моих ворогов, и ударю, как сокол на воронов. Вы терзайте мое тело белое,
пейте мою кровь горячую, лишь отдайте князю-батюшке его первенца!
Потом она вскрикивала и снова начинала колотиться в припадке.
Девушки не могли удержать слез и горько плакали, а Матрешка с Дуней,
как безумные выли и колотились головами о дубовые стены. Чуяло их сердце,
что не простит князь во гневе своем их вины окаянной.
Даже дворецкий княжий, Степан и тот ходил, свесив голову, сознавая
свой проступок перед княжим домом. Словно грозовая туча повисла над
усадьбой, словно ждали все судного часа и трепетали в таинственном,
суеверном ужасе. Страшен бывал князь, когда гневался...
А скоморохи тем временем быстро шли вперед, сторонясь большой дороги
и пробиваясь лесом и зарослями по тропинкам, известным только Злобе, Козлу
да косолапому парню, которые в смутное время были в Шишах [в смутное время
беглые крестьяне составляли шайки, которые преследовали поляков, убивали
их, грабили; поляки в смех прозвали их шишами, но потом дрожали при
упоминании этого слова, и часто малая горсть шишей разбивала целые
польские отряды], а в первые годы царствования по этим же местам
занимались разбоем.
Шли они спешным шагом, не зная устали. Впереди их шагал Злоба, ведя в
поводу медведя и таща за руку выбившегося из сил маленького Мишу. Мягкие
сафьяновые сапоги его уже разорвались, и из них торчал угол холщовой
портянки; шелковая рубашечка висела на плечах его клочьями, и он то и дело
падал от устали.
- У, княжье отродье! - злобно проговорил наконец рыжий великан и,
взбросив его себе на руку, зашагал еще быстрее. Ему мало было дела до
того, что сердце Миши билось словно пойманная птица, что личико Миши
застыло с выражением смертельного ужаса, а глазки его смотрели почти
безумно. Живой или мертвый, лишь бы был он действительно первенец князя
Теряева.
Только одно это и знал рыжий поводырь, да знал еще, что худо им
будет, если они не уйдут от погони.
3
Через два дня после описанных событий, накануне великого
торжественного дня встречи царя с вырученным из неволи отцом, а именно 13
июня, за каких-нибудь полчаса до захода солнца, зажимая нос от
нестерпимого зловония, шел по Москве через рыбный рынок мужчина средних
лет, обликом-иностранец, костюм-воин. Высокого роста, широкий в плечах, с
открытым веселым лицом, которое освещали ясные, доверчивые голубые глаза,
с окладистой русой бородою, отбыл бы красавец, если бы кровавый шрам не
пересекал его лица огненною полосою, начинаясь над правой бровью, проходя
через раздробленную переносицу и теряясь в левом усе. На голове путника
была медная шапка, или прильбица, с кольчужной сеткой, ниспадавшей на
плечи и шею; на нем был синий кафтан с желтыми рукавами, поверх которого
были надеты кожаные латы с железными набойками, или юшман; на ногах
красовались огромные сапоги из желтой кожи, доходившие почти до бедер.
Широкий кожаный кушак обхватывал его талию, и на нем спереди висел поясной
нож, а сбоку короткий и широкий меч.
Несмотря на жару, поверх юшмана на плечах его висела еще короткая
суконная епанча. Он торопливо переходил рыбный рынок, на котором уже
никого не было, и угрюмо бормотал что-то по-иностранному, очевидно,
ругаясь.
Рыбный рынок, прилегавший одной стороною к овощным рядам, представлял
собой небольшую площадь, только частично застроенную ларями. Торговцы
обыкновенно приезжали сюда возами, с которых и вели торги. Вряд ли по
своей неопрятности в Москве было еще другое подобное место. Уснувшую рыбу
торговцы без околичностей бросали прямо на землю, мелкая рыбешка падала на
туже землю просто случайно; тут же иной голодный поедал соленую рыбу,
кидая остатки ее наземь, и все это, покрывая площадь толстым слоем гнили,
разлагалось и наполняло воздух ядовитым, удушливым смрадом. Русский нос
сносил его, и в базарные дни здесь торговля шла развалом; но иностранцы с
ужасом упоминают в своих записках об этом рынке.
В небазарные дни площадь обыкновенно пустовала, и только бродячие
собаки стаями ходили по ней, жадно роясь острыми мордами в смрадной рыбной
падали.
Шедшему казалось, что он умрет посреди этой площади, и наслаждение
выразилось на его лице, когда свежий ветерок дохнул на него с реки Москвы,
мост через которую примыкал к другой стороне площади.
Иностранец отнял руку от носа, вздохнул полной грудью и остановился у
начала моста, пытливо оглядываясь по сторонам.
Узкий, недлинный мост, настланный на широкие суда, выходил на
безлюдную мрачную местность, так называемое Козье болото. Там, на другой
стороне реки, посредине площади стояла виселица, еще неразборная от
недавней казни, и мрачной громадою высился эшафот, - лобное место, -
высокий помост на толстых сваях, к которому вело несколько ступеней; на
помосте стоял тяжелый, широкий обрубок, вроде тех, которые можно видеть
теперь в местных лавках.
Иностранец отвернулся, вздрогнув от страха и взглянул вдоль берега.
Немощенная улица была покрыта пылью и грязью, несмотря на июньский зной.
На ней, то высовываясь вперед, то уходя назад, стояли дворы с убогими
избами. Иностранец, не видя людей, постоял минуту в нерешительности и
потом смело двинулся вдоль берега направо. Вдруг лицо его прояснилось и он
ускорил шаг. У одних ворот растворилась калитка и чьи-то сильные руки
вытолкнули человека на улицу. Он сделал два скачка, замахал руками и упал,
ткнувшись с размаха лицом в пыль. Иностранец быстро подошел к нему и
нагнулся, толкнув его в плечо.
- Говоряй мне, где Федор Беспальцев? А? - спросил он у него ломанным
языком.
Упавший сделал попытку поднять голову, замычал что-то и опять ткнулся
носом в пыль. Он был весь оборван: посконная рубашка едва прикрывала его
наготу, босые ноги были грязны и изранены.
Иностранец постоял над ним, потом выпрямился, решительно подошел к
калитке и застучал кольцом. Не получив ответа, он вынул нож и его медной
рукоятью с такой силой стал ударять в калитку, что гул ударов огласил всю
улицу.
Этот способ оказался действительный.
- Ты опять буянить! - раздался со двора злобный голос, и здоровенный
детина в синей пестрядиной рубахе широко распахнул калитку и рванулся было
вперед, но иностранец ударом в грудь откинул его назад, во двор, и следом
за ним переступил порог калитки.
Детина с изумлением взглянул на него.
- Тебе что нужно? - спросил он.
- Федор Беспальцев туты? Мне его выдайть!
- Здесь! - грубо ответил детина. - Тебе зачем его?
Лицо военного вспыхнуло.
- Ню, ню, грюбий мужик! Мой дило есть! Веди! - крикнул он.
Детина тотчас смирился.
- Иди, что ли! - сказал он и, замкнув калитку, повел его по двору к
большой избе. Иностранец положив на нож руку, твердо ступал за ним.
Детина ввел его в темные сени, провел через просторную горницу, в
которой у стола, за штофом вина, двое каких-то посадских играли в кости и,
пройдя темную кладовку, ввел его в другую небольшую горницу, сказав в
полутьму кому-то:
- К тебе, хозяин!
После этого он ушел.
Иностранец остался один и, напрягая зрение оглянулся.
Полутемная горница почти до половины была загорожена огромной печью.
В углу горницы перед закоптелым образом трепетно мерцала лампада.
В душном воздухе пахло пылью, мятой, сырой кожей, потом, образуя
смрадную атмосферу; сквозь небольшое слюдяное оконце тускло светил
догорающий день. Иностранец разглядел у окна маленький стол с лавкою подле
него и, шагнув к нему, опустился на лавку.
В тот же миг с печки раздался сухой кашель, с лежанки свесились
грязные босые ноги и маленький, корявый мужичонка, с поредевшими рыжими
волосами, опустился на пол и щурясь подошел к пришедшему.
- Кха, кха, кха! Что-то не признал тебя, добрый молодец, - заговорил
он, шепелявя и кашляя. - Откуда ты? Кто? Какой человек тебя ко мне
прислал?
И он закашлявшись опустился на длинный рундук, что стоял по стене, и
заболтал головой. Красноватый отблеск заходящего солнца ударил в оконце и
осветил мужичонку.
Маленького роста, с ввалившейся грудью и с рыжей лохматой головкой на
длинной, тонкой шее, он казался жалким заморышем; но стоило приглядеться к
его лицу, чтобы тотчас переменить о нем мнение и, вместо сожаления,
почувствовать страх и брезгливость.
Реденькая бороденка и вылезшие усы почти не прикрывали его тонких
синеватых губ, искривленных усмешкою; маленькие подслеповатые глаза
глядели как-то в сторону, но в то же время неотступно следили за каждым
движением гостя; тонкий нос, загнутый книзу, казалось, нюхал воздух.
Это был Федька, по прозванию Беспалый, бывший тягловый мужик боярина
Сабурова.
Если другим тяжелые дни смутного времени принесли горе и разорение,
то ему они дали возможность нажиться, и он, не брезгуя ничем, жадно и
торопливо набивал свою мошну.
Он раньше был в вотчине боярина под самой Калугой, в то время, когда
там жил Калужский вор с Маринкой, с паном Сапегой, с князем Трубецким, с
Заруцким и несметными войсками. Вотчина боярина должна была доставлять
часть довольства вору, и Федьке поручено было возить в Калугу боярское
добро. В то время Федька не мало поживился от поляков, служа им шпионом.
Немного спустя, когда поляки, обиженные боярином Сабуровым, убили его и
разорили его усадьбу. Федька вместе с ворами залез в боярские хоромы и во
время пожара и битвы натаскал там всякого добра, да кроме того успел
подглядеть, куда верный боярский холоп упрятал боярскую казну. Поздно
ночью забрался он в заветное место и открыл боярскую кубышку.
Вскоре вора убили, и в Калуге началась такая суматоха, что брат
убивал брата. Федька, не долго думая, захватил свою казну и пробрался в
Нижний, где занялся тотчас корчемством. Он буквально не терял мгновения и
даже в великий момент поднятия народного духа, когда Минин Сухорукий
тронул все сердца на успех родного дела, подле его трибуны вдруг стала
расти куча денег и сокровищ, - Федька сумел из этой груды уворовать немало
ради своей пользы. Как шакал, он шел за ополчением, торгуя вином и пивом,
держа у себя скоморохов, и, наконец, когда относительный мир осенил Русь,
он окончательно переселился в Москву, выстроил себе на берегу Москвы-реки
крепкий дом и стал содержать рапату. Так назывались в то время тайные
корчмы, притоны пьянства, игры и всякого бесчинства. Пьяница, распутный
ярыга и боярский сын, подлый скоморох и иноземный наемник находили здесь
все и во всякое время: вино, игру, табак и даже деньги, если у
нуждающегося была какая-нибудь рухлядь.
Как паук сидел Федька в норе и ткал свою паутину...
Теперь кашляя он зорко осмотрел пришедшего и уже успел сообразить, за
каким делом тот пришел к нему. Иностранец дал ему прокашляться и ответил,
коверкая слова:
- Я будить капитэн, Иоганн Эхе, а посилял мине к тебе мой камрад
Эдвард Шварцкопфен...
Федька затряс головой и вздохнул.
- Помню, помню! Я ему коня достал и десять рублей дал. Хороший был
воин! Сколько он мне добра приносил! Теперь уж нет того. Ляхи, будь они
прокляты, все побрали. Чего не унесли, в землю закопали, а остальное опять
в казну ушло. Теперь князья-то да бояре оправляться стали; теперь и кубок,
и стойку, и братину без торга взяли бы, а их то и нет!
Федька развел руками.
- Ню, ню! - улыбаясь сказал Иоганн Эхе, - я тебе буду услужайть.
Смотри, вот это я тебе принес. Возьми пожалуйста!
С этими словами он откинул свою епанчу и протянул Федьке кожаную
