ущерба
взаимоотношениям между нашими государствами.
"Мерзавец делает карьеру, - беззлобно подумал
Динноталюц, - проще простого выставить меня помешавшимся
дураком, а по возвращении в город хвалиться тем, как ловко
удалось спасти положение, занять мой пост и, чего доброго,
прикасаться к моей жене." Последнее обстоятельство подсказало
послу аргумент, который он нашел достаточно убедительным и, не
дожидаясь реакции Гонца на заявление Нолака, сказал:
- Вы послушайте только этого лживого человека, которому
не терпится увидеть меня в темнице, а себя - на ложе рядом с
моей законной супругой! Иначе зачем ему утверждать, что я
в о з о м н и л себя главой посольства, в то время как
я, Динноталюц Кафайралак, я в л я ю с ь главой посольства,
ибо именно мне и никому другому вверен дипломатический футляр.
- Естественно вам, любезный Нолак, - поспешил возразить
Нолак, - ведь такова традиционная обязанность всех секретарей в
нашем ведомстве. И вы меня очень обяжете, если перестанете
называть себя моим именем.
Динноталюцу стало не по себе: "А вдруг он говорит правду?
Быть может, Ведомство, руководствуясь соображениями
секретности, распределило роли так, что их видимые признаки
расходятся со скрытым содержанием?" Вывод напрашивался сам
собой: "Ну что же, тогда Нолака можно поздравить с потерей
звания, чести, а если ему откажут в защите, то и жизни, ведь
из-за его неосторожности Главному Гонцу стало известно
фактическое положение вещей." Торжествуя, посол обратился к
Нолаку на оринском:
- Вас слишком далеко завела погоня за прелестями моей
жены, секретарь. Но я готов обещать вам всестороннюю поддержку в
суде, если вы публично откажетесь от своих амбиций и признаете
во мне главу посольства. В противном случае - и это вы должны
понимать лучше меня - интересы города пострадают настолько
серьезно, что для вас уже не найдется места в его
благословенных стенах.
- Я не понимаю ваших иносказаний, Нолак. И, кроме того,
разве вам не известно, что в присутствии третьего лица, -
секретарь вежливо кивнул Гонцу, - не принято говорить на языке,
ему недоступном?
