были бледны как холст, глаза глядели с безумным ужасом.
- С нами крестная сила! - бормотал дьяк.
- Наше место свято! - говорил невнятно один посадский, а другой
крестился и твердил:
- Да воскреснет Бог...
- Не иначе, как воры напали, - сказал один из гостей, - может,
убийство где видели...
Хозяин рапаты, Ермил, не выдержал и в нетерпении встряхнул дьяка за
шиворот.
- Эй! Божий человек! Кто это у вас, у соколов, ум отнял? Что с вами?
- С нами крестная сила! - оправляясь произнес дьяк и, обводя всех
мутным взглядом, сказал: - Чорта видели!
Все в испуге шарахнулись в сторону.
- Где? Когда? Что мелешь? - заговорили кругом через минуту.
Дьяк уже оправился и приготовился к рассказу.
Горло бы промочить, сказал он, смотря на Ермила.
- Пей! - ответил тот, выставив ему целую кружку водки.
Дьяк отпил с добрую половину, крякнул и начал рассказывать:
- Идем мы, и вдруг этого немчина оконце! Мы и заглянь! А там - с нами
сила Господня! - немчин-то на лютне играет таково жалостливо, а мертвец
стоит перед ним головой помахивает, в ладоши плескает и ногами шевелит, а
потом как захохочет и огонь погас!
- С нами крестная сила! - крестились пьяницы.
Дьяк сразу почуял, что от своего рассказа он не мало выгоды иметь
может, и пошел с ним их кабака в кабак. И действительно, никто не жалел
для него водки и всякий торопился угостить его, лишь бы послушать рассказ
про немчина-кудесника.
На другой день дьяк разузнал, как зовут этого немца, и уже не
скупился на подробности. Теперь уже не один скелет плясал под музыку
немца, а целая толпа мертвецов выплясывала срамные пляски.
Нелепый слух пошел по Москве: из кабака на улицу, по торговым рядам,
из рядов в дома и хоромы, в терема и палаты и дошел до самого царя.
Тот обмер от страха и тотчас призвал к себе боярина Нашокина, который
сидел в разбойном приказе:
- Возьми мне этого немчина, приказал он, - и узнай доподлинно, как он
с черной силой знается. Узнав - донеси.
Боярин земно поклонился царю и тотчас отрядил стрельцов с приставом к
главе, чтобы они схватили и привели к нему немчина, Эдуарда Штрассе.
Эдуард Штрассе сидел в своей комнате и старательно приготовлял мазь
из трав, Каролина, весело напевая, хлопотала на кухне, а Миша сидя на
полу, стругал дощечку, как вдруг на улице раздались громкие крики,
послышался шум, какое-то сметенье, и толпа людей остановилась у домика
Штрассе.
- Сюда! - послышались голоса. - Ну, с молитвою Божией! Ребята, не
робей! С нами Бог!
В комнату вбежала побледневшая Каролина, Штрассе вскочил на ноги.
- Стрельцы к нам! - закричала Каролина.
- Спрячь покуда Мишу! - приказал Штрассе, стараясь казаться
спокойным.
- Миша, бежим!
Каролина схватила Мишу за руку, и в ту же минуту с грохотом
распахнулись двери. В дверях нерешительно остановился толстый пристав, за
ним виднелись стрельцы.
- Ты есть колдун и ворожей, немчин Штрассе? - спросил, дрожа от
волнения, пристав.
- Я, - ответил Штрассе, - только я цирюльник, а не колдун.
- Молчи! - закричал расхрабрившись пристав, - тебя велено взять и в
при...
Пристав не окончил фразы и попятился назад бормоча:
- С нами крестная сила!
Взгляд его упал на скелет, которого он не заметил ранее, и ему
показалось, что скелет смеется.
- Убери эту нечисть! - закричал он, - мигом убери!
- Это скелет! - ответил Штрассе, - он мертвый, одни кости.
Он подошел и поднял костяную руку скелета.
- Убери! - завопил в страхе пристав. Штрассе засмеялся и закрыл
скелет занавеской.
Пристав тяжело перевел дух.
- По цареву приказу, берите его! - приказал он стрельцам, отодвигаясь
в сторону.
Стрельцы дружно бросились на Штрассе.
- За что? Что я делал? - закричал бедный немец.
- Ужо в приказе узнаешь! - отвечали стрельцы, быстро скручивая ему
руки.
- За колдовство! - сказал пристав.
- Я? Колдун?!
- Иди, иди! - и стрельцы поволокли его на двор.
В эту минуту выбежала Каролина и бросилась к своему брату.
- Брат мой! Эди! - закричала она, - за что они тебя взяли? Куда?
- Отойди! - грубо сказал стрелец, толкая ее в грудь.
Она пошатнулась.
- Куда вы его ведете?
- В приказ! - ответил по-немецки ей Штрассе. - Меня обвиняют в
колдовстве.
- Это безумие!
- Прочь! - закричал в ярости стрелец, которого она ухватила за рукав,
и ударил ее. Она упала без чувств.
Стрельцы окружили Штрассе и повели его с собой.
Все население слободы наполнило дом бедного Штрассе, сожалея о нем и
Каролине.
Ее привели в чувство и окружили заботливой внимательностью.
- А ты не можешь оставаться тут, - сказали ей соседи, - мы тебя
спрячем.
- А Миша?
- И его! Где он?
Миша дрожал от страха и с плачем прижался к Каролине. Она обняла его
и зарыдала.
- Миша! Милый мальчик! Нашего Эди взяли в приказ! - произнесла она
сквозь слезы, - мучить будут.
Миша вдруг словно понял ее горе.
- Найди моего батьку, - сказал он твердо, - и он его вызволит!
Немцы с умилением улыбнулись.
- О! - сказал булочник, - надо немного поискать его фатер!...
13
В смутное время, когда русские бились с ворами, поляками, казаками, у
князя Теряева-Распояхина был закадычный друг и крестовый брат, боярин
Терехов-Багрев. Вместе они сломали все походы, бились с ним рядом плечо о
плечо и не раз спасали друг друга от смертельной опасности.
Дружба спаяла их, как два звена одной цепи, и чтобы закрепить ее и на
будущее время, они торжественно поклялись породнить детей своих.
Так и случилось. У князя был сын Миша, у боярина родилась дочка, и,
когда им исполнилось по четыре гола, родители обручили их, согласно
обычаям того времени.
И теперь князь не мог не отписать Багреву о том несчастии, которое
постигло его.
Боярин жил в Рязани, и туда поскакал посланный от князя гонец с
печальной вестью.
Совершенно противоположный по характеру князю, боярин Терехов-Багрев,
едва окончилась война, взял свою молодую жену, уехал в Рязань, отстроился
и вдали от мирских дел и почестей зажил тихой жизнью степенного семьянина,
издали следя за успехами князя и радуясь за него.
Дом он устроил на славу, окружил себя многочисленною дворней и совсем
устранился от всякого дела.
И боярыня была с ним одного склада, радуясь больше миром да спокоен,
чем почетом. На радость им и на счастье, росла у них малолетняя Олюшка,
оглашая своим лепетом терем и девичьи. Обручили они ее по сговору с сыном
князя Теряева-Распояхина, и не было у них уже никаких ни дум, ни забот.
Даже от почетной должности губного старосты отказался боярин, сказав
просившим его:
- Кланяюсь низко за высокую честь, господа честные, а только не по
мне сия тягота великая. Живу я со всяким в миру и добром согласии, а тогда
и ссора, и зависть, и корысть. Простите, Христа ради! Угостив выборных, он
наделил их по обычаю подарками и отпустил с честью, проводив без шапки до
самых ворот.
Тихо и мирно протекала его жизнь.
Рано по утру поднявшись с постели, собирал он всю свою челядь и со
своей женой шел в церковь, что стояла на его дворе, и слушал заутреню,
которую пели священники Микола и дьячок Пучеглазов. Потом каждому из
дворовых наказывал работу на день и шел с управителем по кладовым и
амбарам, по клетям да подклетям, блюдя и пересчитывая добро; а тем
временем жена его с старой своей кормилицей задавала сенным девушкам
работу и затем сама садилась за пяльцы.
Два часа спустя все снова шли в домовую церковь и слушали обедню,
после чего до обеденной поры боярин занимался своими делами. Говорил ему
управитель про домашние дела и делишки, а он чинил над своими холопами и
суд и расправу; приезжали из его вотчин, - из под Москвы, из под Калуги
людишки со своими челобитьями, заказами, когда с данью или подарком, и
боярин слушал их, кого награждал, кого за волосы трепал, кого батогами
наказывал, и наконец в двенадцать часов шел обедать со своей женой, коли
гостя не было. Обедал он плотно, сытно, запивая медом и винами жирные
блюда, хотя в постные дни берегся от всякой снеди и чтил каждый пост
неукоснительно.
После обеда ложился он на пуховые перины в своей горенке и спал до
вечерни.
И в то время, как храп его оглашал покои от низа до верху, спала и
его супруга в своем тереме, спала и вся челядь по своим клетям, все, кроме
сторожа у ворот да мамушек, что доглядывали за дочкой боярской.
Просыпался барин и шел к вечерне, отстояв которую, уже весь отдавался
семейной жизни: принимал гостей, играл в тавлеи, в шахматы, слушал
захожего странника, а иногда шел в терем к жене и там прохлаждался.
Каждый год в декабре месяце в память дня, когда он встретил и полюбил
жену свою Ольгу, он устраивал великое пирование. Выходила в те поры
боярыня со здравым кубком для каждого гостя и что ни раз, то новом
сарафане, и диву давались гости, глядя на их богатство.
Наверху, в тереме шло женское пированье, внизу угощал всех боярин, и
никто из его пира не вставал сам: всех потом люди по домам развозили, и
очнувшись каждый находил у себя подарок: кому плать, кому соболя, кому
ручник вышитый, кому шапка, а воеводе да губному старосте, да стрелецкому
голове дорогие кубки или ковшики.
Близким другом у боярина в Рязани был Семен Андреевич Андреев, что
делил с ним тоже труды в смутное время, а жена его Палагея Федоровна почти
не уходила из терема боярыни.
От такой покойной жизни раздобрев боярин Петр Васильевич, и как
оденется он бывало в парчовый кафтан с воротником выше головы, а поверх
его накинет шубу соболью, наденет шапку бобровую в аршин вышины да пойдет
переваливаясь, на высокую трость опираясь, по рязанским улицам, - всякий
ему сторонится: шапку ломает, низкий поклон отдает.
Не так, как Терехов, устроил свою жизнь Андреев. Счастлив и он был,
но на иной лад. Он был стрелецким головой и, любя ратное дело, не давал
себе отдыха, то выходя на ловлю разбойников, то прикрепляя к земле
тягловых людишек, то помогая воеводе собирать подати да недоимки.
В вечер, с которого ведется рассказ, после вечерни Андреев, придя в
гости к Терехову-Багрееву, застал у него еще двух гостей, что было делом
довольно редкостным.
Сидели у него сам воевода рязанский, боярин Семен Антонович Шолохов
да губной староста, дворянин Иван Андреевич Сипунов.
Шолохов был статен ростом и красив лицом. Черная короткая бородка
округляла его полное лицо, и оно казалось добрейшим человеком, только
купцы да посадские люди знали, как обманчив его вид, когда он без торгу
набирал себе и жене своей товар или на правеж выбивал по третьему разу
один и тот же налог.
Не было тогда лютее его.
Губной староста был, напротив, человек мягкого, покладистого
характера, ума острого, но безвольный и только неподкупная честность
выделяла его из среды служилых людей.
Они чинно сидели за столом и вели беседу, запивая домашним малиновым
медом, когда вошел Андреев.
- А, друже! - обрадовался ему Терехов, - садись, гостем будешь!
Андреев перекрестился на образа, чинно поздоровался с каждым,
спрашивая его о здоровье, наконец, сел и отхлебнув меда, сказал Терехову:
- А я к тебе с радостной вестью.
- Ну, ну! - сказал Терехов.
- Давал я на Москву отписку, что хорошо бы у нас стрелецкие полки
немецкому строю обучить, как то на Москве делают и почитай, как год прошел
