детей. Их слушал, по-видимому, с большим вниманием, пожилой человек в сером
ополченном кафтане с золотыми погончиками; немного поодаль, развалясь на
широкой дерновой скамье, курил из огромной пенковой трубки мужчина лет за
сорок, высокой и дородной, в полевом кафтане и зеленом кожаном картузе. Подле
самого стола, прислонясь спиною к дереву, стоял в форменном сюртуке
кавалерийской штаб-офицер с веселым румяным лицом и видный собою; он
перелистывал небольшую книжку и беспрестанно улыбался.
- Как хочешь, племянник, - сказал старик, приставив к дереву свою трость и
вынимая из кармана резную табакерку из слоновой кости, - я не согласен с
тобою: мне кажется, не сын походит на тебя, а дочь; а сын весь в матушку. Не
правда ли, Оленька?
- Нет, дядюшка, - отвечала молодая женщина, - они оба походят на Волдемара.
- Так, так, сударыня! - продолжал старик, улыбаясь. - Как бишь у вас эта
песня-то поется: Во всем я вижу образ твой?.. Да что это за новая игрушка у
твоего Николеньки? Ба! ружье с штыком!
- Это подарок нашего доброго городничего.
- Зарядьева? Ну что, Ильменев, ты вчера был в городе - здоров ли он?
- Слава богу, батюшка Николай Степанович! - отвечал господин в ополченном
кафтане, - здоров, да только в больших горях. Ему прислали из губернии,
вдобавок к его инвалидной команде, таких уродов, что он не знает, что с ними
и делать. Уж ставил, ставил их по ранжиру - никак не уладит! У этого левое
плечо выше правого, у того одна нога короче другой, кривобокие да горбатые -
ну срам взглянуть! Вчера, сердечный! пробился с ними все утро, да так и
бросил.
- Полно читать, Зарецкой, - сказал хозяин, обращаясь к кавалеристу, который
продолжал перелистывать книгу, - в первый день после шестилетней разлуки нам,
кажется, есть о чем поговорить.
- Сейчас, mon cher, сейчас! Ты не можешь себе представить, какие забавные
вещи я нашел в этой книжке. - Да что это такое? - "Guide des voyageurs",
тысяча восемьсот семнадцатого года.
- А! книга для путешественников. Я вынул ее сегодня из шкала, чтобы
посмотреть, сколько считается жителей в Лондоне. Да что ж ты нашел забавного
в этой статистике?
- Кто ж виноват, если ты не читал в ней ни особенных замечаний, ни
наставлений, например, как обращаться с русскими дамами... А! вот несколько
слов о Москве... Ого!.. вот что! Ну, видно, мои друзья французы не отстанут
никогда от старой привычки мешаться в чужие дела. Послушай: Enfin Moscou
renait de sa cendre, grace aux Francais qui president a sa reconstruction
(Наконец Москва возрождается из пепла благодаря французам, которые руководят
ее восстановлением (фр.)).
- А по-нашему-то, сударь, что это значит, осмелюсь спросить? - сказал гость в
полевом кафтане, приостановясь курить свою трубку. - Это значит, сударь, что
по милости французов и под их надзором Москва начинает отстраиваться.
- Что, что, батюшка? по милости французов!.. Как так? и это тут написано? Ну,
исполать этим французам!.. Ах они хвастунишки, черт их возьми! Да вот хоть
мой дом на Пресне - что я, на их деньги, что ль, его выстроил?
- Может статься, - сказал хозяин, - сочинитель разумел под этим французских
архитекторов?
- Французских? Да есть ли хоть один французский архитектор в Москве?
Помилуйте, батюшка Владимир Сергеевич! мало ли у нас своих, доморощенных
архитекторов? Что вы, сударь?
- Конечно, Буркин прав, - перервал старик, - да и на что нам иноземных
архитекторов? Посмотрите на мой дом! Что, дурно, что ль, выстроен? А
строил-то его не француз, не немец, а просто я, русской дворянин - Николай
Степанович Ижорской. Покойница сестра, вот ее матушка - не тем будь помянута,
- бредила французами. Ну что ж? И отдала строить свой московской дом
какому-то приезжему мусью, а он как понаделал ей во всем доме каминов, так
она в первую зиму чуть-чуть, бедняжка, совсем не замерзла.
- Действительно так, - примолвил Ильменев, - мало ли у нас своих
архитекторов: и губернских, и уездных, и всяких других. Вот кабы, сударь, у
нас развели также своих мусьюв да мадамов, а то ищешь, ищешь по всей Москве -
цену ломят необъятную; а что будешь делать? Народ привозный, а ведь известное
дело: и товар заморской дороже нашего.
- По милости французов... - повторял Буркин, вытряхая свою трубку. - Видишь,
какие благодетели! Да врут они! Мы без них жгли Москву, так без них и
выстроим.
- А что, Владимир? - спросил Зарецкой. - Москва в самом деле поправляется?
- Да, мой друг; но на каждом шагу заметны еще следы ужасного опустошения.
- Вспомнить не могу, - перервал Зарецкой, - в каком жалком виде была наша
древняя столица, когда мы - помнишь, Рославлев, я - одетый французским
офицером, а ты - московским мещанином - пробирались к Калужской заставе?
помнишь ли, как ты, взглянув на окно одного дома?.. Виноват, мой друг! Я не
должен бы был вспоминать тебе об этом... Но уж если я проболтался, так скажи
мне, что сделалось с этой несчастной?.. Где она теперь?
- Где она? - повторил Рославлев, взглянув печально на белый мраморный
памятник, почти закрытый ветвями развесистой черемухи. На глазах Оленьки
навернулись слезы, а старик Ижорской, опустив задумчиво голову, принялся
чертить по песку своей тростью.
- Где она? - продолжал Рославлев.- - Ах, Александр! Участь ее была почти
предсказана. Шесть лет тому назад, в этот же самый час, в ту минуту, когда
она на самом этом месте сказала мне: "Мы будем счастливы, да, друг мой,
совершенно счастливы!" - сумасшедшая Федора...
Охриплый дикой смех перервал слова Рославлева. Густые ветви черемухи
разодвинулись, из-за мраморной урны выглянуло худое, отвратительное лицо
Федоры, и громкой хохот ее раздался по всему лесу.
