зайцем пробежавшие по моховым стенам избы, и вдруг зарево осветило весь
сад, двор, ватагу пьяных людей и Федьку Беспалого, который метался по
двору, как безумный, то подбегая к горящему зданию, то отскакивая от него.
Эхе, не обращая внимания, благополучно перешел двор и быстрым шагом
пошел по знакомой уже дороге через рынок и овощные ряды. Пожар разгорелся,
охватил соседние постройки и далеко освещал все окрестности. С Москвы-реки
неслись вопли погорельцев, толпы внезапно отрезвившихся людей бежали на
пожар, а Эхе торопился уйти от пожара подальше, бережно неся на плече
ребенка, который горел в огневице и палил его щеку жаром.
Выбирая более трезвых людей, Эхе у всех спрашивал дорогу в немецкую
слободу и скоро вошел в нее. Те же моховые избушки, но они стояли ровными
рядами, образуя прямую улицу, из которой во все стороны шли узенькие
проулочки; и на Эхе сразу пахнуло чем-то родственным.
Он смело постучался в ставень первого оконца.
Через несколько минут калитка скрипнула, и из нее осторожно
высунулась стриженная голова. Эхе быстро заговорил по-шведски, потом
ломаным немецким языком, объясняя, кто он и зачем сюда пришел.
- Иди, иди ко мне! - радушно ответил ему немец, впуская его в
калитку. - Я здешний цирюльник, Эдуард Штрассе, с сестрой живу! Милости
просим, - горенка найдется. Сюда, сюда! Он запер калитку тяжелым засовом и
ввел гостя в чистую горенку.
Эхе тотчас положил ребенка на лавку, подсунул ему под голову свою
епанчу и огляделся.
В горенке стоял незатейливый шкап и подле него поставец с несколькими
кубиками и чарками, у стены - стол, покрытый чистой скатертью и несколько
табуреток; под ними на полке стояли банки с пиявками, ящик, вероятно, с
ланцетами и несколько склянок с разноцветными жидкостями. По дугой стене
тянулась лавка и над нею висела одинокая скрипка, а в углу, в ногах
больного мальчика, стоял собранный скелет. Эхе тяжело опустился на стул в
то время, как цирюльник наклонился над мальчиком и внимательно осматривал
его.
- Благодарю тебя! - сказал рейтар на ломаном немецком языке. - Я
никого тут не знаю в целом городе и пропал бы, кабы не ты.
- Ну, ну! - ответил немец. - Каждый из нас дал бы тебе приют. Мы все
знаем, что такое одиночество среди этих дикарей, и потому живем очень
дружно. Сегодня мы заперлись так рано потому, что русских боялись. Они
пьют сегодня, а как напьются, то бывают очень буйны и часто к нам
пристают.
Немец оставил мальчика, бережно поправил ему голову.
- Что с ним? - тревожно спросил Эхе.
- Так, маленькая горячка, лихорадка, а по ихнему, - немец усмехнулся,
- огневица! Они, - он обратил к Эхе свое добродушное лицо с лукавыми
глазами, - эту болезнь лечат, спрыскивая водой с уголька, ну, а мы питье
даем, а потом натираем, чтобы испарину вызвать. Вот Каролина все это
сделает!
Он встал и вышел, а через минуту вернулся с высокой белокурой
девушкой. Она, вспыхнув под пристальным взглядом Эхе, сделала ему книксен,
а потом быстро повернулась к мальчику и нежно поправила его волоса,
сбившиеся на лоб.
- Откуда у вас такой птенчик? - спросила она.
Эхе рассказал все, что знал про мальчика.
На глазах Каролины выступили слезы.
- Бедный, бедный! Я буду за ним ходить, как за своим родным! - С
этими словами она взяла мальчика на руки и бережно унесла его из горницы.
- Сделай все, как я сказал! - крикнул ей вслед ее брат.
Потом он обратился к Эхе и сказал ему:
- Большое беспокойство вы себе взяли с мальчиком. Несомненно, он
краденный. Может быть он знатного роду, и беда, если вас с ним поймают. У
русских, что вы им не говорите, правду только в застенке узнают. Сколько
там наших погибло, сами на себя наговаривая!
Эхе нахмурился.
- Я не мог иначе сделать, ответил он просто, - а от судьбы не уйдешь!
- Так, - сказал цирюльник и спохватился. - Ох, мой Бог, - воскликнул
он, - что же вы не разденетесь? Мы вас здесь положим. Пожалуйста! В
доспехах тяжело.
Эхе не заставил себя просить и, отстегнув пояс, быстро снял кожаные
латы и тяжелые сапоги, оставшись в синих рейтузах и кафтане.
Штрассе встал, снял с поставца две чарки, вынул из шкафика плетеную
бутылку, кусок рыбы, хлеба, сыр и, поставив на стол, сказал:
- Милости просим! Закусите, а потом выпьем вместе, и вы мне
расскажите про себя.
Эхе и тут не заставил себя просить и, работая челюстями, в то же
время стал рассказывать свою несложную биографию. С пятнадцати лет все
война. Как иной работает пилою, молотком, ножницами и иглою, так он
работал мечом. Был он во Франции, потом в Италии, потом ушел оттуда,
поступил к Понтусу Делагарди и с ним уже не расставался. Сперва со
Скопиным они били поляков и воров, потом к полякам перешли и здесь, в
Москве, под началом Гонсевского, сидели в осаде, потом опять на сторону
русских перешли и поляков били, а потом уже, когда русские платили им
жалованья, они стали от себя воевать. Взяли Новгород и его ограбили. Тут
Делагарди ушел, а Горн остался. Вышло с русскими замирение. Он пошел из
Новгорода, чтобы в Стокгольм вернуться, да вот теперь этот мальчик.
Собственно ему все равно, где быть. И он передумал: теперь здесь
наниматься будет. Что ж хороший солдат всегда нужен!
- Есть, ведь, здесь иноземные генералы? - спросил он.
- Есть, как же! - ответил Штрассе. - Вот хотя бы наш полковник Лесли!
И воины тоже нужны. У них, что ни год, то война.
- Лесли! - воскликнул Эхе, да я его знаю и он меня! Вместе с ним под
Клушиным были!
- Ну, вот и хорошо! Завтра нельзя идти: верно, у них все еще
пирование будет, а через день, через два я хоть сам вас к нему провожу,
сказал Штрассе и вставая прибавил: - Ну а теперь и спать можно.
- Благодарю вас! - ответил Эхе.
Штрассе вышел, вернулся и, устроив постель для Эхе, ушел
окончательно. Эхе разделся, вытянулся на лавке и заснул богатырским сном.
Спустя два дня Эхе виделся с Лесли, и тот, приняв его на службу,
послал в Рязань для обучения стрельцов строю.
Миша уже выздоровел. Эхе хотел было взять его с собой, но Каролина
краснея стала просить его оставить мальчика у них на время. Эхе согласился
и, купив коня, тронулся в путь. Дорогою он только и думал, что о
цирюльнике и его сестре.
- Ге! - решил он в конце своих дум. - Она оставила у себя ребенка,
чтобы меня видеть!
И при этой мысли лицо его осветилось счастливой улыбкой. Потом он
стал думать о Мише. Непременно надо найти его родителей. В то же время,
при воспоминании о предостережении Штрассе, страх заползал в его душу, -
теперь не за себя уже, а за доброго цирюльника и его красивую сестру.
И думая то об одном, то о другом, он продолжал свой путь.
10
В тяжелые годы смутного времени земля была разорена и ограблена.
Многие города были сожжены до тла, боярские усадьбы сравнены с землею.
Сама Москва представляла одни развалины, сожженная и разграбленная
поляками. По разоренной земле, как обрывки грозовых туч, рыскали шайки
разбойников, буйных казаков, жадные до наживы, польские банды дожигали
недожженное, разоряли остатки, грабили нищету. В то же время атаман
Заруцкий с Мариною, провозгласив нового самозванца (Ивашку, малолетнего
сына Калужского вора), грозили привести на Москву турок и татар;
незамиренная Польша, враждующая Швеция громили Русь на окраинах, и в
это-то страшное, тяжкое время взошел на престол шестнадцатилетний Михаил
Федорович, окруженный мелкими, корыстными людьми, не могущими дать совет и
в боязни за себя отстраняющими честных и доблестных.
Страшную картину представляла собою в то время Русь. Имена Заруцкого,
разбойника Баловня, дерзких полесовщиков, кровавыми пятнами испятнали
страницы истории многострадальной Руси.
Летописец, современный царствованию Михаила, бесхитростным языком
описывает ужасы того времени:
"Во градах же московского государства", пишет он, "паки начася от
воровских людей быти грабежи, убийства всюду; во время же междуусобия
многие казаки ворующие пакости деяху, и мнозии от них таковому делу
научишися и не хотяху от воровства перестати, паки собравшеся также деяху.
Некий онаго собрания старейшина, его же называху Баловнею, с ним же в
собрании простии людие, казаки, боярские людие воровству научившиеся,
ходяху по московскому государству и запустению предаваху, воююще всюду;
едини от них воеваху на Романах, на Углич, в Пошехонье, в Бежецком верху,
на Белеезерь, в Кашин, в Каргополе, в Новгородском уезде, на Вологде, на
Ваге и в прочих тамо прилеглих местах; друзие же казаки воеваху "украиные
северские грады, всюду сотворяющи разбои и убийства, и многое ругательство
являху над прочими: иных древием преломаша, стоящие древеса наклоняюще
привязоваху, и тако ломаху; инех же огнем сожигаху; и тако над мужеским и
женским полом различные муки сотворяху; иная убо их коварствия невозможно
писанию предати; и бысть повсюду стенание и плач"...
И не было никого, кто бы утешил это великое горе. Сам Михаил, от
природы добрый, совершенно безвольный, хотя и обладал умом, но не получил
никакого воспитания и едва умел читать, вступив на престол. Чуткий к
правде, он все-таки разобрался в нуждах народа и сделал бы все посильное,
но ему в этом мешали окружавшие его люди, среди которых не было ни одного
достойного советника.
Голландец Масса так писал о тогдашнем состоянии России: "Царь их
подобен солнцу, которого часть покрыта облаками, так что земля московская
не может получить ни теплоты, ни света... Все приближенные царя несведущие
юноши; ловкие и деловые приказные - алчные волки; все без различия грабят
и разоряют народ. Никто не доводит правды до царя; к царю нет доступа без
больших издержек; прошения нельзя подать в приказ без огромных денег, и
тогда еще неизвестно, чем кончится дело: будет ли оно задержано или пущено
в ход".
И при всем этом надо было земле русской вновь отстраиваться, надо
было отбиваться от врагов внешних и внутренних, а на это все нужны были
деньги, деньги, деньги.
Всех чинов люди шли к царю, говоря, что они проливали кровь за
родину, а теперь терпят великую нужду, и просили сукон, хлеба, соли,
оружия, денег, прибавляя без всякого зазора, что иначе им придется идти на
дорогу с разбойным делом. Надо было снаряжать войска, нанимать иноземцев -
и повсюду развозились призывные грамоты с мольбою о деньгах, хлебе, сукне
и всяких запасах. Давали, сколько возможно, но всего было мало. С неимущих
посадских требовали сто семьдесят пять рублей посошных, а они умирали с
голоду. Кроме этого, местные воеводы не мало думали и о своей пользе и,
якобы в рвении своем к государству, не жалели крутых и жестоких мер к
взысканию пошлин. Во всех городах торговые площади оглашались воплями
людей, выведенных на правеж.
Это был тогдашний способ взыскания денег с неисправных должников.
Каждый день таких должников, приводили толпами на площадь и били их
палками по ногам дотоле, пока кто либо сжалившись не выкупал их, платя
недоимку. Впрочем, через четыре недели ежедневного истязания
несостоятельного отпускали, но вряд ли бывали примеры такой редкой
выносливости.
А в то же время монастыри один за другим выпрашивали себе льготы от
повинностей, и благочестивая Марфа (мать царя) не только освобождала их,
но нередко отписывала им даже вотчины.
Для усиления доходов задумали везде строить кабаки, и казна сама
