- Нет, еще не близко. Ну что, есть ли у тебя что-нибудь съестное?
- Как же, сударь, весь годовой запас: мука, крупа, овес, сушеные куры,
вяленая рыба, гусиные полотки, масло.
- Так мы и наши лошади с голоду не умрем? Слава богу!
- А есть ли у вас что-нибудь в подвале? - спросил Зарецкой.
- Как же, сударь! одних виноградных вин дюжины четыре будет.
- Славно! - закричал Сборской. - Смотри, Зарецкой, больше пить, чтоб
французам ни капли не осталось. - Ну, Федот, отпирай ворота! Пойдем, братец!
Делать нечего, займем парадные комнаты.
Пройдя через обширную лакейскую, в которой стены, налакированные спинами
лакеев, ничем не были обиты, они вошли в столовую, оклеенную зелеными обоями;
кругом в холстинных чехлах стояли набитые пухом стулья; а по стенам висели
низанные из стекляруса картины, представляющие попугаев, павлинов и других
пестрых птиц.
- Ну, братец! - сказал Зарецкой, - мы проживем здесь дни два, три, а потом...
- А потом, когда нагрянут незваные гости, я отправлюсь лечиться в Калугу. А
ты?
- Если щеке моей будет легче, пристану опять к нашему войску; а если нет, то
поеду отсюда к приятелю моему Рославлеву.
- К Рославлеву?
- Да, он лечит теперь и руку и сердце подле своей невесты, верст за пятьдесят
отсюда. Однако ж знаешь-ли что? Если в гостиной диваны набиты так же, как
здесь стулья, то на них славно можно выспаться. Мы почти всю ночь ехали, и не
знаю, как ты, а я очень устал.
- Ну, хорошо, отдохнем! Да не послать ли. дворника отыскать какого-нибудь
лекаришку? Нам надобно перевязать наши раны.
- Да, не мешает. Ах, черт возьми! Я думал, что французской латник только
оцарапал мне щеку; а он, видно, порядком съездил меня по роже.
Офицеры послали дворника за лекарем, а сами пошли в гостиную и улеглись
преспокойно на мягких шелковых диванах.
- Ах, тетушка, тетушка! С каким бы гневом возопила ты на это нарушение всех
приличий! Как ужаснулась бы, увидев шинели, сабли, мундиры, разбросанные по
креслам твоей парадной гостиной, и гусарские сапоги со шпорами на твоем
наследственном объяринном канапе.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА I
2-го числа сентября, часу в восьмом утра, Сборской, садясь в тележку,
запряженную двумя плохими извозчичьими лошадьми, пожал в последний раз руку
своего товарища.
- Прощай, мой друг! - сказал он. - Боюсь, что мне не удастся полечиться в
Калуге. Пожалуй, эти французы и оттуда меня выживут.
- Но точно ли правда, что они так близко от Москвы? - спросил Зарецкой.
- Да вот послушай, что он говорит, - продолжал Сборской, показывая на
усастого вахмистра, который стоял вытянувшись перед офицерами.
- У страха глаза велики! - возразил Зарецкой. - Французов ли ты видел?
- He могу знать, ваше благородие, французы ли - только не наши.
- Да где ж ты их видел?
- А вот вчера, ваше благородие, меня схватило на походе такое колотье, что не
чаял жив остаться. Эскадрон ушел вперед, а меня покинули с двумя рядовыми в
селе Везюме, верстах в тридцати отсюда. Мне стало легче, и я хотел на другой
день чем свет отправиться догонять эскадрон; вдруг, этак перед сумерками,
глядим - по Смоленской дороге пыль столбом! Мы скорей на коня да к околице;
смотрим - скачут в медвежьих шапках, а за ними валит пехота, видимо-невидимо!
Подскакали поближе - хлоп по нас из пистолетов! Мы также, да и наутек.
Обогнали наших полков десять: одни идут на Москву, другие обходом; а
эскадрон-то, видно, принял куда-нибудь в сторону - не изволите ли знать, ваше
благородие?
- Нет, братец, не знаю, - сказал Сборской. - Послушай, Зарецкой, ты будешь
держаться около Москвы, так возьми его с собою. С тобой надобно же
кому-либудь быть: ты едешь верхом. Прощай, мой друг!.. Тьфу, пропасть! не
знаю, как тебе, а мне больно грустно! Ну, господа французы! дорвемся же и мы
когда-нибудь до вас!
- Признаюсь, и у меня что-то вот тут неловко, - сказал Зарецкой, показывая на
грудь. - Французы под Москвою!.. Да что горевать, mon cher! придет, может
быть, и наша очередь; а покамест... эй! Федот! остальные бутылки с вином
выпей сам или брось в колодезь. Прощай, Сборской!
Сборской отправился на своей тележке за Москву-реку, а Зарецкой сел на лошадь
и в провожании уланского вахмистра поехал через город к Тверской заставе.
Выезжая на Красную площадь, он заметил, что густые толпы народа с ужасным
шумом и криком бежали по Никольской улице. Против самых Спасских ворот
повстречался с ним Зарядьев, который шел из Кремля.
- Ты еще здесь, братец? - сказал с удивлением Зарецкой.
- Сейчас отправляюсь, - отвечал Зарядьев. - Слава богу! развязался с моими
пленными: их ведет ополченный офицер.
- Ну, что слышно?
- Говорят, будто бы Наполеон ночевал в Везюме.
- Так поэтому через несколько часов?..
- На Поклонной горе будут французы.
- А наши войска?..
- Те, которые здесь, выходят; а другие обошли Москву стороною.
- Итак, решительно ее уступают без боя?
- Да. Эх, Зарецкой, что бы вдоль Драгомиловского моста хоть разика два
шарахнуть картечью!.. все-таки легче бы на сердце было. И Смоленск им не
дешево достался, а в Москву войдут без выстрела! Впрочем, видно, так надобно.
Наш брат фрунтовой офицер рассуждать не должен: что велят, то и делай.
- А мне кажется, - сказал Зарецкой, - что если бы дали сражение под Москвою,
и здешние жители присоединились к войску...
- Да! - возразил Зарядьев, - много бы мы наделали с ними дела. Эх, братец!
Что значит этот народ? Да я с одной моей ротой загоню их всех в Москву-реку.
Посмотри-ка, - продолжал он, показывая на беспорядочные толпы народа,
которые, шумя и волнуясь, рассыпались по Красной площади. - Ну на что годится
это стадо баранов? Жмутся друг к другу, орут во все горло; а начни-ка их
плутонгами, так с двух залпов ни одной души на площади не останется.
- Да что это они так расшумелись? - перервал Зарецкой. - Вон еще бегут из
Никольской улицы... уж не входят ли французы?.. Эй, любезный! - продолжал он,
подъехав к одному молодому и видному купцу, который, стоя среди толпы,
рассказывал что-то с большим жаром, - что это народ так шумит?
- Сейчас, сударь, казнили одного изменника, - отвечал купец, приподняв
вежливо свою шляпу.
- Изменника?.. А кто он такой?
- Стыдно сказать: русской и наш брат купец! Он еще третьего дня чуть было не
попался, да ускользнул, проклятый!..
- Что ж он такое сделал?
- Да так, безделку! Перевел манифест Наполеона к московским жителям.
- Ах он негодяй! - вскричал Зарядьев. - Вот то-то и дело, забрил бы ему лоб,
так небось не стал бы переводить наполеоновских манифестов. Купец!.. да и
пристало ли ему, торгашу, знать по-французски? Видишь, все полезли в
просвещенные люди!
- В этом еще немного худого, Зарядьев, - перервал Зарецкой. - Можно в одно и
то же время любить французской язык и не быть изменником; а конечно, для
этого молодца лучше бы было, если б он не учился по-французски. Однако ж
прощай! Мне еще до заставы версты четыре надобно ехать.
Зарецкой выехал Иверскими воротами на Тверскую. Эта великолепная улица; за
несколько недель до этого наполненная народом, казалась вовсе необитаемою.
Нарядные вывески магазинов пестрелись по стенам домов; но все двери были
заперты. Как молчаливые обидели иноков, стояли опустевшие палаты русских бояр.
Давно ли под их гостеприимным кровом кипело все жизнию и весельем? Давно ли те
самые французы, которые спешили завладеть Москвою, находили в них всегда
радушный прием и, осыпанные ласками хозяев, приучались думать, что русские не
должны и не могут поступать иначе?.. Проехав всю Тверскую улицу, Зарецкой
остановился на минуту у Триумфальных ворот; он невольно поворотил свою лошадь,
чтоб взглянуть еще раз на Москву. Сердце его сжалось, на глазах навернулись
слезы. "Тьфу, пропасть! - сказал он вполголоса, - я чуть не плачу; а что мне
до Москвы?.. Дело другое, если б родина моя - Петербург. Там есть у меня
друзья, родные... а здесь ровно никого... и, несмотря на это, мне кажется...
да, я отдал бы жизнь мою, чтоб спасти эту скучную, несносную Москву, в которой
нога моя никогда не будет. Ах, черт возьми! Ну, прошу после этого быть
всемирным гражданином!"
Он повернул свою лошадь и через несколько минут, выехав за Тверскую заставу,
принял направо полем к Марьиной роще.
- Осмелюсь доложить, ваше благородие! куда мы едем? - спросил уланской
вахмистр.
- Покамест и сам не знаю; но, кажется, мы выедем тут на Троицкую дорогу, а
там, может быть... Да, надобно взглянуть на Рославлева. Мы проживем, братец,
денька три в деревне у моего приятеля, потом пустимся догонять наши полки, а
меж тем лошадь твою и тебя будут кормить до отвалу.
- Не худо бы, ваше благородие! Я еще и туда и сюда, а саврасый-то мой недели
две овса не нюхал. На рысях от других не отстанет, а если б пришлось идти в
атаку...
- Придется еще, братец, не беспокойся. Я уверен, что теперь скорей французы
захотят мириться, чем мы.
- До мировой ли теперь, ваше благородие! Дело пошло на азарт, и если они
возьмут да разорят Москву, так вся святая Русь подымется. Что в самом деле за
буяны?.. Обидно, ваше благородие!
Зарецкой, не желая продолжать разговора с словоохотным вахмистром, вынул из
кармана кисет, высек огню и закурил свою трубку. Миновав Марьину рощу, они
выехали на дорогу, ведущую в Останкино; шагах в пятидесяти от них, той же
самою дорогою, шел один прохожий. По его длинному кафтану, широкому поясу без
складок, а более всего по туго заплетенной и загнутой кверху косичке, которая
выглядывала из-под широких полей его круглой шляпы, нетрудно было отгадать,
что он принадлежит к духовному званию; на полном и румяном лице его
изображалось какое-то беззаботное веселье; он шел весьма тихо, часто
останавливался, поглядывал с удовольствием вокруг себя и вдруг запел тонким
голосом:
Воспоемте, братцы, канту прелюбезну, Воспомянем скуку - сердцу преполезну,
Сидя в школе, Во покое, Гляди всюду, Обоюду...
- Послушайте-ка, любезный! - перервал Зарецкой, поравнявшись с певцом.
- Quid est? (Кто это? (лат.)) - вскричал прохожий, повернись к Зарецкому. -
Что вам угодно, господин офицер? - продолжал он, приподняв шляпу.
- Не знаете ли, где нам проехать на Троицкую дорогу?
- Ступайте прямо, а там поверните направо, мимо рощи. Вон видите село
Алексеевское? Оно на большой Троицкой дороге. А что, господин офицер, что
слышно о французах?
- Я думаю, они будут сегодня в Москве.
- В Москве!.. Ну, нечего сказать - satis pro peccatis!.. (получили по грехам
нашим!.. (лат.)) А впрочем, унывать не надобно: finis coro-nat opus - то
есть: конец дело венчает; а до конца еще, кажется, далеко.
- И я то же думаю.
- Конечно, - продолжал ученый прохожий, - Наполеон, сей новый Аттила, есть
истинно бич небесный, но подождите: non semper erunt Saturnalia - не все коту
масленица. Бесспорно, этот Наполеон хитер, да и нашего главнокомандующего не
скоро проведешь. Поверьте, недаром он впускает французов в Москву. Пусть они
теперь в ней попируют, а он свое возьмет. Нет, сударь! хоть светлейший
смотрит и не в оба, а ведь он: sibi in mente - сиречь: себе на уме!
- Ого... - сказал, улыбаясь Зарецкой, - да вы большой политик, господин...
господин...
- Студент риторики в Перервинской семинарии, - отвечал ученый, приподняв свою
шляпу.
- А откуда вы, господин студент, идете и куда пробираетесь?
- Я вышел сегодня из Перервы, а куда иду, еще сам не знаю. Вот изволите
видеть, господин офицер: меня забирает охота подраться также с французами.
- Вот что! - сказал Зарецкой. - Ай да господин ученый! Да не хотите ли вы в
гусары?
- Ни, ни, господин офицер! Я хочу сражаться как простой гражданин. Теперь у
нас, без сомнения, будет bellum populare - то есть: народная война; а так как
крестьяне должны также иметь предводителей...
- Понимаю: вы метите в начальники русских гвериласов. Но ведь и тут надобен
