девушки без всякого зазора потешались скоморошьим плясом.
После плясунов выступил мужичонка с куклами. Он надел на себя нечто
вроде кринолина, потом вздернул его головы и образовал таким образом
некоторое подобие ширм, из-за которых стал показывать кукол, говоря за них
прибаутками (некоторое подобие современного Петрушки).
Девушки покатывались со смеху; Миша не отрываясь смотрел на кукол
загоревшимся взором, и княгиня милостиво улыбалась скоморохам.
А потом выступил гудошник и, водя смычком по струнам гудка, запел
заунывную, длинную песню о том, как Шуйские погубили славного Скопина, как
пришел он на пир и жена его дяди подносила ему чару зелена вина; как
замутилась голова его с того зелья, что было подсыпано в вино, и как
привезли его умирающего домой, где горьким плачем и воплями встретила его
тело молодая жена.
Затуманились всех, слушая заунывный, гнусный речитатив под
однообразное гудение струн, и по белому лицу княгини скатилась слеза; но
скоро грусть, навеянная песней, сменилась истомою, и княгиня решительно
поднялась с крылечка.
- Ну, люди добрые, потешьте девушек, - сказала приветливо, - а я
пойду... Мишу на верх отведешь немного погодя, а их Степанычу накормить
вели, да пиво пусть выставит! - сказала она, обращаясь к пожилой девушке и
медленно, вперевалку, прошла в покои, где было полутемно и прохладно.
- Ну, что вам, девушки, любо? - меняя прежний подобострастный сон на
грубый, спросил рыжий. - Сплясать, что ли?
- А хоть спляшите, а там опять кукол, - бойко отозвалась Матреша.
Пожилая девушка стала подле Миши и ласково обняла его. В это время
Миша вдруг вскрикнул. Ему показалось, что слепой старик стал зрячим и
смотрел на него.
- Что ты, родимый? - встревожилась девушка; но Миша уже оправился и
смотрел на скомороший пляс; а в это время слепой гудошник под грохот
нестройной музыки говорил рыжему:
- Как его ты возьмешь, Злоба? Ишь сколько девок вокруг: какой вой
подымут!
- Не бойся! - ответил Злоба. - Коли Поспелко взялся, так будет
слажено. Он ногу из стремени скрадет, не то што! - и он толкнул в бок
раскосого поводильщика козы.
- Удумал, Поспелко?
Тот ухмыльнулся.
- Беспременно заночевать надо, - сказал он, - а всего допреж узнать,
тот ли он, кого надоть, чтоб не занапрасно стараться.
- Ввечеру все дознаем, - ответил Злоба.
2
До самого заката солнца, от которого в те времена считалась ночь,
потешали скоморохи дворню и так всех уважили, что Степаныч, княжий
дворецкий, отпустил им не только пива, но даже выставил кастрюлю крепкого
меду. С поздним вечером сошли с верху и сенные девушки, и долгое время
продолжалось бражничество в княжеской усадьбе промеж дворни и скоморохов.
Рыжий расспрашивал полупьяного Степаныча:
- Чья усадьба-то будет?
- Князя Теряева-Распояхина, - коснеющим языком отвечал Степаныч. -
Первеющий князь! Теперь у царя, у батюшки, дай Бог ему здравствовать, в
ближних состоит. Во-о! - и он поднял кверху корявый указательный палец.
- Один сынок-то?
- Как перст. Теперь княгинюшка дышит на него, не надышится. Что глаз
бережет! Пошли ей Бог здоровья!
- Хороша княгинюшка ваша! - ввернул свое слово косоглазый Поспелко.
- Золото! - вмешалась Дунька. - Она из простых, в род, как мы с
Матрешкой, ну, и душа сними!
- Ишь ты!..
- Антон сказывал, что князюшку нашего ляхи посекли, - он его на
мельнице укрыл; а она, выходит, княгинюшка-то наша, там за ним и ходила,
раны заговаривала.
- Ратный человек?
- Наш-то? - удивленно спросил Степаныч. - Первый воин. Он и ляхов
бил, и Маринку изловил, а впоследях шведов бил. Вот он какой!
- А что же у вас ратных людей во дворе вовсе нету? - спросил слепой
старик.
- Ратных-то? У нас полтора сорок ратных людей, а сейчас всего десять,
потому что князь их на Москву увез. Для почету!..
А пьянство шло своим чередом, и к полуночи половина пирующих лежала
под лавками.
В это время Поспелко толкнул Злобу и вышел с ним на двор.
- Идем, што ли! - сказал он.
Злоба даже опешил.
- Красть?
- Уготовиться, дурья твоя голова! - ответил Поспелко. - Иди, што ли!
Мне твоя сила нужна.
Он обогнул терем, перешел задний двор и спустился в сад. Перейдя его
поперек, он остановился у высокого тына и сказал, указывая на крепкий
столб:
- Расшатать да вытащить его надоть. Рыжий великан с изумлением
взглянул на него своим единственным глазом.
- Да нешто я медведь?
- Дурья голова! Мы подкопаем его, а там палку подложим, ну, и
подымем!
- А для чего?
Поспелко засмеялся.
- Тебя на место его поставить, дубина! Право слово! Зачем тын ломать!
Чтобы дорогу иметь, щучья кость!
- Ну, ну, комариный зуд! - проворчал рыжий, - и сам знаю. А зачем
ход?
- Ход-то? Слушай! По утру мы уйдем, я и убегу да через это место в
сад. День прокараулю и скраду его, а скравши к вам приду. Вы меня в
перелеске ждать будете. Понял, что ли? - и он толкнул его под бок.
Рыжий великан не ответил, но, судя по тому рвению, с каким он начал
копать землю, можно было сообразить, что он понял и одобрил план своего
косого товарища.
Темная, душная ночь прикрывала их скаредное дело, и только усиленное
сопение свидетельствовало об их старании. Скоро они подкопали столб, затем
Поспелко сунул рыжему в руки толстую орясину, и крепкий столб, как зуб под
рукой дантиста, выдвинулся, оторвал обшивку и грохнулся наземь.
- А теперь и назад, - сказал Поспелко. - Надо думать, что дозорные
людишки не доглядят до завтра, а там ищи ветра в поле! - и он тихо
присвистнул.
- И воистину ты "Поспелко", - с чувством удивления к уму своего
приятеля сказал рыжий. - Везде поспеешь, как бес!
- А ты дубье стоеросовое! - ответил ухмыляясь Поспелко, но тотчас же
переменил тон. - Федька десять рублей обещал?
- Десять? - подтвердил рыжий.
- Кому говорил-то?
- Май сказывал; опять Распута слышал.
- То-то, а то он живо и в нетях.
- Ну, от нас не уйдешь. И куда ему рапату [тайный притон для игры и
пьянства] девать?
- Их Нижнего-Новгорода ушел.
- А здесь встретился!
Они вышли на чистый двор и легли под дерево, на траву. Подле них,
привязанный к дереву, огромной черной тушею лежал медведь и тут же на
длинной веревке бродила коза. Вся усадьба погрузилась в сон. Маленькому
Мише виделись во сне веселые скоморохи, молодой его матери снился муж
нежный и ласковый.
Едва летнее солнце взошло на небо, как все проснулось и зашевелилось
в усадьбе. Сенные девушки под досмотром более пожилой Натальи принялись за
свое рукоделье. Степаныч, громыхая вязкой ключей, полез по амбарам и
кладовушкам, отпуская то овес, то крупу, то масло. Поднялась княгиня, и со
своим первенцем в домовой церковке, под гнусавое пение и чтение дьячка,
что жил у них при усадьбе, стала слушать часы, истова крестясь и без
устали кладя земные поклоны. А там отпустила она Мишу с несколькими
девушками поиграть до полдника, а сама пошла в свой терем и села за
пяльцы.
- А где скоморохи? - спросила она свою постелицу, вспомнив про них.
- Ушли, матушка-княгинюшка, чуть свет ушли, - ответила та, и в тереме
наступила тишина; только слышно было, как костяная игла с легким скрипом
проходит через материю, да мухи с жужжанием носятся по душной горнице. Из
открытого окна вместо утренней прохлады, стал уже вливаться знойный
воздух, когда княгиня княгиня со стороны сада услышала тревожные переклики
девушек, приставленных к Мише, и вдруг вскочила, охваченная неясным
предчувствием беды. Минуту спустя она стояла уже на крыльце, бледная,
взволнованная, и ее волнение мигом передалось всей дворне.
- Где же, где? - повторяла в нетерпеливом томлении княгиня.
Дуня, бледная как полотно, выбежала из сада, со всего размаха
бухнулась в ноги княгине и завыла во весь голос:
- Матушка-княгиня! - бей нас, слуг негодных: упустили мы нашего
сокола, никак не найдем! Может, шалит, может беда приключилась!
- Миша!.. - не своим голосом закричала княгиня и в один миг очутилась
в саду.
- Миша, птенчик мой, отзовись! - кричала она, бегая по саду. - Очи
мои светлые, сердце мое, Мишенька, откликнись! - стонала она, метаясь уже,
как безумная, по кустам и дорожкам.
- Ау! - перекликались по саду рассыпавшаяся повсюду челядь.
- Влас, тащи лодку! - кричал, стоя на берегу, кудлатый мужичонка в
холщовой рубахе.
Княгиня с чистых дорожек бросилась в кусты малинника, обрывая о
колючие ветки тяжелую материю сарафана, царапая белые руки, и вдруг
закричала не своим голосом.
В крике ее было столько горя и ужаса, что он словно ударил каждого
слышавшего его, и все стремглав бросились к месту, откуда он раздался.
Глазам всех представилась ужасная картина. С безумно горящими
глазами, растрепавшимися волосами, княгиня стояла на крошечной луговинке у
реки и, потрясая золотым позументом, что служил Мише опояской, кричала
неистово:
- Украли! Скоморохи украли! Будьте вы прокляты, кто смотрел за моим
ненаглядным! Миша мой! Сердце мое! Очи мои! Ослепили меня злодеи, очи мои
вынули! Что я скажу князю своему? Куда побегу, где искать буду? Что вы
стали? - кинулась она вдруг на толпу. - Седлайте коней, скачите за ними,
вырвите сына моего, закуйте их в цепи, сюда приведите! Я им глаза
выскребу! Изменники!..
Все с ужасом попятились от нее и только теперь увидели вырванный
столб из тына.
- Миша! - еще раз закричала княгиня и рухнула на землю, хрипя и
колотясь в нервном припадке.
Все растерялись. Первой спохватилась пожилая Наталья. Она
протискалась вперед и властно заговорила:
- Чего стоите, рты разинувши, вместо того, чтобы дело делать? Аким,
иди сейчас седлай коней да возьми хоть 6 человек и по всем следам гоните!
А ты Влас, сейчас на коня и до князя-батюшки на Москву спеши. Не жалей
коня, - слышишь? А ты, Ерема, бери телегу и в Коломну гони. Слышь, там
бабка Ермилиха, - ее сюда вези. Не поедет - волоком тащи! Ну, ну! -
кричала она, топая и махая руками. - А вы, девушки, берегите княгинюшку да
в баньку ее, прямо в баньку! Ишь, с ней от испуга ушибиха [так называлась
падучая болезнь - вероятно, от слова ушиб, ушибиться] приключилась.
Девушки испуганно подошли к княгине, осторожно подняли ее и понесли
из сада. Расторопная Наталья, захватив власть, уже не выпускала ее, и
голос ее звучно раздавался то здесь, то там, отдавая приказания.
Словно борзые по зайцам на облаве, во все стороны рассыпались люди
Теряева, ища следы ушедших скоморохов, рыская вдоль большой дороги по
перелеску и по той стороне быстрой речки. Не щадя коня, мчался Влас в
Москву, и, скача по дороге, казался движущимся пыльным столбом. Чуял он,
что, может, едет на верную смерть от руки разгневанного князя, над этим и
только боялся, загнав коня, не найти на подставу другого.
Ерема трясся в телеге, торопясь в Коломну; а в это время княгиня в
беспамятстве металась на широкой скамье в предбанной, и пожилая Наталья
вспрыскивала ее святою водой с уголька и читала отпускные молитвы.
Девушки суетясь раздевали княгиню, а она стонала и, вдруг приходя в
себя, начинала причитать звонким, голосом:
- Соколик мой, Мишенька, светик мой ясный! Сердце мое, свет очей
моих! Я ли тебя не любила, я ли тебя не холила мое, золото! Взяли тебя
лихие люди, тащат тебя как горлицу, обижают тебя, ново белого! Крикни мне,
соколик, громче! Отзовись на мои слезы горькие! Уж как я полечу на них,
