шрамах, белыми продольными линиями проглядывающие сквозь негустые темные
брови, - все это создавало впечатление суровости и надменности. Глаза
смотрели открыто-спокойно и... были неприступны, как средневековая
крепость. Потом я узнал, что иногда, когда Алекс пребывал в отличном
расположении духа, словно опускался мост через глубокий ров, отворялись
крепостные ворота, и тогда удавалось заглянуть вглубь и увидеть нечто
прорывающееся сквозь наигранную веселость или увлеченность (Разумовский
любил преферанс, слыл большим докой в этом деле, но играл очень редко. "Не
люблю проигрывать, это ожесточает меня, а я и без того видел слишком много
жестокого для одного человека!" - объяснил он однажды).
Разумовскому, как выяснилось, минуло 30, а выглядел он зрелым
мужчиной, сохранившим юношескую фигуру. Его подруга - крашеная блондинка,
"ночная звезда" Сохо была до неприличия вульгарна, и я поразился, как он
решился показаться с ней на людях. Странно, но она боялась одного только
его взгляда, может быть, увидела в его глазах то, что однажды довелось
разглядеть мне.
Тогда, в первый день знакомства, в простеньком загородном
ресторанчике, где-то на Олд кент-роад, в тихий осенний день, когда
уходящее солнце обласкивало притихшую землю последними теплыми лучами,
Алекс вызвал во мне столь противоречивые чувства, что я долго не мог
отделаться от мыслей о нем. В нем чувствовалась скрытая сила, может быть,
сила, способная к буйству, и в то же самое время - уязвимость, болезненная
восприимчивость, почти душевная обнаженность и ранимость; он раздражал
воображение, и мне понадобились немалые усилия, чтоб успокоиться и
попытаться трезво оценить Алекса.
Был день рождения Люли, жены Димы Зотова, и он пригласил самых
близких своих знакомых.
У Алекса обращали на себя внимание превосходные манеры сноба,
воспитанного в Оксфорде или Гринвиче, человека с тугим кошельком, а на
самом же деле, я узнал это от Димы, Разумовский добирался из Мельбурна в
Лондон "зайцем".
Впрочем, Алекс не кичился своими манерами и, когда мы уже сидели за
столом и изрядно выпили, почувствовали себя свободнее, сказал, обращаясь
ко мне:
- Наследие проклятого прошлого... Так, кажется, говорят теперь у нас
в России? - Он обольстительно усмехнулся розовато-белой улыбкой
кинозвезды. - У моей бабки-графини Разумовской была бездна воспоминаний о
прошлом, и она изо всех сил старалась перекачать их в мой колодец. Но вы
не обращайте внимания, это только сверху: воды в моем колодце - кот
наплакал, а там - трясина... зыбкая, бездонная, в ней я однажды и утону.
- Моэм заметил как-то, что из сточной канавы лучше видны звезды, -
"обнадежил" прислушивавшийся к нашему разговору Дима.
- С точки зрения gentelman of large [человек без определенных занятий
(англ.)], которому это нужно, чтоб глубже ощутить стерильность своего
клозета и радость того, что из канавы он может выбраться в любой момент, -
отрезал Алекс спокойно-равнодушно и обернулся к "звезде": - Дорогая,
перестаньте опустошать запасы виски, иначе вас снова вечером освищут,
когда вы станете плясать не в такт музыки, и вышибала снова угостит вас
оплеухой... А мне... мне не хотелось бы снова бить ему в морду и выглядеть
в его глазах свиньей. Ведь он прав. С некоторых пор мне чертовски не
нравится заниматься неправым делом...
"Звезда" Сохо сникла и послушно отставила в сторону бокал со straight
whisky [неразбавленное виски (англ.)]; она была послушна, как ягненок,
хотя Алекс и отдаленно не напоминал серого волка.
Уже зажгли свечи, мало что сквозь широкие окна еще вливался неяркий
свет предвечерья; свечи смахивали на живые существа: они ровно дышали, не
обращая внимания на отсвет уходящего дня, иногда почему-то начинали
дрожать и перемигиваться, словно разговаривая между собой; одна из них -
розовощекая и яркая - время от времени начинала злиться и палить
микроскопическими искорками...
Веселья не получилось, и я подумал тогда, что все мы, сидящие за
столом, похожи на эти свечи.
Алекс поднялся, покрутил из стороны в сторону головой и, ни слова ни
сказав, исчез. Отсутствовал он долго, "звезда" начала проявлять признаки
беспокойства, что, правда, не мешало ей выдудлить бокал виски до дна.
Кроме нас, в ресторанчике - ни души, и свечи нагнетали тоску, как,
впрочем, и старые, давно не менявшиеся обои в блеклую синюю арабеску,
носившие на себе печать увядания, и зеркало во всю стену - в желтых пятнах
ржавчины, и даже сам хозяин - пожилой человек с седыми редкими волосами и
пухлыми руками.
Это было глупой затеей - собраться здесь, но Зотов изо всех сил
старался англизировать свой быт и потому даже семейное торжество решил
провести не по-русски - в домашних условиях, а в ресторане, на английский
манер.
Появился Алекс, неся в руках гитару.
- Вот тебе и на! - искренне поразился Дима. - Где это ты добыл такое
сокровище?
- Сдается мне, трактирщик отобрал ее у каких-нибудь бродячих
менестрелей, коим нечем было расплатиться за еду! - рассмеялся Алекс.
Алекс отодвинул от стола резное деревянное кресло с потемневшей
высокой спинкой, сел, закинул ногу за ногу и, пристроив половчее гитару,
замер, ушел в себя, не то настраиваясь, не то раздумывая, что сыграть. Я с
двойственным чувством ожидал начала, потому что Алекс задел меня за живое,
чем-то разволновал, хотя чем - я не смог бы объяснить тогда, это
объяснение открылось гораздо позже, когда мы сблизились, и я лучше стал
понимать его, хотя до конца так и не раскусил. Внутреннее волнение
вызывало невольную дрожь, хотя я и виду не подал: гитара, подобно
лакмусовой бумажке, обнажает суть человека: можно легко прочесть тайны в
сокровенных глубинах души, и - полюбить или горько разочароваться, а мне
почему-то не хотелось разочаровываться в Разумовском, не хотелось - и все
тут!
Когда Алекс взял первую струну и она отозвалась на его нежное, почти
чувственное прикосновение, словно живое тело, меня как электричеством
пронзило, и я впился глазами в Разумовского: он выглядел бледнее обычного,
на лбу проступили росинки пота, желваки на скулах вдруг окаменели, придав
лицу выражение скорее злое, чем доброе. Но пальцы - длинные, беспокойные,
властно-покровительственно забегали по струнам, и Алекс запел без надсады
сочным баритоном, с каким-то интимным придыханием, но не вульгарным,
вызывающим отпор, а как бы выдающим самое сокровенное и личное.
О звени, старый вальс, о звени же, звени
Про галантно-жеманные сцены,
Про былые, давно отзвеневшие дни,
Про былую любовь и измены!
С потемневших курантов упал тихий звон,
Ночь, колдуя, рассыпала чары.
И скользит в белом вальсе у белых колонн
Одинокая белая пара...
"Звезда" Сохо дохнула мне в лицо спиртным перегаром и спросила,
невинно икая:
- Я н-ничего н-не понимаю... Ни с-словечка... Разве я т-так пьяна,
что забыла в-все слова?
- Он поет по-русски...
- По-русски? Ах, да, он же австралиец...
Алекс все ласковее оглаживал струны, и они отзывались пряными
звуками, обостряя и без того грустные слова песни.
О звени, старый вальс, сквозь назойливый гам
Наших дней обезличенно-серых:
О надменных плечах белых пудренных дам.
О затянутых в шелк кавалерах!..
- Мне любопытно поговорить с вами еще и потому, что вы с Украины, -
Алекс посмотрел в упор, но несколько отчужденно, мне показалось - даже
равнодушно, и это задело меня за живое, и я весь напрягся, готовясь дать
отпор, если Разумовский попытается влезть со своими вопросами в святая
святых. Но он вдруг встрепенулся, словно сбрасывая с себя невидимый груз,
потянулся к бокалу, где синим айсбергом плавал острый кусок льда, сделал
жадный глоток и уже совсем другим тоном, где прорывалось тщательно
скрываемое волнение, произнес: - Впрочем, нет, что это я... Прежде чем
задавать вопросы, положено представиться. А что вы знаете обо мне? Так
себе, безделки, то, что лежит на поверхности, что схватывает даже далеко
не наблюдательный глаз. Вот, к примеру, Дима, он непоколебимо уверен, что
я - миллионер, унаследовавший коллекцию бесценного баккара моей бабки,
графини Разумовской. Сказать по правде, так с самого раннего детства,
когда мы еще жили в Харбине и мне на всякое довелось наглядеться, и этими
впечатлениями переполнены по самую завязку мои воспоминания, я знавал
русских, которые, как черт от ладана, открещивались от своей
национальности. Возможно, именно они обострили у меня это чувство
родины...
Я непроизвольно улыбнулся, но Алекс не обиделся.
- Вы улыбаетесь - человек, в жизни своей ни разу не стоявший на земле
предков, не дышавший ее воздухом, - и "чувство родины"? Полноте, хочется
сказать вам, зачем такие высокие слова! О родине у меня сложились
отдельные, скорее даже отрывочные, случайные представления, оставшиеся в
памяти опятьтаки от бабки. У меня, можно сказать, нездоровая страсть к
соборам... Бабушка рассказывала о старом монастыре над Десной, откуда
видно до самого края земли и даже сквозь века... и если немножко
пофантазировать, то можно узреть Игоря, князя Киевского, и плачущую на
крепостном валу Ольгу... Впрочем, кажется, это было в Киеве. Но оно засело
у меня в голове и, видать, ничем не выбьешь. Расскажите о тех местах, вы,
знать, бывали там и видели все наяву?
Я сразу вспомнил тот дивный июньский день, нет, прежде - вечер и ночь
накануне того дня.
Мы заблудились за Шосткой, свернули не там, где следовало, и вскоре
вместо тряской брусчатки под колесами "Волги" расплывалась по обе стороны
от машины вековая пуховая пыль битого-перебитого шляха; фары выхватывали
из сгущавшейся темноты то одинокую вербу у поворота, то запыленный фасад
сонного подбеленного домишки с проваленным посередине плетнем. Дорога вела
в никуда, но и возвращаться было глупо - без сомнения, нам бы не удалось
выскочить на большак. И потому ехали на авось, куда глаза глядят, и это
решение вызвало сначала прилив энтузиазма в салоне, но вскоре духота
(стекла пришлось поднять из-за лезущей и без того во все щелки пыли) да
монотонное раскачивание стали клонить ко сну, и лишь мне одному суждено
было бороться со сном, и эта борьба окончательно вывела меня из себя и, не
сказав никому и слова, я решительно крутанул руль вправо, перевалил через
неглубокий кювет и выехал на выкошенный луг, упиравшийся в недалекие
заросли верболоза.
Заглушив мотор, выбрался из кабины и полной грудью, взасос, втягивал
чистый, прохладный, скорее даже холодный воздух, идущий от невидимой, но
близкой воды. Пряно пахло свежим сеном и бегущей водой, а также дымком
невидимого костра и еще чем-то неуловимым, неугаданным, что таит в себе
летняя ночь в степи, да еще вблизи реки. Я двинулся напролом сквозь густые
заросли верболоза, и ветки, окропленные выпавшей росой, вскоре промочили
рубашку насквозь. Под ногами пружинил песок, и тут я только догадался,
прикинув мысленно наш путь, что непременно должен выйти к Десне. Так оно и
случилось, кусты вдруг кончились, и перед моими глазами открывалась
белесая пойма. Я подступился к самой воде, о чем догадался по легкому,
нежному, как шепот любимой девушки, плеску, наклонился и опустил руку в
неожиданно теплую, парную волну.
И так было хорошо в этом царстве безмолвия, под небом, высыпавшим на
