любимая жена. Мечется она, быть может, умирая, и в тоске кличет его; а он
должен со светлым лицом оповестить царю великую радость. Видится ему Миша:
тащат его лютые разбойники, каленым железом выжигают его светлые глазки;
бьется он в руках палачей, зовет своим голоском тятю; а его тятя должен со
светлым лицом оповестить царю великую радость.
- Горе мне, горе! - закричал не своим голосом князь и в отчаянии упал
в траву ничком.
Холодная роса смешалась с горячими слезами и смочила лицо и волосы
князя.
Антон, видя отчаяние своего господина, перекрестился и вздохнув
сказал:
- Не коснусь до волос своих ни бритвой, ни ножницами, пока не
объявится молодой князюшка!
Этот обет и несколько утешил его волнение; как вдруг он увидел
мчащихся к ним четырех всадников.
- Едут, едут! - кричали они, показываясь в облаках пыли.
Антон подошел к князю и тихо позвал его. Князь поднял голову, и лицо
его выражало полное недоумение, словно он только что проснулся.
- Едут! - сказал Антон своему господину.
Князь тотчас вскочил на ноги и быстро оправился.
- Коня!
И они помчались, гремя доспехами, в Москву. Толпы народа уже
запрудили улицы. Антон скакал впереди и громко кричал:
- Дорогу князю! Дорогу гонцу царскому!
Народ испуганно шарахался в стороны, давя слабых и толкаясь.
Князь со своим отрядом добрался до Кремля и сошел с коня.
На площади, от царского терема, от самого Красного крыльца, князь
Трубецкой двумя шпалерами ставил стрельцов в зеленых кафтанах с алебардами
в руках.
Увидев князя, он кивнул ему.
- Едут! - ответил князь и вошел в теремные ворота.
Во дворце шла суета. Окольничьи бояре, думные, стольники, кравчие,
все, кто знатные и местом выше, толпились в царских покоях, готовясь к
выходу. В длинных парчевых кафтанах с воротами, подпиравшими их стриженные
в скобку затылки, с длинными бородами, в высоких шапках, они важно ходили
и стояли, не в силах сделать ни одного свободного движения.
Увидев князя, они все окружили его. Он поднял руку и сказал:
- До царя батюшки! Где царь?
- В молельной! - ответили все хором, а боярин Стрешнев прибавил:
- Сейчас из Вознесенского прибыл. У матушки-царицы, дай ей Бог многие
лета здравствовать, благословение принял.
В это время к князю подошел окольничий Борис Михайлович Салтыков.
- Государь - батюшка в беспокойстве...
- Иду - ответил князь.
Царь Михаил Федорович, окруженный слугами, перешел из молельной в
свой покой.
Князь вошел и опустился на колени.
- Государь, твой батюшка, да продлит Бог его жизнь, на три часа
времени пути от Москвы, - сказал он и, ударившись лбом об пол, поднялся на
ноги.
Царь милостиво кивнул ему головой.
- Спасибо на доброй вести, князь Терентий! Жалуем тебя к нашему столу
на пирование.
Князь снова стал на колени и стукнулся лбом в землю.
- Жалуешь не по заслугам убогого раба своего, - сказал он.
- А теперь пойди, милостиво приказал государь, - прикажи звон
поднять. Уж и велика радость моя! - прибавил он.
Его молодое, несколько грустное лицо осветилось неподдельной
радостью, и на карих глазах блеснули слезы.
- А мы, государь, твоей радостью рады, холопы твои! - поспешно
ответили ему окружавшие его бояре, рабски целуя его в плечо и почтительно
беря под руки, чтобы вести. Князь вышел на Красное крыльцо и махнул рукою.
И тотчас загудели колокола Успенского собора; их звон подхватили колокола,
доски и била других церквей, и воздух наполнился радостным гулом.
Тронулось шествие из Кремля с хоругвями, с крестами и иконами за реку
Пресну.
Народ двигался густыми волнами по улицам, ломая напролом боков своих
заборы, срывая ставни, давя и толкая друг друга. Все двигались к месту
встречи царского отца с сыном, и скоро огромное поле было все заполнено
людьми всякого звания, возраста и пола.
Капитан Эхе, несмотря на жару, в своей прильбице, латах и епанче,
терся тут же в толпе, стараясь протискаться вперед. Он так работал
локтями, словно гуляй городок в разгар битвы, и со всех сторон на него
сыпалась отборная брань.
- Ах, латиниц оголтелый, чтоб тебя разорвало!
- Куда прешь, леший? Не видишь, - живая душа?
Но капитан смело двигался вперед и, наконец, остановился в переднем
ряду, рядом с каким-то дьяком. Нос у дьяка был сизый, обрюзглое лицо
лоснилось от пота, синие губы отвисали, и он бормотал про себя:
- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий!
- Едут! Едут! - гулом пронеслось в толпе.
И, действительно, в облаках пыли показался торжественный поезд.
Впереди шли вершники по два в ряд, за ними целый полк стрельцов, потом
послы, ездившие за высокими пленниками, и, наконец, огромная карета,
запряженная восемью лошадьми цугом, а сзади царские встречные, посланные
вперед, и опять стрельцы и дружины высланных навстречу князей и бояр.
И едва показалось это шествие, как в царском стане все пришло в
движение. Заколебались в воздухе кресты, завеяли хоругви и длинным рядом
установилось духовенство по чину.
Царь без шапки, с радостным, ликующим лицом, пошел быстро, забыв о
царском сане. Шествие остановилось. Из колымаги вышел высокого роста
человек в монашеской рясе, в клобуке, и двинулся к своему царственному
сыну.
После тяжкой разлуки и волнений, сын увидел своего отца, перед
которым в робости своей привык всегда покорно смиряться.
После гонений и плена, отец увидел своего сына, возмужавшего,
окрепшего, волею народа вознесенного на необычайную высоту.
И взволнованный отец, почитая высокий сан своего сына, упал на землю
и распростерся перед ним. Сын с воплем изумления и радости упал тоже. "И
оба лежаста на земле, от очию, яко реки, радостныя слезы пролияху",
повествует летописец, описывая этот радостный момент.
Все поле огласилось плачем, но это были радостные слезы. С
просветленными лицами поднялись враз отец и сын и заключили друг друга в
объятия.
Народ обнажил головы и упал на колени.
Даже капитан Эхе сдернул свою прильбицу и стал на колени.
- Да, да, - бормотал он, - ошень должны быть радые!
- Ошень, ошень! - передразнил его дьяк. - "И ангелы ликуют на
небесах", вот; а ты, латиниц, "ошень"! И дьяк поднял кверху палец.
Поезда смешались. Отец с сыном, держась за руки, вошли в колымагу, и
все тронулись к Кремлю. Народ побежал рядом с колымагою, сдавливая
участников торжества. Все уже знали, что на Красную площадь выкатили бочки
вина, и все спешили на даровое пирование.
Гул от звона и веселых кликов стоял в воздухе. Филарет сидел, держа
за руку своего сына, а другою благословляя народ, и слезы умиления
катились по его суровому изможденному лицу.
- Словно вновь рождаюсь! - говорил он, а сын его заливался слезами и
целовал отцовскую руку.
У Кремля их снова встретило духовенство. Филарет вышел из колымаги и
приложился к выложенным иконам. В соборе его встретил приехавший в Москву
в то время Феофан, патриарх Иерусалимский, и отстоял благодарственный
молебен. Филарет вошел, наконец во дворец и почти час оставался глаз на
глаз со своим венчанным сыном. В Москве шло пирование. Выпущенные из тюрем
колодники, пропойцы, ярыжки и скоморохи метались по улицам, наполняя их
криками, песнями и бесчинствуя среди общего ликования.
8
Великий отец венчанного сына твердым шагом вошел в царские палаты и
сказал сыну:
- В молельную!
Сын повел отца через приемные покои, через тронную палату, через свои
горницы и ввели его в угловой покой, весь завешанный образами, перед
которыми в драгоценных паникадилах тускло мигали неугасаемые лампадки.
Дневной свет, врываясь через разноцветные стекла окон, побеждал
таинственный сумрак углов, и свет лампадок тенями скользил по строгим
ликам угодников.
В углу перед киотой стоял аналой, а перед ним был разостлан коврик.
Филарет вошел, осенил себя широким крестным знаменем и, став на
колени, припал головой к полу.
Сын опустился с ним рядом в своем великолепном царском уборе, и
трогательную картину они являли собою в этот торжественный момент.
С почтением, близким к благоговению, смотрел сын на своего отца; а
тот в темной расе, с серебристыми волосами, со строгими чертами
подвижнического лица, подымал свой стан, благоговейно крестился и снова
падал ниц перед иконами.
Сын не мог молится, тронутый молитвами своего отца. Он смотрел и
думал, как он мал и скуден перед своим великим отцом, так много
послужившим родине, так пострадавшим за нее и от свои и от недругов.
Чувствовал он, что близок миг, когда отец призовет его к ответу, и
собирался с думами, и трепетал, и боялся, забыв свой трон и венец и видя
себя только покорным сыном.
А Филарет продолжал молиться, и слезы оросили его лик, и смягчились
суровые черты его энергичного лица.
О чем он молился?
Неисповедимыми путями ведет Господь жизнь человека, умаляя великого,
возвеличивая малого.
Может быть, перед умственным оком Филарета промелькнула вся его
жизнь. С молодости судьба взыскала его, наградив умом, доблестью и
красотой. В ранних годах, водя войска на окраины, он покрыл себя славой
победителя и пленял всех обаянием своей личности. Было время, в
царствование Федора и потом Бориса Годунова, когда он считался первым
щеголем при дворе, и много женских сердец завидовали счастью Ксении
Шестовой.
Но сильнее их завидовал своему боярину пугливый Борис Годунов и,
наконец, разразился над ним опалою. Силой постригли его в монахи и
заключили в Антониево-Сийскую пустынь, где он промучился шесть лет,
разлученный с женой (тоже постриженной) и дорогими детьми. Димитрий
Самозванец возвратил его, возвел в сан митрополита ростовского и
ярославского и дал ему душевный покой. Но недолго наслаждался им Филарет
Никитич. Наступило смутное время, когда он показал всю доблесть свою,
величие духа своего, посланный для переговоров с поляками, и потом
наступило тяжкое время пленения.
И вот сын его венчан на царство, сам он снова на родине и народ
русский смотрит на него с упованием. Не его ли заслугами отличен и
возвеличен Михаил, этот нежный, слабым умом юноша, подчиненный власти
своей матери? Не на его ли плечи ляжет теперь крест, возложенный на слабую
шею сына? И он то смиренно благодарил Господа за милость, посланную ему, и
за величие сына; то, полный честолюбивых мыслей, просил у Господа
благословения на трудный подвиг правления.
Наконец, он встал, освеженный молитвою, и нежно помог подняться сыну,
царское одеяние которого по своей тяжести требовало не малой силы от
носившего его.
- Благослови! - припал к его руке Михаил.
- Благословен будь! - ответил отец, осеняя его крестом, и помолчав
сказал:
- Господь Бог, правя волею народа, наложил на слабые плечи твои
великое бремя. Поведай же мне, что делал, что думаешь делать, кого отличил
и кого карал за это время!
Сын покорно опустил голову.
- Где государевы дела правишь? - спросил отец.
- Тут, батюшка!
Михаил ввел отца в соседний просторный покой, уставленный табуретами
и креслами без спинок; посредине его стоял стол, покрытый сукном, на нем
стояла чернильница с песочницей в виде ковчега и подле них лежали грудой
наваленные белоснежные лебединые перья.
Подле чернильнице на цепочке был привешен серебряный свисток,
заменявший в то время колокольчик, тут же лежали уховертки и зубочистки, а
