села, да и с мирными жителями не слишком церемонились, знал об этом не я
один, но мы не придавали этим разговорам особого значения, считая, раз мы
не занимаемся этим грязным делом, то оно нас и не касается. Война есть
война. Так рассуждали многие, хотя были и такие, кто жаловался на скуку и
готов был стрелять в любую живую тварь.
Что там произошло, не знаю, но американцы согнали жителей на площадь,
а дома принялись методически поджигать. Крики, плач, вопли, зловещий треск
пламени, стрельба - морские пехотинцы для верности полосовали из автоматов
каждую постройку. Тут-то из горящего дома, прямо из огня и прозвучала
очередь и двое пехотинцев ткнулись носами в грязь. Мне показалось, что
американцы только и ждали этого, им не хватало запаха крови. Что там
поднялось, описать трудно! Мне навсегда врезалось в память исковерканное
страшной нечеловеческой болью лицо девушки, почти подростка, которую
двухметровый американец буквально разорвал своими огромными ручищами. Я
видел, как у нее из орбит вылезли глаза и потекла кровь, она от боли у нее
почернела - черная, дымящаяся кровь. Я выблевал весь завтрак на себя...
Однажды командир взял меня с собой в Сайгон. Пока он мотался по своим
делам, я слонялся по городу, а потом очутился в баре. Я напрочно устроился
за столом, обставился жестянками с пивом и чередовал солидную порцию виски
с пивом. Когда, не спросившись даже для виду, подваливает ко мне "зеленый
берет" - навозник, как мы их прозвали. Ноги, ясное дело, на стол,
улыбается от уха до уха и ко мне так:
- Ну, Ози (дружеская кличка австралийцев), теперь на вашей базе будет
полный порядок, мы прибыли вас защищать!
Хоть мне было наплевать на то, что он взгромоздил свои кованые
сапожищи на стол, а тем более что он там собирается делать на нашей базе
(а разговоры об американцах действительно ходили в последнее время), но я
не преминул подколоть "незваного" гостя.
- Гляди, сержант, - прикинулся я дурачком, а я полагал, что вы -
беженцы из Куангчи! (Американцы как раз получили под зад на своей
собственной базе и вылетели оттуда, не успев собрать личное барахлишко).
Я опомниться не успел, как валялся метрах в пяти под стойкой. Во мне
будто плотину прорвало, и весь гнев и злость хлынули наружу. Когда меня
оторвали от "навозника", он лежал бездыханный. Ну, патруль, ясное дело,
комендатура, не миновать бы мне военно-полевого суда, если б не командир,
- вытащил меня из петли. Не из благородных побуждений, не из любви...
просто я ему нужен был по-прежнему в кое-каких его делах. Конечно же,
разговор о присвоении чина отпал сам собой, да я и не слишком горевал,
давным-давно уразумев, что военная служба не по мне, не по моему нутру.
Когда я наконец возвратился домой, в Мельбурн, надеясь, что прошлое
останется за океаном, а оно притащилось за мной, как цепи за кандальником:
куда не пойду, чем не займусь - оно напоминало похоронным звоном.
Словом, рано ли, поздно ли, но стал я "курьером" - перевозил
наркотики из Сингапура в Париж и Нью-Йорк, в Женеву и Стокгольм. Деньги
потекли рекой. Мне здорово доверяли, потому что я был счастливчик - другие
успели угодить за решетку, куда позднее занявшись этим бизнесом, а мне все
нипочем. Несколько раз я бросал это дело, принимался за то, что любил с
детства, - рисовать, но меня разыскивали, и я возвращался. Когда умерла
бабка, кое-что из сбережений перепало мне, да и сам я отложил на черный
день, тогда и решил твердо завязать, потому что понял - качусь в пропасть,
и все меньше остается сил сопротивляться, все увереннее командует мой
двойник, сидящий во мне...
В глазах Алекса застыло отчуждение, когда он обернулся ко мне и
как-то холодно сказал:
- Пожалуй, пора!
Он распрямился - крепкий, гибкий, словно бы сплетенный из тонких
стальных мышц, застегнул на обе пуговицы блайзер, выбрался из-за стола и
направился к выходу, по дороге поцеловав в щеку Люлю и махнув рукой
остальным...
Все это промелькнуло перед глазами, точно и не было позади пятнадцати
лет, когда ни я, ни Алекс ничего не знали друг о друге...
Сеял неторопливо дождь, теплый летний, но мы с Алексом, чуть ли не на
ходу толкнувшим дверцу и выпрыгнувшим из старомодной, времен застоя и
застолья "Чайки", стояли друг против друга и жадно, до неприличия
откровенно разглядывали, ощупывали глазами, пытаясь проникнуть вовнутрь -
в печенки и селезенки, черт побери, но понять, уловить: кто стоит перед
тобой - прежний знакомый, понятый и близкий человек, иль новый -
непонятный, закрытый и потому - чужой.
Алекс почти не изменился: поджарый, крепкий, уверенный в себе, может
быть, лицо стало еще суше, выдубленная солнцем и ветром кожа туго
обтягивала скулы, да, наверное, еще волосы - они слегка поседели.
- Алекс, - сказал я, и в голосе моем прорвалась с трудом сдерживаемая
радость.
- Мистер Романько... - Алекс улыбался одними глазами, но эти задорные
искорки, светившиеся в темных глубоких впадинах глаз, говорили мне куда
больше тысячи самых выспренных слов. - Никогда не думал, что встретимся...
Столько лет и столько границ, разделявших нас...
Пока "Чайка" неслась по пустынным улицам, мы молчали, словно
собираясь с мыслями, очищая их от шелухи мелочных воспоминаний, выбирая
самое важное, самое сокровенное.
В подъезде старинного дома, "изготовления 1901 года", на счастье, не
оказалось света, и я мог без стыда провести Алекса на второй этаж мимо
ужасной стены, в выбоинах и рыжих потеках, оставшихся от прошлогодней
катастрофы, когда прорвало трубу с горячей водой, да так и не
отремонтированной нашими коммунальными службами, хотя, признаюсь честно,
использовал даже свое служебное положение, чтоб надавить на деятелей из
райисполкома. Но воз и ныне там...
Подсвечивая блеклым огоньком разумовской зажигалки, мы поднялись на
третий этаж, и дверь открыла Натали. Она немного растерялась, обнаружив
рядом со мной незнакомца в светло-голубом, отлично сшитом костюме и в
ослепительно белой рубашке с темно-вишневым строгим галстуком.
- Это мистер Разумовский, - представил я гостя жене, и Алекс как-то
просто, без неловкости, обычно возникающей в таких случаях, искренне
поцеловал руку Натали и сказал:
- Алекс Разумовский. Я рад, что у Олега такая прелестная жена.
- Ты мне не порть, не порть жену, - возмутился я.
- Испортить, Олег, можно лишь то, что плохо. Хорошее - никогда не
портится.
Мы вошли в кабинет с высоким венецианским окном, выходившим на горком
партии; я шутил, что живу под недремным оком комиссии партконтроля (окно
гляделось прямо в кабинет председателя комиссии, крепкого, серьезного
мужика по имени Владимир Ильич, и он однажды спас меня от разгрома,
который пытался учинить другой партбосс). Алекс осматривался, впитывая
новую для него обстановку, ведь вещи - лучший компас по запутанным
лабиринтам человеческой души.
Наташка унеслась на кухню, а я без лишних слов полез в бар. Бутылка
"Ахтамар", хранившаяся давным-давно, показалась мне самым подходящим
напитком.
- Можешь не беспокоиться, - сказал Алекс. - Я не пью.
- Вообще? - удивился я, помня, как лихо расправлялся Алекс с
напитками, когда мы встречались в Лондоне.
- Видишь ли, Олег, увлекся я конным спортом. Всерьез. В Киев приехал
состязаться.
- Погоди, погоди, ты собираешься выступать на Кубке? - дошло до меня.
Я вспомнил, что завтра на трассе за Выставкой, в районе Феофании,
начинаются международные состязания. Но в конях я разбирался слабо и
потому аккредитовал не себя, а Гришу Каневского. Тихого, пожилого
репортера, работавшего в моем отделе на договоре.
- Верно. Надеюсь, ты придешь?
- Теперь-то уж без сомнения, хоть в этом виде спорта - полный профан.
- Там особых знаний не требуется, это - скачка по пересеченной
местности с преодолением препятствий. У вас тут есть кое-что интересное,
во всяком случае, в Англии помнят, что именно в Киеве принцесса Анна едва
не сломала себе голову на чемпионате Европы. Герцог Эдинбургский, ее отец
и муж королевы, когда заходила речь о Киеве, возводил глаза к небу и
непременно говорил: "Там супер-трасса, каких больше нет в мире. Кто там
победит, тот может быть спокоен даже за олимпийские скачки". Вот и я хочу
победить, - с нажимом произнес последние слова Алекс Разумовский.
- Не собираешься ли ты на Игры в Сеул?
- Собираюсь, - просто ответил Алекс. - Хочу видеть Игры, потянуло на
старости лет. Как сказала одна близкая подруга: "Вы, сэр, ищете
раскаленные уголья в костре, где помимо пепла - ничего". Но... словом, я
доказал ей, что она искренне заблуждается, и потому я прощаю ей этот
выпад. - Алекс снова рассмеялся, порывисто взял меня за руку и крепко (ого
силища-то какая!) сжал. Мне передалось его возбуждение, его идущая из души
чистая и незамутненная радость - радость встречи.
- Значит, мы увидимся еще и в Сеуле, я собираюсь на Игры.
- Олег, да это просто чудесно! Никогда бы не подумал, что так
разволнуюсь здесь, в Киеве, городе, где я никогда не был, но он уже стал
мне родным...
Вошла Натали с полным подносом.
- За встречу! - произнес я.
- За встречу! - повторил Алекс Разумовский и пригубил пузатый
бокальчик с коньяком, и сразу же отставил его подальше, давая этим понять,
что на сегодня вполне достаточно. - Мой конь не переносит малейшего запаха
спиртного. Я тоже с некоторых пор не люблю себя, когда от меня несет
спиртным. Но, милая Натали, вы позволите так обращаться к вам? Спасибо!
Сразу оговорюсь, что в анахореты записываться даже нынче не собираюсь.
Просто всему свое время, не так ли?
- Конечно, Алекс. Вы разрешите мне обращаться к вам по имени? - в тон
ему спросила Натали.
- Буду счастлив.
Мы, как водится, принялись вспоминать старых друзей, ту мою
лондонскую зиму, рассказывать о себе исподволь, чтоб помочь войти в свой
сегодняшний мир без недомолвок и неясностей. Алекс не скрывал, что
по-прежнему не женат, холост ("не могу даже представить, чтоб рядом была
одна и та же женщина"), все свободное время проводит на ипподромах
("лошадь, она требует больше внимания, чем жена, ее нельзя обмануть и
потом попросить прощения"), живет по-прежнему в Лондоне ("я могу себе
позволить все, но излишества меня раздражают, а я стараюсь сохранить
философское спокойствие - это единственное, что стоит ценить"). Мы
вспомнили Диму Зотова и его печальный, трагический конец, Люлю,
темноглазую гречанку, попавшую после гибели мужа в психиатрическую
клинику. Алекс и намеком не дал понять, что знает о моих приключениях
трехлетней давности, и я не счел нужным скрывать их от него. Разумовский
действительно не слышал ничего ("я давно не читаю наших газет и почти не
включаю телевизор, разве что репортажи со скачек, не люблю лжи и подлости,
а ими пропитаны все средства массовой информации, прости"). Мой рассказ он
слушал внимательно, задавая иногда уточняющие вопросы. Недавние события в
Вене встревожили его.
- Держись от этой истории подальше, Олег, - посоветовал он. - Поверь
мне, я крутился в той среде, ты знаешь, лучше обойти их стороной.
- Кто-то должен, Алекс, начать... Люди должны объединиться, иначе,
иначе мы потеряем так много в нашей сути, что последствия могут быть
самыми ужасными.
- Я - эгоист, - прямо сказал Алекс. - Моя рубаха ближе к телу.
Извини.
Мы еще долго говорили, потом я провел Алекса в "Днепр". Но перед этим
Разумовский попросил сводить его на Владимирскую горку, он постоял у края
