зарой их под самой той черемухой, где некогда твоя доброта и великодушие едва
не изгладили его из моего сердца. Может быть, ты назовешь меня мечтательницей,
сумасшедшей - о мой друг! если б ты знал, как горько умирать на чужой стороне!
Пусть хоть что-нибудь мое истлеет в земле русской. Прощай, Волдемар! Я боюсь,
что проживу долее, чем думаю; русские ядра летают беспрестанно мимо, и ни одно
из них не прекратит моих страданий! Ах! я почла бы это не местию, но знаком
примирения, и умерла бы с радостию. Прощай, мой друг!.."
Рославлев едва мог дочитать письмо: все прошедшее оживилось в его памяти.
"Бедная Полина! несчастная Полина!.. - повторил он, рыдая. - О! как сердце
твое умело любить! Да, я свято исполню твои последние желания - я буду твоим
братом... Но если Оленька принадлежит уже другому? Если Полина принимала
любимые мечты свои за истину? Если сестра ее чувствует ко мне одну только
дружбу..." Тут вспомнил Рославлев невольное восклицание, которое вырвалось из
уст Оленьки, когда ему удалось спасти ее от смерти. Да!.. в этом порыве
благодарности было что-то более простой, обыкновенной дружбы... но кто желал с
таким нетерпением, чтоб он женился на Полине? Кто употреблял все способы, чтоб
склонить ее к этому браку?.. Рославлев терялся в своих догадках? он не знал, к
чему способно сердце женщины, истинно доброй и чувствительной. Каких жертв не
принесет она, чтобы видеть счастливым того, кого любит? Может быть, мы умеем
сильнее чувствовать, но мы слишком много рассуждаем, слишком положительны,
везде ищем здравого смысла и можем быть подчас больны чужим здоровьем
(Выражение одного русского поэта. - Прим. автора.); но очень редко бываем
счастливы благополучием других. Любить всю жизнь, без всякой надежды;
наслаждаться не своим счастием, но счастием того, кого выбрало наше сердце;
любить с таким самоотвержением - о, это умеют одни только женщины!.. и если
эта бескорыстная, неземная любовь бывает иногда недоступна, то, по крайней
мере, она всегда понятна для души каждой женщины. Рославлев несколько раз
перечитывал письмо; каждое слово, начертанное рукою умирающей Полины,
возбуждало в душе его тысячу противуположных чувств. Он попеременно то решался
выполнить ее волю, то вечно не принадлежать никому. Иногда образ кроткой,
доброй Оленьки являлся ему в самом пленительном виде; но в то же время
покрытое смертною бледностию лицо Полины представлялось его расстроенному
воображению, и мысль о будущем счастии вливалась беспрестанно с воспоминанием,
раздирающий его душу. Приход Шамбюра перервал его размышления; он вбежал в
комнату, как бешеный, и сказал прерывающимся голосом:
- Прощайте, Рославлев! - я сейчас иду вон из города.
- С вашей ротою? - спросил Рославлев.
- Нет, один.
- Одни? Что ж вы хотите делать?
- Дезертировать.
- Дезертировать! - повторил с удивлением Рославлев.
- Да! mille tonnerres! Я не хочу ни минуты остаться с этими трусами, с этими
подлецами, с этими... Представьте себе! Я сейчас из военного совета: весь
гарнизон сдается военнопленным.
- В самом деле! - вскричал с радостию Рославлев.
- Да, сударь, да! И как вы думаете, отчего? - оттого, что у нас осталось на
один только день провианта - les miserables! Но разве у нас нет оружия? Разве
восемнадцать тысяч французов не могут очистить себе везде дорогу и пробиться,
если надобно, до самого центра земли?.. Мнения моего никто не спрашивал; но
когда я услышал, что генерал Рапп соглашается подписать эту постыдную
капитуляцию, то встал с своего места. Мерзавец Дерикур хотел было помешать
мне говорить... но, черт возьми! Я закричал так, что он поневоле прикусил
язык. "Господа! - сказал я, - если мы точно французы, то вот что должны
сделать: отвергнуть с презрением обидное предложение неприятеля, Подорвать
все данцигские укрепления, свернуть войско в одну густую колонну, ударить в
неприятеля, смять его, идти на Гамбург и соединиться с маршалом Даву". - "Но,
- возразил Дерикур, - осаждающие вдвое нас сильнее". - "Что нужды! - отвечал
я, - они не французы!" - "Мы окружены врагами, - прибавил Рапп, - вся Пруссия
восстала против Наполеона". - "Какое дело! - закричал я, - мы пойдем вперед;
при виде победоносных орлов наших все побегут; мы раздавим русской осадный
корпус, сожжем Берлин, истребим прусскую армию..." - "Он сумасшедший!" -
закричали все генералы. "Молчите или ступайте вон!" - заревел Рапп. "О! если
так, черт возьми! - отвечал я весьма спокойно, - я пойду - да! cent mille
diables! я пойду; но только не домой, а в неприятельской лагерь. Пусть, кто
хочет, сдается военнопленным, пусть проходит парадом мимо этих скифских орд и
кладет оружие к ногам тех самых солдат, которых я заставлял трепетать с одной
моей ротою! Что ж касается до меня, то объявляю здесь при всех, что не служу
более и сей же час перехожу к неприятелю". - "Убирайтесь хоть к черту! Только
ступайте вон", - сказал Рапп. Я посмотрел на него с сожалением, бросил
презрительный взгляд на толпу трусов, его окружающих, и побежал проститься с
вами. Впрочем, надеюсь, мы скоро увидимся: если капитуляция подписана, то вы
свободны и найдете меня в своем лагере. Прощайте!
В самом деле, когда через несколько дней Рославлев выехал из города, то
повстречался с Шамбюром на наших аванпостах; они обнялись как старинные
приятели. Дежурным по аванпостам был Зарядьев. Он очень обрадовался, увидя
Рославлева.
- Ну, братец! - сказал он, - мы было отчаялись тебя и видеть! Как ты
похудел!.. Да полно, отцепись от этого француза! Поди-ка сюда!..
- Что, Зарядьев? - перервал Рославлев с улыбкою, - видно, ты еще не забыл,
как он пугнул тебя на Нерунге?
- Пугнул!.. Эка фигура! - подкрался втихомолку; а как моя рота выстроилась да
пошла катать, так и давай бог ноги! Что за офицер? дрянь! Прежде был
разбойником, а теперь беглый.
- Ну что, как вы с ним ладите?
- С ним? Да не приведи господи! Этот Шамбюр надоел нам всем как горькая
редька - этакой безрукой черт! покою нет! Лепечет, шумит, кричит с утра до
вечера. До него дошел слух, что в Данциге все его пожитки продали с
публичного торга - да и как иначе? Ведь он дезертер. Что ж ты думаешь? Рвется
теперь опять в Данциг - пусти его, да и только! Хочет там всех приколотить до
смерти! Эх! не умеют с ним справиться! Дали бы мне его недельки на две, так я
бы его вышколил! У меня б он не сошел с палочного караула; а чуть забурлил,
так на хлеб, на воду. Небось стал бы шелковой!
Через неделю Рославлев совсем выздоровел, и когда наступил день сдачи
крепости, то он отправился вместе со всем штабом вслед за главнокомандующим к
Оливским воротам, которыми должны были выходить из Данцига военнопленные
французы. Шестнадцать тысяч наших и прусских войск были поставлены в две
линии, вдоль по гласису Гагельсбергских укреплений. Сперва явился, в зеленой
бархатной шубе, надетой сверх богатого мундира, генерал Рапп; на лице его
изображалась глубокая горесть. Этот храбрый воин Наполеона, один из героев
Аустерлицкого сражения, в первый раз еще преклонял отягченную лаврами главу
свою перед мечом победителя. Вскоре показались французские колонны; наблюдая
глубокое молчание, они проходили дивизиями посреди наших линий. Рославлев не
мог без сердечного соболезнования глядеть на этих бесстрашных воинов, когда
при звуке полковой музыки, пройдя церемониальным маршем мимо наших войск, они
снимали с себя все оружие и с поникшими глазами продолжали идти далее. Многие
из французских офицеров плакали; другие, стараясь показывать совершенное
равнодушие, курили трубки, идя перед своими взводами. Это последнее
обстоятельство не укрылось от зорких глаз капитана Зарядьева. Когда кончилось
сие торжественное шествие, напоминающее блестящие похороны знаменитого
военачальника, которому у самой могилы отдают в последний раз все военные
почести, наш строгой ротной командир подошел к Рославлеву и спросил его: как
ему кажется, хорошо ли прошли церемониальным маршем французы?
- Я, право, этого не заметил, - отвечал Рославлев.
- Так я тебе скажу: они понятия не имеют о фрунтовой службе. Все взводы
заваливали, замыкающие шли по флангам, а что всего хуже - заметил ли ты двух
взводных начальников, которые во фрунте курили трубки? Ну, братец! Я думал
всегда, что они вольница, - да уж это из рук вон!..
- Эх, Зарядьев! до того ли им, чтоб думать о порядке? Посмотрел бы я на тебя,
если бы ты должен был проходить мимо неприятеля церемониальным маршем для
того, чтоб положить оружие?
- Оно конечно, братец, кто и говорит - обидно! Статься может, что и я не
повел бы в ногу мою роту, а все-таки не стал бы курить трубки во фрунте -
воля твоя, любезный... Как хочешь, а нехорошо: дурной пример для солдат.
Мы не станем описывать торжественного входа наших войск в Данциг (Он описан
весьма подробно в книге под названием: "Записки касательно похода
С.-П.бургского ополчения". - Прим. автора.); не будем также говорить о
следствиях этой колоссальной войны всей Европы с французами. Кому неизвестны
даже все мелкие происшествия этой чудной эпохи, ознаменованной падением
величайшего военного гения нашего времени?
Мы предуведомим только читателей, что различные обстоятельства не допустили
Рославлева увидеться с приятелем его Зарецким. Во вторую французскую кампанию
полк, в котором служил этот последний, попал в число войск, которые должны
были остаться до известного времени во Франции. В течение этого времени
остальная часть армии возвратилась в Россию, и Рославлев вышел опять в
отставку.
Несколько лет уже продолжался общий мир во всей Европе; торговля процветала,
все народы казались спокойными, и Россия, забывая понемногу прошедшие
бедствия, начинала уже пользоваться плодами своих побед и неимоверных
пожертвований; мы отдохнули, и русские полуфранцузы появились снова в
обществах, снова начали бредить Парижем и добиваться почетного названия -
обезьян вертлявого народа, который продолжал кричать по-прежнему, что мы
варвары, а французы первая нация в свете; вероятно, потому, что русские сами
сожгли Москву, а Париж остался целым. В тысяче политических книжонок наперерыв
доказывали, что мы никогда не были победителями, что за нас дрался холод, что
французы нас всегда били, и благодаря нашему смирению и русскому обычаю -
верить всему печатному, а особливо на французском языке - эти письменные
ополчение против нашей военной славы начинали уже понемножку находить
отголоски в гостиных комнатах большого света. Мы стали несколько постарее,
поумнее; но все еще не смели ходить без помочей, которых концы держали в своих
руках господа французы. Кажется, теперь благодаря бога мы вступили уже в
юношеский возраст и начинаем чувствовать, что можем прожить и без этих
наставников, которые не хотели даже никогда ни приласкать, ни похвалить своих
покорных учеников, а всегда забавлялись на их счет, несмотря на то, что
улучшение наших фабрик, быстрые успехи народной промышленности, незаметные
только для тех, которые не хотят их видеть, все доказывает, что мы ученики
довольно понятные. Теперь мы привыкаем любить свое, не стыдимся уже говорить
по-русски, и мне даже не раз удавалось слышать (куда, подумаешь, времена
переходчивы!) в самых блестящих дамских обществах целые фразы на русском языке
без всякой примеси французского.
В 1818 году, ровно через шесть лет после нашествия французов, в один
прекрасный майский вечер, в густой липовой роще, под тению ветвистой черемухи,
отдыхал после продолжительной прогулки с гостями: своими помещик села Утешина.
За большим чайным столом сидела хозяйка, молодая, прекрасная женщина. В
исполненных неизъяснимой любви голубых глазах ее, устремленных на двух
прелестных малюток, которые играли на ковре, разостланном у ее ног, можно было
ясно прочесть все счастие доброй матери и нежной супруги. Муж ее, молодой
человек лет тридцати, разговаривал с стариком, который, опираясь на трость с
прекурьезным сердоликовым набалдашником, смотрел также не спуская глаз на
